Долгий срок (джен)

Они сидят друг против друга — арестант и вчерашний аврор, который стал сегодня министром. Между ними нет ничего общего, они непохожи, как день и ночь — хотя оба уже немолоды и очень устали.

— Обсудить? — в голосе Шеклболта нет ни насмешки, ни удивления — только усталость. У него покрасневшие от бессонницы глаза и ярко выделяющиеся на фоне кожи и остальных волос своей белизной седые виски. — Что вы можете со мной обсуждать, мистер Лестрейндж?

— Кэттмоулы,⁽¹⁾ — с вежливой и почти милой улыбкой говорит Лестрейндж. И с удовольствием видит в глазах собеседника... министра, поправляет он сам себя, министра — удивление. О, тому предстоит сегодня ещё и не так удивиться! Очень скоро.

— Вы знаете, что с ними случилось? — быстро, отрывисто и жадно спрашивает Шеклболт.

Вот и отлично. Попался.

— Я даже знаю, где они находятся в данный момент, — вкрадчиво говорит Лестрейндж, с удовольствием всматриваясь в лицо Шеклболта. И добавляет почти что шёпотом: — Все они.

— Все? — Шеклболт сжимает кулаки.

— Все пятеро, — кивает Лестрейндж.

И улыбается.

Это всего лишь первая битва — но он её выиграл. До полной победы ещё далеко — и всё же начало положено.

Родольфус не любит покер — тот для него слишком прост. Шахматы лучше — но истинное удовольствие Родольфус получает от игры в старинную китайскую… или японскую — он никогда не интересовался такими деталям — игру го. И вот теперь он играет, возможно, главную партию в своей жизни. И должен, просто обязан её выиграть.

У него просто нет выбора: слишком многое поставлено на кон.

— Они живы? — резковато спрашивает Шеклболт. Что же… он всё равно себя выдал — теперь нет нужды сдерживаться.

— С того момента, как им в последний раз приносили пищу и воду, пошли уже, — Лестрейндж делает крохотную паузу, словно бы задумываясь на мгновенье, — третьи, кажется, сутки, — Родольфус потирает ноющие виски. Как, всё-таки, он устал… но отдыхать пока рано. После. У него впереди море свободного времени. — Но воздуха там достаточно — так что я не вижу причин им не быть живыми сейчас.

— Третьи сутки, — повторяет за ним Шеклболт.

Не от растерянности, конечно.

Он тоже думает — Родольфус видит это прекрасно, и ему не нужна для этого никакая легилименция. Что ж — думай, новый Министр магии, вчерашний аврор. Думай. Тут Родольфусу повезло: что-что, а это ты отлично умеешь.

— Человек может прожить без воды около семи дней, — говорит, наконец, Шеклболт.

Родольфус кивает — и добавляет негромко:

— Взрослый.

— Нам не требуется сейчас ваше согласие на применение веритасерума и легилименции, — информирует его Шеклболт. — Визенгамот немедленно вынесет соответствующее постановление.

— Видите ли, министр, — улыбается с некоторой печалью Лестрейндж. — Я боюсь, с этим у вас будут некоторые проблемы… Мой брат ничего не знает об этих людях. Собственно, никто больше не знает. У вас есть только я — а я, — он вздыхает и опять улыбается, — плохой клиент для легилимента. Но вы можете, конечно, попробовать, — кивает он вполне понимающе.

— Видите ли, мистер Лестрейндж, — тоже улыбается Шеклболт. — Я боюсь, уровень информированности вашего брата не имеет в данном случае никакого значения. И я сомневаюсь, что кого-нибудь будет интересовать его состояние на суде… или, тем более, его внезапная смерть до него.

— Аврорат вернул в свой арсенал пытки? — вскидывает брови Лестрейндж. — Удивили… должен сказать, что полагаю это разумным, — он вновь кивает, на сей раз одобрительно. — Но в данном случае в этом нет смысла, — добавляет он подчёркнуто дружелюбно. — В случае такой скорой смерти мой брат будет избавлен от медленного умирания в тюрьме — а вот Кэттмоулов ждёт хотя и довольно быстрая, но весьма неприятная смерть, — говорит он, ловя взгляд Шеклболта. И добавляет негромко: — Так же, как и их товарищей. Не самая скверная сделка в моей жизни.

— Товарищей? — хмурится Шеклболт.

— Товарищей, — кивает Лестрейндж — и неспешно начинает перечислять: — Мери Элизабет Кэттмоул, тридцати шести лет. Реджинальд Кэттмоул, тридцати девяти лет. Мейси Кэттмоул, двенадцати лет. Элли Кэттмоул, десяти лет. Альфред Кэттмоул, шести лет. Донаган Тремлетт, двадцати шести лет, — увы, его известность сыграла лишь против него. Алисия Тремлетт — тоже, кстати, магглорождённая — двадцати двух лет. Фелисити и Абигейл Тремлетт, двух с половиной лет — двойняшки. Мариэтта Крэссвелл, тридцати пяти лет. Артур Крэссвелл, четырнадцати лет. Дорис Крэссвелл, тринадцати лет. Арнольд Крэссвелл, восьми лет. Оливия Олливандер, семидесяти пяти лет. Четырнадцать человек, господин министр.

— Вы подготовились, — в усмешке Шеклболта больше горечи, нежели отвращения.

И Родольфуса Лестрейнджа это вполне устраивает.

— Естественно, — он кивает. — Четырнадцать жизней — из них половина детских, одна — весьма известного человека… вы любите «Вещих сестричек», министр? — и ещё одна принадлежит немолодой женщине, весьма дорогой двум лучшим мастерам волшебных палочек во всей Британии.

— Вы мерзавец, — говорит Шеклболт, тяжело глядя на Родольфуса Лестрейнджа.

Тот пожимает плечами:

— Бесспорно. Но это в данном случае несущественно, как любит говорить один мой знакомый.

— Я не могу отпустить вас, — качает головой Шеклболт. — И не хочу. И не буду.

— О, это я понимаю, — кивает Лестрейндж.

И — молчит, давая возможность тому осознать услышанное.

— Чего же тогда вы хотите? — спрашивает, наконец, Шеклболт.

— Поторговаться, — после небольшой паузы отвечает Лестрейндж. — Я понимаю, что вы не можете отпустить нас обоих, — неспешно начинает он. — И не претендую на то, чтобы выйти отсюда… так сразу, — он слегка усмехается. — Мои условия таковы, — он огромным усилием воли удерживается от того, чтобы нервно облизнуть давно пересохшие губы или хотя бы просто переплести пальцы со слегка ободранными костяшками. Нет — он должен казаться совершенно спокойным. И он кажется — сидит, как сидел, удобно облокотившись на спинку стула так, словно его ноги не держат крепкие и тяжёлые цепи. — Мой брат должен выйти на свободу. Возможно, под временный надзор — лет, скажем, на пять — но с правом покидать Британию, если ему захочется. Можно объяснить это, скажем, Империо — Лорда или той же Беллатрикс, например. Это обсуждаемо, — он слегка улыбается. — Что касается меня — то я, разумеется, вернусь в Азкабан. Но — на сей раз не пожизненно. Лет, скажем, на десять — этот срок тоже можно обсудить. Только недолго, — он улыбается снова, на сей раз, сильнее. — Наконец, третье условие — вы должны дать нам с братом поговорить наедине до суда. Приватно. Это личный разговор, касающийся одной лишь семьи — могу дать вам слово, что ничего представляющего для вас интерес в нём не будет.

— Ещё что-нибудь? — очень любезно интересуется Шеклболт, и Лестрейндж не менее любезно ему улыбается:

— Этого будет достаточно.

— Исключено, — говорит тот.

Но Лестрейндж знает, что это только начало.

Они молчат — молчат и глядят друг на друга, словно опытные бойцы перед боем. Настолько опытные, что, возможно, у них даже не будет необходимости драться — а если придётся, это будет красивый и достойный бой.

— Что именно вас категорически не устраивает в моём предложении? — с искренним интересом спрашивает, наконец, Лестрейндж.

— Ваш брат не выйдет на свободу, — отвечает ему Шеклболт.

— Тогда эти четырнадцать человек умрут, — пожимает плечами Родольфус. — Включая двух двухлетних малышек. Эбигейл и Фелисити, — напоминает он.

Имена. Называй их по именам — заставь его их представить.

Он показал бы… но не станет этого делать. А впрочем…

— Хотите увидеть их? — вдруг спрашивает Лестрейндж.

Шеклболт не спешит соглашаться. Сидит и смотрит, внимательно и спокойно, и от его взгляда по позвоночнику Лестрейнджа разливается холодок. Он слишком спокоен — слишком… Плохо. Очень и очень плохо. Родольфус вдруг ловит себя на мысли, что даже Крауч в данной ситуации мог бы быть лучше.

— Не стоит, — решает, наконец, Шеклболт.

Он совсем не дурак. Да что там — он умён, умён и опытен как…

Ладно.

Он всё равно выиграет. Переиграет его. Потому что ему, Родольфусу Лестрейнджу, терять уже нечего — он может лишь выиграть. А вот Шеклболту есть, что терять — как, всё же, просто иметь дело с порядочными людьми, а новый министр, безусловно, порядочен.

— Как скажете, — кивает Родольфус.

Они снова молчат. Время идёт — но сейчас оно, как ни странно, играет на руку Лестрейнджу. Потому что впереди у него вечность — вечность в сырых каменных стенах, о которые бьётся море. И сейчас у него есть шанс — единственный — выторговать себе в будущем что-то ещё.

— Двадцать лет, — говорит, наконец, Шеклболт. — Для вашего брата.

— Исключено, — качает головой Лестрейндж с искренним сожалением.

Пожалуй, для себя самого он бы на подобное согласился — тем более, говорят, что теперь в Азкабане больше не будет дементоров. Но брата он туда всё равно не отправит.

— Вы действительно думаете, что сможете выторговать у меня его свободу? — удивлённо говорит Шеклболт.

— Я думаю, что сумею выторговать её для себя — в будущем, — отвечает Родольфус. — А этот вопрос просто не обсуждается. Рабастан останется на свободе — или эти люди умрут. В остальном я менее категоричен.

Они снова молчат. Родольфус думает о том, что устал от постоянно ноющей ещё с той самой битвы головы, от пульсирующей, хотя и несильно, в висках боли, и о том, что ему уже давно хочется пить. Воды им почти не дают — он не злится на охрану, он их вполне понимает… он бы, пожалуй, на их месте был куда более жёсток. Но их не трогают — разве что воды приносят совсем немного. Спасибо хоть пищу специально не солят… впрочем, её тоже немного. Родольфус не думает, что их нарочно морят голодом — нет… скорее, про них просто не думают: не до того сейчас малочисленным и очень замотанным аврорам. А ещё злятся и мелко мстят — и ему это вполне понятно.

Вот только пить хочется всё равно.

А ещё вымыться — но это, он понимает, случится с ним очень нескоро. Если вообще случится — потому что в Азкабане не моются. Умыться там можно — если не жаль, конечно, воды — но вымыться, увы, нет. Впрочем, это не самое большое неудобство из тех, что его там ждёт.

— Это невозможно, — говорит, наконец, Шеклболт. — Мы не можем просто взять — и выпустить вашего брата. Исключено.

— Как угодно, — пожимает плечами Родольфус. И добавляет: — В общем-то, это не самая жуткая смерть из возможных.

Шеклболт щурится при этих словах — о, если бы взгляды могли убивать! Но даже сильному волшебнику подобное не под силу — и Лестрейндж мирно улыбается ему в ответ.

На этом они и прощаются — на сегодня.

Вернее, даже не на сегодня, а просто на этот раз — потому что через несколько часов Родольфуса вновь выводят из камеры и ведут в одну из допросных.

И уже в этот момент он понимает, что брата он всё-таки выиграл.

Осталось спасти себя.

— Мы не можем просто так выпустить вашего брата, — говорит ему Шеклболт едва не с порога.

— Выпустите не просто, — понимающе говорит Родольфус. — Сошлитесь на Империо. Лорда — или, — он делает вид, что задумывается на секунду, — например, Беллатрикс. Моя жена всё равно уже притча во языцех — пожалуй, это будет выглядеть убедительнее, чем Лорд.

— Вы привыкли, чтобы всё было по-вашему, — с неприязнью говорит Шеклболт. — Но теперь так не будет.

— Как скажете, — пожимает плечами Родольфус.

— Вы же разумный человек, — вздыхает со сдерживаемым раздражением Шеклболт. — Вы не понимаете, что, упорствуя подобным образом, вообще ничего не получите?

— Я боюсь, это вы не совсем понимаете, — качает головой Лестрейндж. — Видите ли, в чём дело, господин министр… мне сейчас терять нечего. Нас с братом по умолчанию ждёт вечное заключение — приговор не вынесен, но известен. Я не могу ничего проиграть. Только выиграть.

Он замолкает, приветливо и светло улыбаясь Шеклболту — а тот глядит на него с отвращением и… нет, всё же не с ненавистью. Что ж, это хорошо: ненависть иррациональна и заставляет делать порой чудовищные совершенно по степени идиотизма поступки — что-что, а это Родольфус хорошо знает.

— Вы можете упустить возможность выиграть это что-то, — говорит Шеклболт. — Время идёт — и через несколько дней ваших заложников просто не станет.

— Строго говоря, они не мои, — возражает Лестрейндж. — Не я их там оставлял — и уж тем более не ловил. Так просто вышло, что, кроме меня, об этом месте не знает никто. Вы ведь наверняка уже проверили остальных? — интересуется он, но Шеклболт, конечно, не отвечает.

Впрочем, этого и не требуется.

— Почему вы требуете свободы, прежде всего, для брата, а не для себя самого? — спрашивает, наконец, Шеклболт.

— Потому что не стоит требовать невозможного, — охотно поясняет Родольфус. — Вы не можете отпустить нас обоих — и следует думать о том, у кого больше шансов. И это, бесспорно, Рабастан, а не я: во-первых, я существенно старше, и несложно будет убедить всех, что он попал к нам из-за моего дурного влияния — что я, разумеется, подтвержу. Во-вторых, мне почти шестьдесят — а Рабастану едва за сорок. У кого из нас больше шансов продолжить род и завести нормальных наследников? В-третьих следует из «во-вторых»: Рабастана куда проще обелить в глазах Визенгамота — что он, в сущности, мог успеть в жизни? Ему двадцати пяти не было, когда мы все тогда сели… а потом, после побега, прошла всего пара лет — и мы спишем все его действия на Империо.

— И скажем, что у Лонгботтомов его вообще не было? — усмехается Шеклболт.

— Скажем, — кивает Родольфус. Подобная наглость не приходила ему в голову — но раз уж тот предложил…

— А в прошлый раз его, беднягу, оговорили, — говорит Шеклболт с издёвкой.

— Он просто был с нами, — пожимает плечами Родольфус. — Но ничего им не делал. Что, кстати, правда, — добавляет он достаточно равнодушно для того, чтобы ему поверили.

Самое забавное, что это действительно правда.

Но это, разумеется, сейчас никого не интересует.

— Можете доказать? — неожиданно серьёзно спрашивает Шеклболт.

Родольфус смотрит ему в глаза, их взгляды скрещиваются, и они долго глядят друг на друга.

Молча.

Лестрейндж размышляет, взвешивая все риски. Рабастан в самом деле тогда не делал ничего такого, за что его можно арестовать. Просто был там — и не помешал, разумеется. Вот это-то «не помешал» Родольфуса и смущает.

С другой стороны, может быть, это и вправду шанс? Порядочные люди — они такие… в конце концов, Рабастан отсидел же тогда — этого должно быть довольно…

Вот только если показать сейчас это — возможно, придётся показывать и что-то ещё. Что-то, на что Родольфус совсем не готов.

— Каким образом? — тянет он время.

— Покажите воспоминание, например, — слегка хмурится Шеклболт.

И Лестрейндж понимает, что он спешит. Спешит — и, кажется, ищет способ договориться с собственной совестью, потому что хочет договориться — и побыстрее. Что ж, ладно… договариваться с совестью Родольфус отлично умеет.

Особенно с чужой.

Потому что со своей он никогда в жизни не ссорился. Ну... почти никогда.

— Мне нужна моя палочка, — как можно более мирно говорит Лестрейндж.

Неужто дадут?

В принципе, Шеклболт, конечно, ничем не рискует — что может сделать закованный узник, пусть даже у него в руках волшебная палочка? Да и сам Шеклболт — далеко не стажёр. Впрочем, он бы на его месте тоже не раз подумал… но на его месте Лестрейнджу бы было глубоко наплевать на всех на свете заложников.

Они снова молчат — так долго, что Родольфус вдруг ловит себя на том, что начинает засыпать. Он почти что не спал с той ночи, когда они так эпично проиграли всю свою жизнь — и его силы сейчас, похоже, закончились.

— Хорошо, — говорит, наконец, Шеклболт — и выходит.

Родольфус ставит локти на стол, сплетает пальцы и опирается о них лбом. Виски ноют сильнее — и безумно хочется пить. Он думает о заложниках, и ему становится почти что смешно. Пить… как забавно. Он сглатывает — слюны почти нет, а та, что есть, густая, вязкая и откровенно горчит — и закрывает глаза. Как же он, всё же, устал…

1) Cattermole — в русском переводе Кроткотты. Мери Элизабет была вызвана осенью 1997 года на заседание Комиссии по учёту магловских выродков — то самое, куда попали в чужом обличье Гарри, Гермиона и Рон и где отобрали медальон Слизерина у Амбридж.

Вернуться к тексту