Холодный свет (гет)

Это случилось в холодную лондонскую ночь, когда луна смутным белым силуэтом проглядывала сквозь темные рыхлые облака.

Их было трое: двое нанятых в подворотне убийц и их хозяин. И ни один из них не верил, что он отсюда живым уже никогда не выйдет. Зря…

Исход этой встречи был предрешен заранее. Не стоило этому лоснящемуся самодовольному сыну тарантула усмехаться мне в лицо и рассказывать, что и как он сделает с моей сестрой, когда победит меня. А тем более, не стоило пытаться сделать это на самом деле, ещё не успев победить. Тогда бы он не стоял здесь, подергиваясь, точно заводная кукла, и гадая, откуда явятся мои люди, жаждущие мести.

Впрочем, он и его свора могли не утруждать себя. Моих людей тут не было, только я. Кому нужны скандалы и массовые побоища, привлекающие ненужное внимание? Ни к чему любопытным знать, кому эти люди обязаны смертью. Цепной пес королевы, наверное, понял бы, но его давно уже здесь нет.

Двое с мягким чавкающим шлепком легли в осеннюю грязь, не успев почувствовать боли. Иглы, смазанные особым ядом, поражающим нервные окончания, редко дают осечку. Жаль, у меня только две руки.

Вот чем хороши иглы: ими легко убить и так же легко вылечить. А от ножей слишком много ненужной крови.

Сын тарантула боялся: крупные капли пота усыпали его лоб, отражаясь рыжими искрами в тусклом свете уличного фонаря, когда он направил своё оружие мне в лицо. Он держал его в вытянутой руке, и та дрожала, точно в лихорадке. Фонарь слепил его. Он, щурясь, смотрел на меня, пытаясь разглядеть своего врага за завесой слепящего света. Но моей тени он так и не увидел.

Холодный отблеск стали, короткий свист — и черная кровь оросила грязные камни мостовой. Для него я сделал исключение.

Пусть их тела заберут те жнецы, что так часто приходили к Цепному псу забрать погубленные им души.

* * *

Этот дом был насквозь пропитан горечью и болью. Поникший, обесцветившийся, он больше не был похож на убежище врага, скорее — на последнее пристанище умирающего человека. Лау знал, что однажды все равно должен был бы прийти сюда, но все же чувствовал неясную тревогу, смутный страх, который и сам не мог бы себе объяснить, ведь его прежний враг сейчас был повержен, змее вырвали её ядовитые клыки. Все ли?

Безмолвная горничная проводила его наверх, скупым жестом указала ему на нужную дверь и так же тихо удалилась. Лау, передернув плечами, повернул дверную ручку и вошел. Комната встретила его пряным запахом лаванды. Сидящий в кресле пожилой мужчина с седыми висками и потухшим взглядом обернулся к нему и кивком головы предложил пройти. Лау приблизился и, повинуясь очередному сухому кивку, сел в кресло, стоящее напротив, и выжидающе повернулся к хозяину дома.

— Вы победили меня, мистер Тао, — равнодушно констатировал мужчина после нескольких минут молчания.

— Я знаю, — кратко отозвался Лау, глядя в окно.

— Я потерял все, — продолжал его собеседник, словно, не слыша его. — Деньги, репутацию, единственного сына… Я потерял честь.

Лау не ответил. Красноватые, блестящие от недавнего дождя крыши терялись в оседающем на землю тумане. Солнце, раз промелькнув среди туч, стыдливо прикрылось ими, чуть подсветив по краям. Какая-то неуловимая призрачная красота таилась в серых силуэтах домов, пряталась за розоватой дымкой, парившей над крышами.

— Выпейте чаю, — к Лау придвинулась чашка, расписанная нарциссами. — Это всё, что я теперь в силах предложить вам. Ведь вы дорожите своей честью и не откажете. Вам не к лицу ни страх, ни слабость, не так ли?

— Благодарю, — он поднес её к губам и сделал глоток. Чай оказался неожиданно горьким, странный травяной привкус растворился на языке, оставив после себя чуть сладковатое послевкусие.

Его бывший соперник наблюдал за ним с какой-то странной грустной улыбкой, словно видел нечто, неизвестное более никому в целом мире, но во взгляде его светилось и горькое уважение.

Законы чести у каждого свои, и для непосвященного покажутся странными, однако есть вещи, которые нельзя преступить. Если без страха доверишься гостеприимству врага, то правда за тобой — и никто более не посмеет осудить твоих деяний. Таковы старинные законы, и он, Лау, не боится, он был в своем праве.

— Я не раскаиваюсь в смерти вашего сына, — наконец вымолвил Лау. — Ему не стоило нарушать покой моей сестры. Я надеюсь, он запомнит этот урок в следующей жизни.

— Око за око, так ведь полагается? — отозвался его собеседник, рассматривая пустую чашку. — Но я устал, мистер Тао, я сдаюсь. И… я вас прощаю за всё. Оставайтесь в руках провидения, пусть оно рассудит нас.

— Благодарю, — Лау дернул уголком рта. — Кажется, мы сказали друг другу то, что хотели. На этом нам пора распрощаться. Все кончено.

— Для меня все кончено уже давно, — горько усмехнулся пожилой мужчина. — А вот для вас… Вы ещё молоды, но однажды — кто знает, как скоро? — и вы будете наблюдать, как ослабевает ваша власть, как уходят близкие вам люди, будете чувствовать, как слабеют ваши руки, как из них ускользает то, что вы сами создали.

— Возможно, — коротко ответил Лау, резко поднялся на ноги, почувствовал, как его слегка повело в сторону, тряхнул головой, пытаясь собраться с мыслями, и, не оборачиваясь, направился к дверям. — Прощайте, — глухо добавил он.

— Прощайте, мистер Тау, — донеслось ему вслед. — Кстати, вам ведь понравился мой чай?

Лау не ответил, закрыв за собой дверь, он принялся спускаться по лестнице. Идти с каждой минутой становилось все тяжелее: ноги были точно не его, и удерживать равновесие получалось все хуже и хуже. Когда он добрался до прихожей, то шаг его стал замедленным, ему приходилось осторожно переставлять непослушные ноги и крепко сжимать кулаки, чтобы пальцы на руках перестали так трястись…

Перепуганная насмерть горничная в ужасе завизжала, когда молодой господин, только что покинувший её хозяина, сделал шаг из дома, внезапно покачнулся и безвольно повалился на крыльцо, потеряв сознание.

Сверху раздался глухой выстрел.

* * *

Тебе страшно, сестра? Тебя тоже преследуют тени? Поэтому ты теперь не расстаешься с клинком и не спишь по ночам? Или потому, что я вновь мечусь в бреду, стону и зову тебя, не давая тебе сомкнуть глаз?

Прости меня, я буду молчать, обещаю! Пусть только кончится этот приступ, будто скручивающий внутренности в единый дрожащий узел.

Боль уходит медленно, но она уже перестала быть столь острой. Все хорошо, сестра. Я уже в порядке, я привык к ней за эти месяцы. Она стала частью меня самого. Это не страшно, правда!

Не бойся, сестра! Наш враг уже в аду, а это лишь его последняя месть нам. Будь сильной, прошу! Ради меня! По отдельности мы ничего не значим, но вместе нас не одолеть. Пока ты в это веришь, наш мир не развалится, и мы будем жить так, как хотим сами.

Ну что, ты сможешь уснуть?

Не хочешь? Я тоже не хочу. Сегодня, видно, ночь духов, так её здесь называют. Мне тоже мерещатся лица. Стоит лишь смежить веки, как давно ушедшие гордо выступают из темноты и шепчут: «Помнишь меня? А меня? Помнишь мое лицо? Мое имя? Назови! Назови…» А я не помню их имен, сестра. Мне всех живых упомнить непросто, откуда же мне помнить мертвых?

Немногие остались в моей памяти. Сиэль Фантомхайв — цепной пес королевы, мальчик со взглядом взрослого — один из них. Сколько лет прошло с тех пор, как он исчез? Не меньше десятка ведь, но его лицо по-прежнему стоит перед глазами. Не помню, что с ним стало… Умер? Уехал? У него были слуги, дворецкий. Дворецкого я тоже помню, он был дьявольски хорош в своем деле. Кажется, он пропал вместе со своим господином. Хороший слуга, самый преданный из всех, кого я видел за свою жизнь. При них Лондон был куда спокойнее и чище. Жаль, тогда никто этого не ценил, а нынче ценить уже поздно. Сиэль когда-то сказал, что я плохо кончу, из него получился бы хороший пророк.

Но я больше не могу жить в постоянной боли и видеть слезы, блестящие в глубине твоих глаз.

Давай сегодня забудемся в дурмане. Пусть другие зажигают свечи, развешивают тыквы и думают, что это защитит их, а мы просто не будем помнить ни об одной загубленной нами душе. Они этого не стоят.

Ты согласна, Лан Мао?

Англия — загадочная страна, таинственная. Все свои тайны она прячет под пышным слоем мутного сырого тумана, она утопает в этой белесой дымке. Серый туман скрадывает очертания, оставляя лишь тени, невесомые, бесцветные…

О, небеса, как же мне надоел этот прозрачный призрачный мир. Я хочу, чтобы он искрился буйством красок, всеми цветами радуги, чтобы вся грусть и боль трусливо на трясущихся лапах сбежала в этот проклятый английский туман, чтобы бледность на твоих щеках сменилась ярким румянцем, а глаза твои засияли лихорадочным веселым блеском!

Не спрашивай меня о времени! Я не скажу тебе его, не хочу смотреть на часы. У нас есть эта ночь, сестра, этот вечер, а завтра нас обоих может не стать. Я не хочу жалеть об упущенном!

Я хочу смеха, яростного, дикого, чтобы легкие выворачивались наизнанку, чтобы задыхаться от него, а не от горечи и тоски. Я хочу, чтобы мир наполнился звуками и искрами, чтобы ты улыбалась мне, а городская тишина вокруг звенела осыпающимися стеклами.

Прошу, рассмейся своим звонким, переливчатым, будто колокольчик, смехом! Сейчас, именно сейчас, пока наш разум затуманен зельем, и все тени трусливо прячутся в тумане, не решаясь приблизиться к нашему яркому сияющему миру.

Хоть этот мир и всё в нём — лишь сон одурманенной бабочки, которую безжалостно накололи на иглу…

* * *

Лица окружали его со всех сторон. Льстивые, серьезные, завистливые, хмурящиеся. Лау терпел их, улыбался, уговаривал, убеждал, говорил умные вещи, как обычно создавая впечатление всеведущего человека.

Фальшь, все — фальшь! Он давно уже не мог удержать в голове и половины из того, что ему было нужно. Только пузырек, спрятанный за пазухой, у самого сердца, наполненный лекарством из мака, помогал ему оставаться прежним. Жаль только, пить из него приходилось все чаще и чаще.

Он пил чай, через силу делая каждый глоток, ездил на приемы, заключал сделки, осматривал товары и делал вид, будто бы всё осталось как прежде. Ему верили. Все, кроме сестры.

Под вечер он возвращался в свой дом, высоко подняв голову, проходил мимо слуг, плотно закрывал за собой дверь своих покоев и в изнеможении опускался на пол. Так велико было искушение осушить этот флакон с лекарством одним глотком и погрузиться в глубокое забытье, откуда уже не будет выхода. Но он не смел: стоило вспомнить о том, что держало его, как он, закусив губу, поднимался вновь. Лишь тяжелые мысли медленно блуждали в его разуме, и им уже не удавалось развеять окутавший его дурман слабости и немощи.

«Каково это, мистер Тао? Чувствовать, как слабеют ваши руки, как из них ускользает то, что вы сами создали?..»

* * *

— Вам нравится чай, господин Лау? — звенел любезный голос, болезненным гулом отдаваясь в его голове … кажется, это была жена его партнера, или нет? Дочь?.. Нет, нет, конечно же, жена.

Он как можно непринужденнее улыбнулся:

— Просто превосходно! Я в восхищении!

С некоторых пор он ненавидел чай. Теперь после каждого глотка он чувствовал сладковатое травяное послевкусие на языке.

Дама перед ним была ему знакома. Конечно, знакома. Он знал её мужа много лет, часто бывал здесь. Но имя… проклятое имя! Его он не помнил.

Сердце больно билось о ребра, колотясь как заполошное, а в голове словно стучали сотни молотов, заглушая даже чужие голоса. Лау стиснул зубы, глубоко вдохнул и заставил себя беззаботно хохотнуть в ответ на какую-то забавную историю, которую слышал уже сотни раз.

Ничего не происходит. С ним всё как обычно. Все неизменно. Это состояние пройдет, и будет легче... на время. Теперь так будет всегда, надо просто приучиться жить с этим.

Но, демоны всех тут побери, как же её зовут?..

Дыхание сестры на секунду обдало теплом его ухо и колыхнуло волосы одним неразличимым:

— Мери Хеймитч.

Мери, стало быть. Лау с благодарностью незаметно чуть сжал тонкие пальцы Лан-Мао в своей руке. Мери… он постарался запомнить это имя, открыл рот, чтобы обратиться к хозяину дома, и замер.

Его имени он тоже не помнил.

Хозяин дома, сам того не подозревая, выручил его, пробасив:

— Мери, дорогая, ты не сыграешь нам? Я ведь знаю, что вы, мистер Тао, — большой ценитель музыки.

Нежные звуки фортепьяно хлестнули по его ушам, словно кнут. Веселая мелодия задорно разносилась по дому, Лау же сидел на своем месте, глотал ненавистный горький чай и благостно, умиротворенно улыбался, прикрыв глаза. Единственное, что волновало его сейчас: как не уронить прелестно расписанную чашечку из тончайшего китайского фарфора, и чтобы никто не заметил его подрагивающих рук.

* * *

Милая моя, бесценная, любимая сестра, выслушай меня. Прошу! Выслушай мой тихий бред, пока моя голова покоится на твоих коленях, а сам я дрожу, словно в лихорадке, не в силах пошевелиться.

Однажды меня не станет, Лан Мао. Не надо плакать. Мы оба это знаем: когда-нибудь меня убьют или я сам угасну, словно тускнеющая лучина. Я уже едва теплюсь. Мое тело ещё не познало старости, но сердце все равно холодеет и с каждым днем все больнее жмет и колет в груди, а дыхание становится хриплым и рваным.

Вокруг нас волки, они ждут, когда я ослабею, чтобы наброситься и разорвать нас заживо на куски. Они злы, ведь я столько лет обманывал их, держал на жестком поводке, заставлял ластиться к своим ногам, точно ручных болонок. Они хотят теплого живого мяса, сочащегося остывающей кровью, они хотят отомстить больнее, чем уже отомстили.

Поэтому, Лан Мао, дай мне слово, что когда я уйду к предкам, тебя не будет рядом. Ты будешь далеко, за десятки морей отсюда, будешь жить безбедной хорошей жизнью и больше никогда сюда не вернешься… Обещай мне, пожалуйста!

Годы летят быстро, сестра. Наши с тобой годы. Время безжалостно к моей памяти: я уже не помню, как мы встретились, почему стали братом и сестрой, что связало нас воедино. Отдельные яркие эпизоды вспыхивают обжигающими сердце искрами и тут же теряются в пепле моей слабеющей памяти.

Я с трудом запоминаю наше нынешнее окружение, мой разум забит числами, сделками, интригами. Они постоянно вылетают из моей головы. Только твое присутствие, сестра, не дает моей памяти угаснуть окончательно. Я буду держаться ради тебя, я не сдамся на волю этой болезни, ведь ты без меня не протянешь долго. Но если исчезнешь ты, моя империя развалится в тот же миг. Ты — моя память, сестра, моя душа, мое сердце. Ты всегда стоишь безмолвной тенью за моей спиной, ты шепчешь мне имена и цифры, которые я забываю, ты не даешь никому приблизиться ко мне и увидеть, насколько же на самом деле я слаб. Ты хранишь меня, кротко и безропотно.

Я не могу предать тебя, умерев…

* * *

— Лау, — нежный голос звал его. — Лау…

Он открыл глаза и в изумлении уставился на ту, что звала его. Нечто невероятно знакомое было в тонких чертах её лица, в её темных нехарактерно широких для их народности глазах, сейчас взирающих на него с тревогой. Лау смотрел на нее, не отрывая глаз, любуясь стройной точеной фигурой, необычной прической, напоминающей кошачьи уши, её нарядом, — тут Лау с сожалением отвел взгляд, вспомнив о вежливости, — тот был вполовину короче, чем это предписывалось любыми правилами приличия.

Кто же была эта прелестная красавица? Лау знал её, он это чувствовал, вот только имя, проклятое имя, вновь выскользнуло у него из головы. Была ли она его женой? Наверное. Кто бы ещё стал надевать подобную одежду?

— Прости меня, — он сел в постели и попытался собраться с мыслями. — Я, кажется, немного растерялся. Моя память не очень хороша в последнее время…

Она понимающе улыбнулась, слегка застенчиво, но по-прежнему очаровательно. Лау поймал её руку и потянул к себе, она послушно присела рядом, погладила его по волосам.

— Как ты себя чувствуешь? — Лан-Мао видела его восхищенный взгляд, но все ещё не понимала, что произошло. Прежде, в пору их яркой молодости, она обращалась к нему не иначе, как «господин Лау», с возрастом все границы, разделявшие их, постепенно стерлись.

— Хорошо, не волнуйся, — Лау улыбнулся странной слегка смущенной улыбкой. — Я должен признаться тебе кое в чем… — он запнулся, виновато взглянул на неё и, чтобы оттянуть момент, когда надо будет говорить, поднес её руку к губам.

Его жена — теперь он в этом был уверен — вздрогнула и изумленно посмотрела на него, словно он сделал нечто, несвойственное ему. Лау с сдавленным вздохом обнял её, что-то казалось ему неправильным, но он не мог понять, что именно.

— Лау, — её голос наполнился тревогой, она мягко отстранила его и заглянула ему в глаза. — Что случилось? Скажи мне.

Он чувствовал тепло её руки на своей щеке, и стыд от того, что её имя все ещё пряталось от него где-то в закоулках памяти, жег его все сильнее.

— Я… я не помню твоего имени, — признался он, потупив взор. — Мне очень жаль. Я знаю, что дороже тебя у меня никого в жизни нет, но я действительно его не помню. Ты не сердишься?

В её глазах промелькнул испуг, но голос её остался таким же спокойным и теплым.

— Мое имя — Лан-Мао, — она улыбнулась. — Ничего страшного, в последнее время ты часто забываешь имена. Главное, что свое помнишь. Помнишь ведь?

— Да, мое имя — Лау Тао, — кивнул он, просияв. Она не сердилась, его жена знала о его недуге, она понимала его.

— Замечательно, — она выдохнула, будто с облегчением, и радостно продолжила, — я думаю, не стоит тебе сегодня никуда ехать. Срочных дел нет, а тебе нужен отдых.

Дела. Это слово вернуло его на грешную землю. Он помнил, кто он и чем занимается.

— Точно нет? — с подозрением уточнил он. Его жена, — конечно, умница, но женщины склонны в своей заботе приуменьшать значимость проблем, которые впоследствии могут обернуться самым непредсказуемым образом.

— Ты сам вчера говорил, — заверила его Лан-Мао. Тон её был серьезен и убедителен, Лау поверил и наконец-то позволил себе расслабиться.

— Тогда я смогу провести этот день с тобой, — улыбнулся он, стараясь подавить это досаждающее чувство неправильности происходящего.

Она улыбнулась, радостно и кротко, словно давно уже и не мечтала услышать от него таких слов.

Шторы были задернуты, и тусклый дневной свет не тревожил покой этой комнаты. Лау с задумчивым прищуром рассматривал Лан-Мао, любуясь ею и одновременно с тем о чем-то сосредоточенно размышляя.

— Я люблю тебя, милая, — неожиданно изрек он, отчего Лан-Мао вздрогнула и с недоумением подняла на него взгляд. Это показалось Лау странным, но он, осененный новой мыслью, горячо продолжал. — Я понял, что я не должен оставить тебя одну! Даже если я уйду, я должен обеспечить тебя и защитить! Ничто не защитит тебя надежнее, чем… — он не договорил и осторожно притянул её к себе.

Лан-Мао не сопротивлялась, внимательно глядя на него.

— Скажи, ты веришь мне? — выдохнул он.

— Верю, — отозвалась она. — Всегда верила.

Больше Лау ничего не требовалось: он приблизился и, более не обращая внимания на внутренний голос, мягко поцеловал Лан-Мао, почувствовал, как она заколебалась, дрогнула в его объятиях и все-таки ответила.

Однако его болезнь серьезно отдалила их друг от друга, промелькнуло в голове Лау, пока он нежно, но непреклонно освобождал свою жену от одежд. Она словно смущалась его, боялась, но все равно откликалась на его прикосновения со странной упоенной радостью.

— Даже если меня не станет, часть меня все равно останется с тобой, — шептал он ей, покрывая её лицо поцелуями.

Плотные шторы надежно скрыли их от суетности дня и всех тревог.

Позже все ещё ошеломленная и рассеянно улыбающаяся Лан-Мао с нежностью погладила заснувшего Лау по растрепанным волосам, осторожно выскользнула из его объятий, оделась, собрала волосы в аккуратный узел, прошлась по комнате, гася лишние свечи, после чего аккуратно подоткнула ему одеяло, поправила подушку и вышла из комнаты, в последний раз оглянувшись на спящего… теперь уже не брата.

Едва она закрыла за собой дверь, как лицо её вновь стало непроницаемым. Никому не стоило знать, что происходило за этими дверями. В этом доме она и так давно уже полноправная хозяйка, и накопившиеся заботы ныне ждали её решений.

* * *

Мы будем жить, сестра. Мы не оставим друг друга ни в беде, ни в горести, ни в счастье. Наши узы крепче, чем брачные, прочнее, чем кровные. Мы не давали друг другу клятв, и никогда не дадим: слова — ложь, они лишь выхолащивают душу.

Я буду целовать твои пальцы, оберегать тебя, точно хрупкий цветок, который так легко сломать, и я знаю, что ты защитишь меня своими острыми шипами, не дашь ударить меня в спину.

И сколько бы я ни молил тебя оставить меня, когда мои силы иссякнут, я знаю, что это бесполезно. Ты последуешь за мной, уйдешь незаметной, преданной мне тенью — и ни один волк не успеет добраться до твоего тела.

Поэтому не бойся, Лан Мао. Я буду жить для тебя, я буду держать своих волков в подчинении, я буду вспоминать цифры и имена. А если мой разум начнет мутиться и угасать, я буду вспоминать звон разбитого фонаря и твою счастливую улыбку и вспоминать причину, ради которой я должен вернуться в этот мир. Ты ещё так юна, сестра моя. Тебе обязательно надо прожить долгую жизнь…

* * *

Лау пролежал в бреду почти неделю.

Очнулся он внезапно и немедленно приказал послать за нотариусом — его с трудом уговорили обождать и прийти в себя. Лау был встревожен: он чувствовал, будто забыл нечто очень важное. Впрочем, это чувство стало таким привычным, что ему уже можно было не придавать значения.

Сестру он узнал сразу и очень удивился, когда она не откликнулась на обращение «сестра». Чуть позже он поймал её настороженный взгляд, словно она чего-то ожидала от него. Соображал Лау все ещё плохо, поэтому предпочел отложить размышления об этих странностях до лучших времен. Сейчас его мысли целиком и полностью занимала совершенно другая идея. Он нашел выход из создавшейся ситуации. Это решение пришло к нему внезапно и поразило своей простотой. Лан-Мао не должны тронуть после его смерти, она не должна остаться одна. Теперь он знал, как это сделать.

Поразмыслив, Лау с неохотой признал, что с вызовом нотариуса несколько поспешил, и решил сначала поговорить с Лан-Мао.

Ушедшая на время боль постепенно возвращалась, сворачивалась внутри пушистой лисой и с аппетитом вгрызалась во внутренности. Рука автоматически потянулась к флакону, стоящему в изголовье кровати. Хотелось унять все чувства, заглушить боль, физическую и душевную. Но было нельзя, пока нельзя. Сейчас он должен быть в здравом уме.

Лан-Мао пришла на его зов, как всегда спокойная и немногословная, неспешно приблизилась, села рядом с ним и кивнула в знак того, что готова его выслушать.

Лау сглотнул, не смея даже представить её дальнейшей реакции.

— Я должен жениться на тебе, — выпалил он без всякой подготовки, хотя собирался подвести её к этой мысли исподволь.

Лан-Мао вопреки его ожиданиям осталась спокойной и благожелательной.

— Это единственный выход, — торопливо заговорил Лау. — Мою жену никто не посмеет тронуть даже в случае моей смерти. И я смогу составить завещание, согласно которому все мое имущество перейдет к тебе. Его некому будет оспорить: близких родственников у меня нет. Будучи вдовой, ты обретешь гораздо больше прав, нежели названная сестра!

— Я тебя поняла, — откликнулась Лан-Мао. — Вот почему ты сразу просил пригласить нотариуса сюда?

— Именно! — воскликнул Лау и неуверенно продолжил, — и ещё одно… Если у меня останется наследник, это сильно укрепит твое положение в обществе. Я понимаю, что это звучит странно, но это было бы лучшим выходом. Я был бы спокоен за тебя!

Лан-Мао смерила Лау пристальным взглядом, потом поднялась и отошла к столику у окна, где стояли лекарства.

— Я никак не желал оскорбить тебя! — Лау чувствовал, как ускользают все заранее заготовленные доводы, и в отчаянии добавил. — Прости! Я понимаю, что это трудное решение… Мне не хотелось никоим образом обидеть тебя!

— Ради всего святого, Лау, — слегка раздраженно произнесла Лан-Мао, возвращаясь с чашкой, от которой шел приятный, чуть резковатый аромат лечебного отвара. — Я поняла тебя ещё в прошлый раз и приняла твоё решение. Неужели необходимо ещё раз обсуждать то, что мы уже сделали?

Лау удивленно замер, не донеся чашку до рта.

— А что мы сделали? — осторожно поинтересовался он, озадаченно поглядывая на Лан-Мао.

— Неужто все нужно произносить вслух?.. — Лан-Мао осеклась и нахмурилась. — Лау, ты не помнишь?

— Не помню чего? — Лау в растерянности уставился перед собой. — Постой, ты хочешь сказать, что мы... — он запнулся и неверяще оглянулся на Лан-Мао.

Та лишь сдержанно кивнула в ответ.

Лау задумчиво отпил из чашки, провел рукой по волосам.

— Ну что ж, — наконец, изрек он. — Теперь нам точно нужно заключить брак! — он коснулся её руки. Ты выйдешь за меня, моя названная сестра?

Лан-Мао вздохнула, устало улыбнулась и качнула головой в знак согласия.

— Я выйду за тебя, мой названный брат, — отозвалась она.

* * *

Брак был заключен между ними спустя несколько дней. Молоденький священник, что венчал их, смотрел на них отстраненно, но во взгляде его порой проскальзывало нечто сродни пугливому любопытству и удивлению. Лау полагал, что не без оснований:

Новобрачный редко заходится кровавым кашлем посреди брачных клятв.

Но теперь Лау был спокоен: он мог уходить, не тревожась о тех, кого оставляет. Прозрачные тени вылезали из темных углов, тянули к нему руки, звали к себе, и ему хотелось раствориться в воздухе, стать таким же, как они.

Что если однажды отпить из флакона чуть больше?..

Но удивительно, Лан-Мао, несмотря на всю усталость и душевную боль, с каждым прожитым днем, словно расцветала на глазах и светилась какой-то несмелой радостью. Лау ловил её полный затаенного счастья взгляд и снова и снова передумывал умирать.

Он понял все, когда наступила весна, когда Лан-Мао, испугавшись чего-то, инстинктивно прикрыла рукой живот. Лау с недоверчивым восторгом наблюдал за ней, боясь поверить в чудо. Ему казалось удивительным, что умирая, он успел пробудить новую жизнь.

Жизнь… Лау вдруг с необычайной остротой почувствовал, как стремительно утекает отпущенное ему время.

Он больше не хотел уходить.

У его семьи ещё была надежда, и Лау не собирался сдаваться на милость своей усталости. Он проживет столько, сколько ему отмерено и ни часом меньше. Тем более что даже боль отступала, будто напуганная его решимостью.

И кто знает, сколько было отмерено ему на самом деле?