Если бы (гет)

Когда Пит приходит, чтобы убедить его спасти Китнисс, Хеймитч соглашается сразу, кивая в такт каждому слову. Он понимает.

Когда Китнисс появляется спустя сорок пять минут, он едва заметно усмехается. Здоровая доля эгоизма исчерпала себя, и она явилась. Китнисс говорит настойчиво, жестко, бескомпромиссно.

Она уверена в своей правоте, не допускает мысли, что у Хеймитча тоже есть право выбора. Они оба об этом даже не задумываются.

— Спаси Пита, — требует она. — Он должен жить, — добавляет с нажимом.

Хеймитч снова кивает, хоть и знает, что не сдержит это обещание.

Пит — хороший парень, возможно, он и впрямь заслуживает спасения куда больше Китнисс, но Хеймитч давно все решил: сломленные должны держаться друг за друга. Да, не ему выбирать, кому умереть, но в его силах определить, кто важнее для него. Чувства не поддаются объяснению, а Хеймитч так устал от одиночества, что не сразу понял, когда эмоции вернулись. И чем дальше, тем сильнее они становятся. Крепнут, забираются в сердце и завладевают им без остатка.

Он не герой романа Китнисс, глупо и самонадеянно отрицать, Хеймитч и не претендует. Все, что ему нужно, — знать, что она где-то поблизости, дышит и просыпается по утрам. Она не поймет его решение, не простит, но он и этого не просит.

Любовь не требует взаимности. Если она возникает, легче подниматься с постели, если нет, успокаиваешь себя тем, что когда-нибудь, возможно, она придет.

Между ними всегда будет Пит или Гейл, пропасть в двадцать пять лет и нескончаемая боль победителей. Выжили на Арене, но проиграли по жизни. Обхитрили систему и поплатились за это надеждой на возможное спокойное будущее. На глазах Хеймитча погибло уже столько трибутов — ни в чем неповинных детей, что каждый отзывается кровоточащей раной. Китнисс ждет тоже самое, если у него не получится переломить систему, затеять революцию, разорвать порочный круг власть имущих. Хеймитч уже и не вспоминает, что сам был шестнадцатилетним мальчишкой, убивающим за возможность двигаться дальше. Это было слишком давно, в другой — словно и ненастоящей — реальности, когда у него еще были семья и любимая. Тогда он был нормальным. Если бы не лотерея, Хеймитч, вероятно, работал бы на шахте, возможно, вместе с отцом Китнисс, даже знал бы ее, но не разглядывал. Она бы была другой — более беззаботной, менее закрытой, не взвалившей на себя заботу о матери и сестре.

Жизнь — череда закономерных случайностей, никому не дано знать, как любая из них может перевернуть все и сделать тебя кем-то другим.

— А Пит пришел сразу после объявления о Квартальной бойне, — Хеймитч режет по больному скорее себя, чем ее.

Китнисс гулко сглатывает и тянется к его фляжке с коньяком.

— Мне было нужно время, — практически клещами вытягивает из себя она.

— Вина — бесполезное чувство, — горько вздыхает он, — хотя не мне об этом говорить.

Он забирает фляжку и делает пару больших глотков. Алкоголь обжигает пищевод, чуть согревает, но не заглушает разочарование.

Иммунитет, выработанный годами, хмыкает он.

Китнисс молчит. Подбирает слова? Не похоже. Губы искусаны, кулаки сжаты, а взгляд отсутствующий. Она смотрит вглубь себя, и только ей известно, что видит. Судя по выражению лица, зрелище нелицеприятное.

Ты бы мое нутро видела, деточка, ерничает он.

Разговаривать с внутренним голосом — занятие сомнительное, тянет на шизофрению, но ему ли не привыкать. Могло быть и хуже.

И чего она тут сидит? Хеймитч бы хотел думать, что из-за него, но слишком маловероятно. Не хочет идти домой и смотреть в испуганные глаза матери и сестры? Возможно. А это если еще не брать в расчет то, что Китнисс сама понятия не имеет, чего ей теперь делать.

— Пощады не будет, — шепчет одними губами. — Лучше бы я отравилась морником на арене.

— Ты бы не бросила Прим, — напоминает он.

Китнисс поднимает на него взгляд раненого зверя. Ей нужно успокоение или хотя бы утешение, но разве он может их дать? Обиженный на жизнь старик, глушащий коньяк, лишь бы сбежать от собственных кошмаров.

— Почему я? — дрожащим голосом спрашивает, а в глазах столько почти наивности и доверия, что Хеймитч едва ли не давится воздухом.

— Потому что, — только и может выдавить он. — Я не один год задавался подобным вопросом, ответа просто не существует. Так случилось.

«Может, что бы мы встретились, и я заново прошел все круги ада?» — усмехается Хеймитч, прикрывая глаза, после очередного глотка.

И словно в подтверждение его мыслей или в насмешку Китнисс бросается к нему, обнимает и утыкается носом в шею. Как слепой котенок, ищущий защиты. Хеймитч уже достаточно пьян или слишком часто это представлял, а может по какой-то еще неведомой ему причине, он не находит сил отстраниться, наоборот, крепче прижимает к себе и гладит по волосам. Он ничего не говорит, словами не помочь и не поддержать, не когда Капитолий открыто выступает против Китнисс Эвердин. Он может лишь быть рядом, как и все время с их встречи на ее первой Жатве, направлять и по возможности оберегать. Это большее, что он в состоянии ей дать, намного меньше, чем она заслуживает.

— Обещай, что спасешь Пита, — скорее чувствует, чем слышит Хеймитч. — Он больше меня достоин жить.

Настойчивости и целеустремленности ей все-таки не занимать. Как вобьет себе что-то в голову, не вытравишь.

Это первая и единственная клятва Китнисс, которую Хеймитч не собирается выполнять. У всего есть своя цена, его — ложь и одиночество. По крайней мере, теперь ему есть, за кого бороться. Впервые с пятидесятых Голодных Игр у Хеймитча возникает чувство, отдаленно напоминающее надежду.