Операция (джен)

— Доктор Эштон!

Эштон так вздрогнул, словно его стегнули розгой. Этот окликнувший его глубокий, проникновенный и запоминающийся голос не узнать было невозможно… О, господи! Эштон-то надеялся, что неприятная история с похищением, случившаяся с ним пять дней назад, осталась в прошлом и о ней уже можно благополучно позабыть… увы!

Секунду-другую он боролся с мучительным желанием ускорить шаг и перебежать на противоположную сторону улицы. По правую руку от него тянулась широкая, но сейчас по-вечернему пустынная проезжая часть, по левую — кованая решетка больничного парка, освещаемая желтоватым светом декоративных фонарей-шаров; Эштон понял, что бежать ему некуда — разве что броситься под проходящий автобус.

Он медленно обернулся.

Высокая худая фигура мутанта отклеилась от решетки парка. Репейник был до ушей закутан в длинный серый плащ, что, впрочем, казалось не удивительным — в последние дни в Сен-Канаре резко, совсем уже по-октябрьски похолодало. Осень, ничего не поделаешь.

— Бушрут? Что такое?

Репейник подошел ближе. Его синие глаза в свете фонаря ярко блеснули из-под засаленных полей старой фетровой шляпы.

— Простите, док. Видите ли, в чем дело… — Он как-то замялся, точно подыскивая подходящие слова.

— Возникли осложнения? — отрывисто спросил Эштон. Это было понятно и без всяких объяснений.

— Ну… э-э… Да.

Эштон устало вздохнул.

— Ну, ничего удивительного. Я же вам сказал — в случае осложнений обращайтесь в больницу. Я все равно ничем не сумею вам помочь.

— В больницу? — Репейник покачал головой. — Вы же знаете, в чем проблема, док. Полиции известно, что в перестрелке на Кассиди-авеню один из налетчиков был ранен. Все госпитали и клиники наверняка у копов под колпаком, поэтому никому из нас там лучше не появляться.

Эштон невольно бросил взгляд через плечо. Улица далеко в обе стороны была пустынна. Ни одной машины… ни прохожего… ни, тем более, полицейского… ни даже ободранного кота! Абсолютно никого.

— Послушайте, Бушрут. Вы что, хотите, чтобы меня тоже привлекли за… недонесение, э?

Бушрут как будто не слышал. И как ни в чем не бывало продолжал гипнотизировать Эштона своими ясными лазоревыми очами.

— Никто ни о чем не узнает, док… если, конечно, вы сами не проболтаетесь. Ведь мы могли бы вновь вас похитить, но… мы надеялись, что… что вы войдете в наше положение.

— А если не войду? Введете насильно?

Бушрут наконец-то (слава богу!) опустил взор и теперь задумчиво изучал свои длинные зеленые пальцы — гибкие и сильные… очень подходящие для того, чтобы крепко сомкнуться на чьем-нибудь мягком податливом горле, мельком подумал Эштон.

— Видите ли, в чем дело, док… Не хочу показаться невежливым, но... Собственно, нам просто больше не к кому обратиться.

Нам больше не к кому обратиться… Ну да, ну да. Эштон обреченно смотрел, как по луже, оставшейся на тротуаре после вчерашнего дождя, ветер гоняет заблудившийся осиновый лист. В ленивой темной воде самодовольно отражался круглый светящийся фонарь — и, наверно, мнил себя при этом огромной желтой луной.

Действительно — они могли бы его, Эштона, попросту похитить, как и в прошлый раз. Стукнуть кирпичом по голове и сунуть в багажник — безо всяких уговоров, церемоний, намеков и экивоков. Но вместо этого подослали к нему Бушрута… как, видимо, обладающего талантом вежливо, интеллигентно и необоримо убеждать. Или, в случае необходимости — не менее вежливо, интеллигентно и необоримо придушить.

— Пожалуйста, док, — негромко сказал Репейник. — Поедемте с нами. Нам действительно необходимо услышать ваше мнение. Машина тут… за поворотом.

— Меня ждут дома.

— Позвоните и скажите, что вас срочно вызвали в клинику.

Эштон опять вздохнул. На самом деле Кэтрин и Кейт уже два дня гостили у родни в другом городе, и сейчас Эштон был этому только рад. По крайней мере, лгать и вновь выдумывать причину для своей неожиданной ночной отлучки ему не придется.

— Что ж… ладно, пойдемте. Надеюсь, это не займет слишком много времени… Мнение я вам обеспечу, так уж и быть, и даже, может быть, дам совет… но не более того. Не ждите от меня никаких чудес, голубчик.

* * *

…Знакомый Эштону старенький «фиат» действительно обнаружился за углом.

Мегавольт сидел за рулем — и ласково полировал рукавом электрическую лампочку, любуясь ей так и эдак; при виде подходящих к машине Эштона и Бушрута он спрятал ее в бардачок — и уставился на явившихся пассажиров с мрачным, сердитым неудовольствием, словно на двух брюзгливых старых дев, некстати прервавших романтическое свидание. Бушрут, сложившись по меньшей мере вдвое, каким-то образом втиснулся на заднее сиденье «фиата», Эштон сел спереди — и захлопнул хлипкую на вид дверцу так осторожно и аккуратно, точно она была сделана из фарфора.

— А в чем проявляются осложнения? — спросил он у Бушрута, пока таратайка под немузыкальные насвистывания Мегавольта тряслась по темным вечерним улицам. — Рана загноилась? Когда?

— На второй день.

— Лихорадка есть? Сильная?

— Около ста четырех*. Жаропонижающие почти не помогают. И общее состояние…

— Что?

— Да, короче, паршиво ему.

Исчерпывающее объяснение. Прижимая к себе свой верный кожаный портфель, Эштон перебирал в уме различные диагнозы и возможные варианты развития событий. В том, что рана будет заживать вторичным натяжением, через нагноение, он даже не сомневался — но в чем причина такого сильного жара? Что там опять донимает этого злосчастного парня? Флегмона? Абсцесс? Или, представим самое худшее — анаэробная инфекция, она же газовая гангрена, этот извечный бич военных госпиталей? Перед мысленным взором Эштона встала рана — воспаленная, сочащаяся сукровицей и зловонным серозным гноем… зияющая на опухшем почерневшем плече… которое нужно полосовать лампасными разрезами и вычищать заново… а то и вовсе ампутировать руку — гильотинным способом… Ясно, что в грязной хибаре на кухонном столе эту операцию не проведешь, так что придется Антиплащу выбирать: либо скоропостижно и в муках откидывать коньки, либо все-таки отдаться на сомнительную милость эскулапов тюремного госпиталя. А может, с надеждой спросил себя Эштон, уже и вовсе выбирать никому ничего не придется? Газовая гангрена, как известно, характеризуется поистине молниеносным течением…

По обеим сторонам шоссе опять тянулись какие-то склады и пустыри; первое время Эштон еще пытался запоминать дорогу, но Мегавольт так стремительно (видимо, не без умысла) крутил баранку, лавируя по каким-то извилистым улочкам и переулкам, что через несколько минут доктор окончательно потерял счет зигзагам и поворотам. К тому же свет уличных фонарей вскоре остался далеко позади, и вокруг вновь царственно простёрлась непроглядная осенняя тьма глухого пригорода. Вот наконец и знакомый ухабистый проселок, и знакомая приземистая хибарка… На шум подъехавшего автомобиля на крыльцо торопливо выскочила не менее знакомая нелепая фигура с фонарем.

Квага. Все в тех же голубых шортах и кроссовках со светоотражателями — правда, уже слегка замызганных и успевших за прошедшие дни малость пообтрепаться.

Он, кажется, был до смерти рад, что его тягостное одинокое бдение благополучно завершилось — и метался вокруг машины, радостно повизгивая, будто пес, дождавшийся наконец возвращения любимого хозяина. Будь у него хвост, он, конечно, им бы радостно и энергично вилял… но, поскольку природа этой частью тела его непредусмотрительно обделила, Квага не менее радостно и энергично размахивал фонарем, того и гляди угрожая заехать им кому-нибудь в глаз.

— Наконец-то! Ну наконец-то, появились! Вас только за смертью посылать! Где вас черти носили, а? Я уж вас тут заждался… заждался уже, ну! Совсем про меня забыли! Развлекаетесь там, в городе, поди, на полную катушку — а я сижу в этой богом забытой дыре, как последний болван! По-вашему, это так и надо, да? Да?!

Мегавольт небрежно отодвинул своего дружка плечом. Последние несколько миль в моторе автомобильчика что-то стучало и гремело — поэтому Мегс, ворча «Ну чё там опять?» (скорее, показалось Эштону, с удовольствием, нежели встревоженно), — открыл капот и тут же занырнул в него с головой, будто в широко разинутую акулью пасть. Эштон в сопровождении Бушрута поднялся на крыльцо и, искусно обходя ловушки темного, захламленного всякой всячиной узкого коридорчика, вошел в знакомую комнатенку.

За прошедшие пять дней здесь абсолютно ничего не изменилось, разве что на столе вместо пистолета, немытых чашек и конфетных оберток громоздились теперь бинты, салфетки и упаковки лекарств. Тут же рядом стояла консервная банка с «сувенирчиком», извлеченным из раны — деформировавшейся свинцовой пулькой, сплющившейся от удара о плечевую кость; на счастье Антиплаща, до перелома, тем более осколочного, дело не дошло — обошлось всего-навсего приличной трещиной.

Бравый главарь лежал на диване, на левом боку, съежившись в комочек, сбросив на пол оба одеяла — хибара не отапливалась, и промозглый холод, царивший в комнате, не под силу было разогнать одинокому электрическому обогревателю. Впрочем, от Антиплаща исходила волна жара не меньшая, чем от масляного радиатора: подойдя, Эштон присел на край дивана и осторожно коснулся плеча пациента.

— Эй, любезный.

Антиплащ слегка шевельнулся. Н-да, это был не тот самоуверенный нагловатый субчик, которого Эштон видел при первой встрече: это было какое-то исхудавшее, измученное существо с желтовато-серой, липкой от пота кожей и ввалившимися глазами. Ну, ничего удивительного: пять дней боли, интоксикации и непрекращающегося жара способны сбить спесь с кого угодно. Эштон мог бы поклясться, что в серых, подернутых мутью лихорадки глазах Антиплаща при виде врача мелькнуло явное облегчение.

— А, это опять вы, изувер…

— Ну, как ваши дела? Позвольте взглянуть.

Антиплащу, видимо, пришлось сделать над собой усилие, чтобы перекатиться с бока на спину. Его трясло, дыхание было частое и неровное, поверхность кожи гиперемирована, пульс… доктор Эштон нащупал артерию на его здоровой руке… сто двадцать, ого! Лимфоузлы увеличены. Давление, конечно, понижено… впрочем, тонометра у этих остолопов, без сомнения, все равно нет, даже спрашивать бесполезно. Ладно. Посмотрим на рану…

Он неторопливо размотал бинты. Разрез действительно был воспален и сочился желтоватым гноем — но ни серозного налета, ни пузырьков газа, ни вздутой, выпирающей в раневой канал мышечной ткани Эштон не обнаружил — по крайней мере, при поверхностном осмотре. Он задумчиво пошевелил бровями. В чем же дело? Флегмона? Гнойный затек? Раневое отделяемое скапливается где-то в глубине плохо дренируемых тканей — и образует там новый очаг воспаления? Симптомы, что ни говори, всё же больше напоминают сепсис…

Он слегка надавил на края раны, наблюдая за оттоком гноя. Антиплащ, вздрогнув, хрипло втянул воздух сквозь зубы.

Эштон обернулся к Бушруту.

— Лидокаин есть?

Тот — слава богу! — протянул доктору ампулу и запечатанный шприц. Эштон аккуратно, по всем правилам, описанным в умных медицинских учебниках, сделал пациенту укол — будто колол воду в дохлую курицу: Антиплащ едва ли вздрогнул — похоже, ему было уже на все наплевать. Эх, невольно подумал Эштон, уложить бы его сейчас под капельницу и провести хорошую такую инфузионную терапию…

Сделав перед этим рентген, полноценное обследование и клинический анализ крови.

Он взглянул на Бушрута.

— Ну, что вы стоите? Спирт, кипяток, бинты, антисептик — и поживее!

Бушрут бесшумно ретировался — и загремел посудой где-то на кухне. Эштон дождался возвращения Репейника, бинтов и кипяченой воды, потом вооружился своим верным скальпелем и осторожно приоткрыл сочащийся экссудатом разрез. Осмотрел стенки и дно раневого канала, удалил гной и участки омертвевшей плоти, полюбовался на открывшиеся чистые, хорошо снабжающиеся кровью, вполне жизнеспособные ткани — кое-где уже начали образовываться ярко-красные узелки грануляций — и наложил на рану свежую, пропитанную антисептической мазью повязку.

Антиплащ переносил все врачебные манипуляции со смирением и стоицизмом жертвенного агнца — или, скорее, с вялым инертным безразличием полутрупа. Лишь пару раз, когда скальпель доктора очень уж ему досадил, он слабо дернулся и прошипел ругательство сквозь сжатые зубы.

— Все хорошо, — мягко, ровным голосом сказал ему Эштон. — Антибиотики кололи? — спросил он у Репейника, стоявшего за его плечом.

Тот как будто замялся.

— Давали… таблетки.

— Таблетки уколам рознь. Я же вам ясно написал, антибиотики — внутримышечно! А еще бы лучше — внутривенно.

— Да, но…

— Что «но»?

Бушрут смотрел мрачно. Эштон даже слегка удивился — он почему-то не думал, что интеллигентный, безукоризненно воспитанный и до отвращения вежливый Репейник умеет так свирепо играть желваками.

— Ничего. Просто… ну, выяснилось, что никто из нас не умеет делать уколы.

Вот так, да. Впрочем, ничего неожиданного. Эштон еще тогда, пять дней назад, заподозрил нечто подобное — только поспешил от этого подозрения небрежно отмахнуться. Не счел нужным обращать на него внимание — был в тот момент слишком озабочен другими мыслями, слишком хотел вырваться наконец из этой мерзкой дыры, вернуться домой и обо всем позабыть. Сделал назначение, указал «антибиотики внутримышечно» — и, вполне успокоив тем свою совесть, за сим закончил; то, кто, чем и как будет делать эти инъекции, его, собственно, ни капли не интересовало. А эти обормоты, разумеется, понадеялись, как всегда, друг на друга.

И в итоге не делали ничего. Ха-ха.

— Дышать, — вдруг едва слышно сказал Антиплащ.

— Что?

— Дышать… тяжело. Болит… в боку… — Он сипло, со стоном закашлялся, вновь заваливаясь на левую сторону.

— Где конкретно болит? — Эштон открыл свой портфель, мучительно пытаясь сообразить, имеется ли у него при себе стетоскоп. — Так-с! Дайте-ка я вас послушаю, любезный.

Стетоскопа не обнаружилось — пришлось обойтись каким-то свернутым в трубочку глянцевым проспектом. Средневековье какое-то, мелькнуло в голове Эштона, даже хуже — в средние века, конечно, не было дешёвых рекламных газетёнок, но зато лекари, по крайней мере, располагали деревянными трубками для выслушивания тонов сердца. Впрочем, таинственные процессы, происходящие сейчас в недрах антиплащовских легких, были настолько выражены и определённы, что на худой конец для их идентификации сгодилась и бумажная трубка.

— Приподнимитесь-ка, голубчик. Я хочу провести перкуссию. Бушрут, помогите ему.

Да. Простукивание подозрения Эштона подтвердило — легочный звук над нижней долей левого легкого оказался сугубо и трегубо притуплен. В общем и целом картина доктору была ясна… Он обернулся к Репейнику.

— Хорошо. Дайте ему пару таблеток ацетаминофена — чисто снизить температуру хотя бы до ста**. Этому парню нужно дать передышку — иначе впридачу ко… всему имеющемуся мы получим ещё и миокардит. Таблетка цетиризина тоже не помешает. Прохладные компрессы — на лоб, шею и запястья. — Он ободряюще похлопал пациента по плечу. — Побольше пейте, мой дорогой — и вскоре напрочь позабудете обо всех проблемах.

— Золотые слова, док. Никогда в этом не сомневался, — вяло пробормотал Антиплащ, закрывая глаза. Его опять сотряс хриплый надсадный кашель — и он без сил, скорчившись, повалился на постель. — А что вы рекомендуете, а? Ром? Мартини? «Кровавую Мэри»?

— Воду, любезный, теплую воду. Или брусничный компот без сахара. Слышали про такое? — Эштон небрежно кивнул Бушруту и вышел на кухню.

Это было единственное более-менее теплое помещение в доме — здесь алела спираль электрической плитки, и на ней в старом жестяном кофейничке уютно булькала подогреваемая вода. Тикал на полке засаленный будильник. В раковине уныло глыбилась немытая, покрытая застывшим жиром посуда. На буфете лежал большой жестяной таз, накренившийся под таким угрожающим углом, словно поджидал из засады подходящую жертву — поэтому доктор Эштон счел за лучшее остановиться на пороге.

Квага и Мегавольт, сидевшие за столом и с упоением погруженные в какую-то затейливую карточную игру, даже не потрудились посмотреть в его сторону.

— Ну? Что, док? Что там с ним? Есть какая-нибудь надежда?..

— Надежда? — Эштон обвел взглядом их увлеченные игрой, горевшие азартом физиономии — они даже не пытались показать, что его ответ их действительно интересует. — Знаете что, голубчики… хочется ответить вам фразой из анекдота: «Это зависит от того, на что вы надеетесь».

Они наконец-то перестали пялиться в карты — и быстро переглянулись. Потом взглянули на врача. Мегавольт, сердито засопев, утер свой внушительный кривоватый шнобель тыльной стороной кисти. Глаза Рыжего вновь причудливо расфокусировались: один выжидающе устремился на Эштона, а другой тем временем украдкой скосился на карты в руках противника.

— Э?

Доктор нервно потер ладони.

— Честное слово, если вы хотите от него избавиться — вам долго ждать не придется. Я бы на вашем месте его вообще пристрелил, чтобы с этим делом особенно не затягивать. Если же вы все-таки хотите ему помочь… Ну, как говорится, сейчас все — в ваших руках.

— Что, все так серьезно? — мрачно спросил вошедший в кухню Бушрут. — Так что с ним, док?

— Собственно, ничего неожиданного. Пневмония, вызванная, по всей вероятности, стафилококковой инфекцией и общим ослаблением организма. Воспаление нижней доли левого легкого, насколько я мог судить — хотя, конечно, для более точного диагноза необходим рентген и обследование в условиях стационара. Но об этом, я чувствую, не стоит и заикаться… Вот как-то так.

Он умолк — и ответом ему тоже было молчание. Они, все трое, смотрели на него недоуменно и слегка недоверчиво — словно он пришел и объявил, что обнаружил в комнате под диваном синего полосатого крокодила. Господи, внезапно подумал Эштон, да ведь им до сих пор даже в голову не приходило, что их непотопляемого главаря может свалить с ног что-то более опасное, чем обычная простуда.

И никто из них по-прежнему не произносил ни слова. Молчание длилось и длилось… медленно стягивалось вокруг, будто удушающая петля.

— Ну вот, — после паузы, так и не дождавшись ответа, добавил Эштон, — собственно, это все, что я имел вам сказать. Вы хотели услышать мое мнение — и я вам его озвучил. Больше мне здесь делать нечего. Поэтому… я был бы очень вам благодарен, если бы вы отвезли меня обратно в Сен-Канар. — Он вопросительно взглянул на Мегавольта. — Ага?

Тот почему-то поёжился — и, дернув кадыком, нерешительно оглянулся на своих дружков.

— Постойте, док, — негромко сказал Бушрут. — Помнится, вы обещали нам не только мнение, но и совет.

Эштон приподнял брови.

— Серьёзно? А он вам нужен? Действительно нужен?

— Что… что мы должны с ним… с Антиплащом… делать?

— Пока еще не «с ним», а «для него». По максимуму — отвезти его в больницу. По минимуму — хотя бы обеспечить ему адекватный уход, черт возьми! Ему сейчас нужно много теплого питья, солнечного света и свежего воздуха. Ну и, разумеется, соответствующее лечение — антибиотики, бактериофаги, противостафилококковая плазма…

Квага и Мегавольт вновь переглянулись — с тоскливым видом людей, для которых вся эта несусветная медицинская терминология являлась не более чем нагромождением бурелома в густом лесу. Бушрут что-то пробормотал — так тихо, что Эштон его почти не услышал:

— Что?

Репейник повторил — негромко, одними губами:

— Уколы.

— Ну, разумеется. — Эштон кивнул. — Препараты нужно колоть внутримышечно, я об этом уже говорил. Конечно, по таким показаниям лекарства по-хорошему следует вводить внутривенно, но я не думаю, что у кого-то из вас хватит смелости и умения ставить ему капельницы. Впрочем, я могу поставить ему катетер... а вот всё дальнейшее будет зависеть только от вас. Я вам всё объясню и уколы делать научу — премудрость-то, в конце концов, не так уж и велика — главное, мои дорогие, чтобы у вас было желание хоть что-нибудь делать. Если такого желания нет… ну, тогда, собственно говоря, не стоит и трепыхаться, уж простите за цинизм. Вашим бездействием услуги ему вы, конечно, не окажете… но зато, возможно, окажете Сен-Канару и всем его честным добропорядочным гражданам, во как.

Эта последняя мысль пришла ему в голову неожиданно — и он не успел вовремя прикусить язык. Черт возьми, мимоходом подумал он, а ведь и правда: если этот незадачливый налетчик через пару дней скопытится от воспаления легких, уж кто-кто, а сен-канарские банкиры, инкассаторы и, разумеется, полицейские явно вздохнут с облегчением. Но тем не менее…

Он обвел глазами по-прежнему молчавших антиплащовских дружков — и встретился взглядом с Мегавольтом: тот, стянув в нитку и без того тонкие губы, пристально смотрел на врача из-под насупленных бровей — вызывающе и мрачно. Злобно прищурив крохотные, спрятанные за стеклами очков желтоватые глазки. Яростно постукивая по краю стола веером засаленных игральных карт...

В какой-то момент Эштон, холодея, решил, что сейчас его будут убивать. И хорошо, если быстро и безболезненно… Впрочем, тут же выяснилось, что Мегавольт думал совершенно о другом.

— Ха-ха! Верно подмечено, док! — Скрипучий его голос звучал язвительно и сердито. — Еще бы! Если Антиплащ склеит ласты, и «Ужасная Четверка» окажется не у дел, кое-кто в Сен-Канаре будет этому несказанно рад! Да, не буду кривить душой и честно скажу, что к этому нахалу и эгоисту никто из нас особенной привязанности не питает… вот только Сен-Канар и его так называемых добропорядочных граждан, пропади они все пропадом, нам и вовсе любить абсолютно не за что! Так какого лешего, спрашивается, мы должны весь этот добропорядочный планктон так порадовать? Черта с два! — Он бросил карты на стол и, с грохотом отодвинув стул, рывком поднялся; бледная его неказистая физиономия озарилась непоколебимой решимостью немедленно перейти от слов к делу, хотя, чего в этой решимости было больше — искреннего желания помочь больному, или намерения в очередной раз досадить так называемым добропорядочным гражданам, Эштон сказать затруднялся. — Ну, что вы так на меня уставились, док? Пойдемте, черт побери! Будете ставить ему катетер... а заодно показывать нам, как нужно делать уколы, организовывать примочки и производить всякие прочие лекарские телодвижения… И будь я проклят, если кто-нибудь в ближайшее время посмеет-таки сбросить «Ужасную Четверку» со счетов и без зазрения совести списать нас всех в утиль! Верно, парни? — Метко сплюнув в жирное пятно на немытой тарелке, он с раздражением оглянулся через плечо на своих дружков. — Ну, что я сказал не так?

— Ничего, — мягко ответил Бушрут. Он поднял голову — и его выразительные глаза блеснули из-под шапки густых, диковинного лилового цвета волос темным азартным огнем. Квага, дергая плечом, молча кивнул — и согласно растянул на лице ухмылку во все свои тридцать два лошадиных зуба: такую невероятно широкую, что, казалось, ещё немного, совсем чуть-чуть — и уголки его рта попросту сомкнутся у него на затылке.

Удивительно! Но Эштон понял, что ему все-таки удалось нащупать в них какую-то чувствительную струнку, как следует их, всех троих, встряхнуть, пронять и задеть… Это было не совсем то, что он рассчитывал услышать, но, сказал он себе, уж лучше — так, чем совсем никак. Стоило ли ему очень уж по этому поводу ликовать, он не знал, но ясно было одно: сен-канарским банкирам, полицейским и прочим добропорядочным гражданам расслабляться в обозримом будущем, увы, вряд ли придется, — но зато за пациента он теперь может быть почти что спокоен…

_____________________

* По Фаренгейту. По Цельсию — около 40 градусов.

** По Цельсию — 37,8.

Примечания:

Гиперемия кожи — покраснение кожных покровов.

Грануляции (грануляционная ткань) — молодая соединительная ткань, образующаяся в процессе заживления ран и очагов воспалений и впоследствии служащая для образования рубца.

Перкуссия — метод обследования пациентов, заключающийся в выстукивании участков тела и анализе возникающих при этом звуковых явлений. Притупление (укорочение) легочного звука может свидетельствовать об уплотнении и уменьшении воздушности легочной ткани (при долевой пневмонии в том числе).

Миокардит — воспаление сердечной мышцы.