toxique-

Меня, конечно, мало кто поймет, потому что пейринг сам по себе мало популярный... Но эти двое — идеальная визуализация на молодых Нарциссу и Сириуса (когда выходит ОТП на ОТП хд)

видео раз

видео два

видео три

видео четыре

видео пять
#хэдканон #визуализация #гарри_поттер #нарцисса_блэк #сириус_блэк #фанкаст

Я, видимо, решила собрать все когда-либо написанное, что можно опубликовать, и собственно опубликовать. А еще поняла, что хорошо у меня пишется если не об оригинальных героях, то уж о каких-нибудь третьестепенных.

В итоге имеем политоту с Гарольдом Минчумом в главной роли. Очень грустно, кстати, что 1) до сих пор ни в жанрах, ни в событиях нельзя отметить политическую направленность фанфика 2) в списке нет тридцатого министра магии (хотя я не знаю, кому еще кроме меня понадобится, но все же)
Кабинет министра

Отрывки о жизни одной приспешницы Гриндевальда, тянущие скорее на оридж, к канону ГП относящиеся очень условно, а ФТ и вовсе не учитывающие. Зато ангст, драма и много экспериментов с текстом.
Ожоги - это больно

Зарисовка из жизни Рейеллы Таргариен. До восстания Баратеона, но после Сумеречного Дола.
Замуж за долг

#плио #гарри_поттер #фанфики

Удивительное рядом и спустя 3 или даже 4 года я дождалась возвращения автора одной из самых сильных и крутейших работ фэндома. Говорю я о Солнце над пропастью (если кто вдруг пропустил это возвращение или же вовсе не знаком с работой).
Увы, доступ к аккаунту у автора утерян, а потому главы сейчас выкладываются потихоньку тут https://ficbook.net/readfic/5995474#part_content
А еще, со слов замечательного автора, уже написаны две новые и ждут своего часа.
Так что всем изголодавшимся по хорошим текстам, потрясающе прописанным аспектам мира и ярким героям настоятельно советую.

#гарри_поттер #лучшее #фанфики

Ну что, устроим небольшой марафон словесных эскизов персонажей. В конце концов зачем блогу пустовать?
На этот раз - сороковые годы, Германия, Гриндевальд.
Тодесштурм - организация приближенных Гриндевальда.

#неопубликованное #время_гриндевальда #персонажи #гарри_поттер

***
_____________________________________________

отрывок #1

Нерида пытается разглядеть в череде воспоминаний образ матери, теплый и светлый, однако видит только шрамы от старых ожогов, проявляющиеся на тонких руках по мере того, как заканчивается действие маскирующего заклинания. Нерида пытается поймать в своей памяти отголоски колыбельных, сложенных из странного сплетения болгарского и греческого, но те, словно испуганные рыбки, расплываются в стороны, прячутся в темной заводи, а в голове набатом звучит: “Инсендио! Инсендио!”.

“Инсендио!” — взвизгивает женщина, затянутая во все черное, и кожа на худых руках с выступающими косточками лопается уродливыми пузырями, что тут же скрываются за маскирующим заклинанием, выпущенным из той же самой волшебной палочки, похожей на указку. Указку, которой строгие учительницы бьют по рукам провинившихся учеников. Но женщина, затянутая во все черное, никогда не прикасается к Нериде, будто та чумная, не прикасается даже кончиком волшебной палочки: даже выпуская сконцентрированные сгустки пламени, она дергается, готовая отскочить назад, спасаясь от неминуемого удара. Нерида тянет тонкие руки, покрытые невидимыми пузырями, к женщине, что должна была не заменить ей мать, а стать ею, — так говорил папочка, представляя дочери высокую худую женщину, под самое горло обернутую во все черное. Нериде было пять, когда мелодичные колыбельные осыпались каменным водопадом “инсендиоинсендиоинсендио!..”, теплые улыбки лопнули ноющими пузырями, а черное платье, обхватывающее женский силуэт, — заменило ей и мать, ушедшую в сырую землю, и отца, ушедшего в себя.


“Вариари виргис!” — обжигающая петля обхватывает лодыжку, и Нерида тряпичной куклой взлетает со ступеней лестницы под потолок. Она видит, как близко-близко к ее лицу размыкаются, будто взрезанный ножом пергамент, сухие губы. Они с силой выталкивают слова, но Нерида, как ни силится, не может их услышать: у нее все еще заложены уши визгом тормозящего поезда “вариаривиргис!”. Слова лопаются пузырями на тонких губах, изогнутых в скупой, не трогающей глаза улыбке. “...сколько раз я тебе говорила не бегать по лестницам, негодная, невоспитанная девчонка! Тебе еще повезло, что я была рядом, что есть кому о тебе позаботиться, иначе бы ты уже давно сломала шею!”. Нерида и не собиралась падать с лестницы, она никогда не пада… ла: колени больно ударяются о паркет, когда заклинание перестает действовать. Нериде шесть, и она думает, что эта женщина в черном действительно о ней заботится.

“Силенцио!” — Нерида давится словами, и поначалу ей кажется, что она задыхается. Слезы стеклянной крошкой застревают в уголках глаз и там же остаются: женщина в черном не любит слез, а Нерида научилась не плакать, даже когда на руках лопаются невидимые пузыри. “Неужели нельзя говорить на человеческом языке!” — руки, обтянутые перчатками, ломаными черными линиями расчерчивают мраморное полотно стены и мысли Нериды: отсекая строчки на когда-то родном языке от всего остального, запирая в самом темном углу памяти, чтобы ненароком не срывались с языка, даже когда она одна. Нериде семь, и каждый раз, когда она хочет о чем-то подумать, она сначала слышит в своей голове “силенцио!” женщины в черном, а лишь после — свои мысли. Мысли на человеческом — немецком — языке.

“Ма…” — начинает Нерида и тут же прикусывает язык, замолкая, пока это не сделало за нее заклинание. Это слово, непроизнесенное, — табу. Табу на любом языке, а тем более — на немецком, потому что тогда женщина в черном поймет, что именно произнесла Нерида. И может разозлиться так, что Нерида не отвертится вынужденным молчанием на несколько часов: иногда она думает, что, может, стоит закричать что-нибудь на болгарском, чтобы следующим заклинанием после “Инсендио” было не слабое заживляющее и маскирующее, а “Силенцио”. Но Нериде кажется, что она не помнит ни слова на языке своих матери и отца. Поэтому, когда спустя несколько бесконечно долгих, растянувшихся на километры мыслей мгновений не происходит ничего, Нерида облегченно выдыхает: ее не услышали. “Фрау Христов, — выговаривает она четко, отмеряя каждый слог, будто не доверяя собственному языку. — Я закончила”. Не “мама”, не “Аделинда” — только “Фрау Христов” и не иначе. Нериде девять и собственная благородная фамилия заползает ядовитой змеей ей в глотку.


“Посмотри на себя в зеркало, на кого ты похожа! — восклицает Фрау Христов. — То, что от рождения не вышла красавицей, еще не значит, что не нужно за собой следить. Маре четыре, а она уже сознательнее и аккуратнее тебя…” На мгновение, когда женщина, все так же затянутая во все черное, смотрит на свою родную дочь, до ее глаз добирается улыбка. Нерида же смотрит на свою младшую сестру и думает, что перед ней обычный слюнявый ребенок. Хотя светлые волосы и правда заплетены в аккуратную прическу: “Наверное, какое-то замысловатое заклинание,” — с безразличной злостью думает Нерида и все же смотрит в зеркало. Темные кудри путаются и топорщатся, напоминая жесткую проволоку. “Не вышла красавицей”, — проговаривает она в мыслях слова Фрау Христов, очерчивая взглядом тяжеловатый подбородок. Отец говорил ей, что она похожа на мать, а та была красивой. Но Нерида совсем не помнит ее лица, а в этом доме нет ни ее портретов, ни колдографий, ни даже магловских фотокарточек. В конце концов, решает она, отец любил маму, поэтому та бы для него красивой. А сейчас он любит Фрау Христов, и, получается, красивая — она. Нерида же на нее совсем не похожа. Нериде десять и она ненавидит свое отражение.


“Что у тебя с руками?” — цепкие пальцы хватают ее за запястье, и капля чернил, сорвавшаяся с пера, ставит огромную кляксу на эссе по древним рунам. Нерида смотрит на свои пальцы — и правда, она и не заметила, что успела испачкать их чернилами. Но и что с того, она же не к столу вышла с такими руками? Но Фрау Христов, кажется, другого мнения. А она уже и успела забыть, насколько аккуратной стоит быть дома. Нерида подносит вилку ко рту, стараясь не морщиться и не смотреть в глаза отцу, неодобрительно хмурящему брови, — она не дала стереть пятна чернил. Нериде двенадцать и она старается не скулить от боли, сидя за столом, пока на ее руках лопаются невидимые пузыри.

“Вы посмотрите, как Мара очаровательно улыбается,” — восторженно восклицает Фрау Христов, окруженная гостями. Нерида же стоит поодаль, не опираясь спиной на стену, а стараясь слиться с ней. Она сдала все экзамены на отлично, но в центре внимания все равно не она. Нерида безразлично думает, что Мара, что так очаровательно улыбается, вряд ли будет так успешна в учебе. И даже не потому, что она тупа, как пикси, а просто потому, что ей это будет без надобности: она и так получает все, чего так отчаянно желала Нерида. Задумавшись, она не сразу замечает Дитмара, примостившегося рядом с ней у стены. “Кукла,” — фыркает он, и Нерида заходится хриплым, совсем не девичьим смехом, так не похожим на то, как смеется Фрау Христов. Нериде четырнадцать, ее смех больше похож на кашель курильщика и она думает, что сложно очаровательно улыбаться, когда перчатки прилипают к лопнувшим пузырям от ожогов.

Мара очаровательно улыбается, со всей силы пиная Нериду под столом. “Рида, сколько раз я тебе говорила следить за своим лицом!” — Фрау Христов держит ее волю в своем не железном, костяном кулаке, не позволяя даже поморщиться без разрешения, к тому же, разве на то есть причины, правда, Рида? “Рида,” — только так, будто бы, произнеси она ее имя полностью, то даст ей больше любви, чем Нерида заслуживает. Или потому, что в таком случае имя Мары будет казаться проще. “Не могли назвать ее Вильгеминой, что ли,” — безразлично зло думает Нерида, но отец настоял. Она складывает губы в скупой улыбке, не касающейся глаз, — она знает эту улыбку, будто вырезанную ножом на камне, наизусть: в конце концов она видела ее с детства. Мара снова пинает ее по ноге, но Нерида не делает ничего. Нериде пятнадцать и она знает, что синяки от пинков младшей сестры сойдут быстро, а пятна от новых ожогов на руках — нет.


Нерида сосредоточенно шепчет заклинания, наблюдая за тем, как перо, ведомое ее палочкой, выводит подпись ее отца. Отец уже несколько месяцев болен, а Фрау Христов ни за что не подпишет ничего для Нериды: будь то хоть разрешение на посещение волшебного поселения на выходных, хоть согласие на проведение исследовательских работ. Особенно теперь, после того как обнаружила в комнате Нериды, найденные той в старых вещах отца гримуары ее матери.
“Дрянь!” — кричала увядающая женщина, затянутая во все черное.
“Инсендио! Инсендио! Инсендио!” — каменным водопадом сыпались детские воспоминания.
“Ничем не выбить из тебя дурную кровь дикой ведьмы!” — аккомпанементом трещали горящие гримуары.
Осколки стекла, застрявшие в детстве в уголках глаз, непривычно царапали щеки, а горло вместо чешуи ядовитой змеи холодила ненависть.
Нериде не было жаль дневников матери, — в конце концов она была умна и, прежде чем начать читать их, сняла копии. Ей было жаль себя, — в конце концов какой дурой она была.
Нерида растягивает шелушащиеся(“Неужели так сложно следить за собой!”) губы в улыбке, удовлетворенная результатом. В конце концов это ее собственное заклинание.
Нериде семнадцать и она больше не боится.


Нерида вздрагивает, когда ее плеча касается чужая рука. С тех пор, как Фрау Христов начала прикасаться к ней, уже подросшей, эти прикосновения не приносили ничего хорошего. Длинные бледные пальцы путаются в волосах Нериды, будто ветки. Они больно дергают за пряди, уплетая те в тугую прическу (придут гости), но Нерида произносит в мыслях голосом Фрау Христов “Силенцио!” и упорно молчит (ожоги — больнее). Паника копошится сбрасывающей чешую змеей в горле, и Нерида пытается перебить в голове стук “инсендиоинсендиоинсендио!..” приближающегося наказания: “Она далеко, а ты не виновата, никогда не была виновата”. Рука, затянутая в черную кожаную перчатку, наотмашь бьет по лицу. Нериде больше стыдно (они на людном вокзале, а вокруг карусель из знакомых лиц), чем больно (ожоги — больнее). Нерида медленно выдыхает (в твоем горле только твой страх), разрезает губы в вежливом подобии улыбки (вырезанной ножом на камне, не касающейся глаз) и оборачивается. Незнакомый парень смотрит на нее с улыбкой (в глазах плещутся лукавые искры) и, чуть наклонившись вперед и понизив голос, произносит: “Ходят слухи, что ты знаешь очень интересные заклинания. Меня, кстати, Отто зовут”.
Нериде восемнадцать и ее переполняет чувство восторга оттого, что ее заметили.


Нерида хочет по привычке сложить губы в вежливой улыбке (“Вариари Виргис!” — слова лопаются пузырями на тонких губах, изогнутых в скупой, не трогающей глаза улыбке), приветствуя Фрау Христов, но вовремя вспоминает, что сегодня ее хмурое лицо уместно. Женщина, затянутая во все черное, — кошмар ее жизни — изящно взмахивает руками (руки, обтянутые перчатками, ломаными черными линиями расчерчивают мраморное полотно стены и мысли Нериды) наклоняется к ней, расцеловывая в обе щеки. “Матушка!” — восклицает Нерида, словом выламывая прутья своей клетки (и ребра, затянутые в черный корсет, в попытках отыскать сердце — интересно, оно такое же черное?) и прожигает пергаментную кожу на скулах поцелуями. “Матушка, — повторяет Нерида, запечатывая губы мачехи этим словом действеннее, чем бы это сделало “силенцио”. — Мне так жаль!” Ей действительно жаль. Жаль ту маленькую девочку, которая в одночасье потеряла не только мать, но и — дом, счастье, детство. Ей жаль себя, тянувшую тонкие руки, ноющие от невидимых ожогов, к своему палачу в надежде на заботу и защиту. Ей даже немного жаль Фрау Аделинду Христов, что так боялась призраков женщины, похороненной за сотни километров от нее, что отыгрывалась на беспомощном ребенке. Конечно, Нерида никогда ее не простит, но ей — жаль. Не жаль ей отца, чье тело, покоящееся в дорогом черном гробу, обрамлено кружевом алых гвоздик. Нериде двадцать один и она шепчет, целуя холодный лоб отца: “Эти похороны запоздали на шестнадцать лет.”

Они прижимаются к покрытой предрассветной влагой стене, и Нерида облегченно выдыхает: смогли оторваться. Она привычными, выученными до автоматизма росчерками палочки начинает рисовать защитный контур, когда тишину раннего утра вспарывает противный хлюпающий звук. Нерида медленно поворачивает голову вправо, туда, где стоит Отто, и только “Силенцио!”, звучащее в ее голове голосом Фрау Христов, не позволяет ей закричать высоко, на одной отчаянной ноте. Она зажимает себе изо всей силы рот и с ужасом смотрит, как на шее Отто распускаются рваные черные лепестки. “Красные, — неосознанно поправляет себя Нерида. — В предрассветных сумерках кровь всегда кажется черной, иногда темно-синей. Но она красная”. Плоть аккуратно срезанными лоскутами сползает с шеи, выскальзывая из дрожащих пальцев, пытающихся приладить их обратно. “В веснушках, — проносится у нее в голове. — Они кажутся сейчас черными, как и кровь. Но она красная, а его пальцы — усыпаны веснушками”. Черные пузыри лопаются на едва шевелящихся губах Отто, но Нерида, как ни силится, не может услышать ни слова: у нее заложены уши своим собственным визгом, который она изо всех сил пытается удержать внутри. Черные длинные пальцы перестают удерживать края все шире расходящейся раны, глаза (незнакомый парень смотрит на нее с улыбкой — в глазах плещутся лукавые искры) закатываются и Отто тряпичной куклой падает к ее ногам. “Нельзя кричать, — Нерида продолжает зажимать себе рот ладонями и смотреть перед собой, туда, где стоял Отто. — Иначе мы провалим задание.”
Нерида не знает, ни сколько ей лет, ни сколько сейчас времени, она едва осознает, что мертвое тело в луже крови у ее ног — это Отто. “У него лукавые искры в глазах и пальцы в веснушках, я взламывала магические замки и подделывала документы, а он отражал от меня вражеские заклятья. Почему он не отразил их от себя?” — у Нериды трясутся руки, когда она вытаскивает скользкий от крови сверток из внутреннего кармана мантии. “Я всего лишь курьер и взломщик, Отто же посредник и связующий. Я управлялась с десятками операций без него, зачем он пошел со мной сегодня? Что такого важного в этой драккловой папке?” — сверток норовит выскользнуть из ее рук, но Нерида держит его так крепко, как только может. Потому что она знает, что то, что в этой папке, было важным для Отто. Как и эта операция. Важным, как все их операции и то, для чего они нужны. Нерида смутно знает о целях и действиях организации, на которую они с Отто работали, но Отто считал их чуть ли не семьей. “Нужно завершить операцию, это было важным для Отто, а значит — важно и для меня,” — Нерида, борясь с тошнотой, аккуратно приподнимает тело Отто с земли, усаживая его спиной к стене, и произносит дезиллюминационное заклинание.
Ожоги — это больно.

Мара очаровательно улыбается, обернутая под самое горло во все белое, а Дитмар шепчет ей на ушко, но Нерида все равно слышит: “Ты похожа на фарфоровую куколку”. “Кукла,” — презрительно фыркал четырнадцатилетний мальчишка, потешаясь над сопливой девчонкой, но десять с лишним лет стерли оттенки насмешки и сарказма, позволив наполнить слово новым смыслом. В груди Нериды, на месте ее сердца, распускаются рваные черные лепестки предательства: “Почему Отто не заметил того заклинания? Почему я не заметила ножа, готового нанести смертельную рану?”. Но Нериде умирать еще рано, ее срок не пришел, и она складывает губы в скупой улыбке (не касающейся глаз — “матушка” ее хорошо научила). “За новое начало!” — Нерида вскидывает руку с бокалом игристого вина, и тост тут же подхватывают ликующие гости. Нерида смотрит сквозь очаровательно улыбающуюся невесту вдаль и видит разгорающееся зарево войны. “За Отто. За Тодесштурм. За Гриндевальда! — продолжает она в мыслях, делая глоток из бокала. — За новый мир.”

“Инсендио!” — набатом звучит в ее голове, и отголоски детских колыбельных на смеси болгарского и греческого юркими рыбками прячутся в темной заводи памяти. “Инсендио,” — шепчет Нерида и в ее глазах пляшут искры.

отрывок #2

Тучи, не свинцовые — гранитные (как могильные плиты за ее спиной), с треском рвутся: холодные капли будто бы в насмешку рисуют слезы на ее лице. Фальшивые настолько же, насколько фальшива она в своей траурной мантии, с туго уплетенными и спрятанными под черную сетку волосами и двумя красными гвоздиками в руках на этом кладбище. Фальшива в той же мере, что мутное стекло, выдаваемое за бриллиант — посмотри на него на просвет и все станет ясно. Но солнца нет — небо выкрашено размытым цветом могильных плит — не хватает только эпитафий.
Эпитафией вбивается золотистая вязь слов в темную поверхность камня:
«Талантливая чистокровная волшебница» — ложь. Мара была какой угодно, но не талантливой. Хотя, думает Нерида, позволяя дождю и дальше разрисовывать свое лицо траурным узором, Дитмара она не иначе как приворожила.
«Послушная дочь» — ложь. Но Нериде неизвестно ничего о том, как быть хоть какой-нибудь дочерью.
«Любящая сестра» — ложь. Если только больные пинки по ногам под столом и постоянные пакости не считать проявлением нежной сестринской любви.
«Любимая жена» — ложь. Но Дитмар с силой сжимает кулаки и неподвижным взглядом сверлит темный прямоугольник свежей могилы.
«Жертва магловского террора» — ложь — это Нерида знает наверняка. Она самолично участвовала в планировании операции, она доставляла взрывчатое вещество, она следила за наложением нужных чар. Она знала список гостей. Она буквально составила этот список. Она подала идею.
Нерида пугается, встречаясь со злыми, потемневшими и будто бы выцветшими глазами Дитмара (все вокруг — затянуто цветом могильных плит) — он знает, проносится в ее голове, а пальцы крепче, почти ломая, сжимают стебли гвоздик. Скользкие от дождя стебли цветов выскальзывают из ее рук, когда Дитмар крепко обхватывает ее за плечи (не сломает, но останутся синяки) и прячет свое лицо в изгибе ее шеи. Нериде хочется выдохнуть от облегчения (он не знает, что она виновата), но она лишь цепенеет не в силах обнять давнего друга (друга ли?) в ответ — она чувствует на своей коже горячую влагу (это не дождь, а слезы). Страх сковывает руки, неестественно замершие в сантиметре от спины Дитмара: неужели он действительно любил ее сестру?
Но Дитмар ее не мог любить, как и она, Нерида, не виновата в смерти Мары, — тонкие девичьи пальцы аккуратно ложатся меж лопаток, обтянутых пиджаком.
***
Дитмар резкими шагами расчерчивает тускло освещенную комнату, изредка (все так же — резко) взмахивает руками и что-то говорит. Говорит без остановки, но Нерида не может разобрать ни слова: в ее ушах стоит звон десятков разбившихся зеркал (ее там не было, она не могла слышать), перед ее глазами — вспарываемая сотнями острых осколков бледная кожа Мары (ее там не было, она не могла этого видеть). Нериде кажется, что это всего лишь один из ее бесконечных кошмаров (разве что она не чувствует, как ее собственная кожа расходится страшными ранами). Нерида пытается сосредоточиться, выловить хоть слово, но застывшие глаза Мары, бездонными колодцами (они никогда не были так глубоки при ее жизни) зияющие на обезображенном мертвом лице, не отпускают ее взгляда. Они смотрят с укором, они кричат «виновна!», и их — десятки, сотни, тысячи — на газетных разворотах, покрывающих все вокруг.
- Ты ее любил? - спрашивает Нерида лишь для того, чтобы заполнить паузу (ложь — ей важно это знать). Дитмар резко тормозит на полушаге (газетная страница сминается под его ногой, скрывая от взгляда Нериды копию колдографии, известной каждому волшебнику в Германии) и, кажется, только сейчас действительно видит ее.
- Она была хорошей девушкой, - не «да» и не «нет». - И хорошей женой, - не «да» и не «нет». Но на объятие Нерида отвечает почти без заминки, успокаивающе касаясь кончиками пальцев светлых коротких волос, напряженных рук и спины.
«Ужасная трагедия! Магловский беспредел необходимо взять под контроль! Кто станет следующей жертвой магловских терактов?» - кричит заголовок развернутой на столе газеты. Колдография больше не в фокусе.

***
Нерида с усердием, достойным революции, прячет глубоко внутри (дальше, чем то, что именуется душой) пахнущий обманом клубок из облегчения, торжества и вины. Она вьется вокруг Дитмара с тем изяществом, которого в ней никогда не было (или же просто Мара была очаровательнее). Ей не нужно разыгрывать скорбь и отчаяние — никто в это не поверит, тем более он. Достаточно точно отмеренной порции участия, двух унций заботы и щепотки грусти. Ложь Нериды вымощена искренностью и подлинными эмоциями. Даже грусть и сожаление — искренние: она хотела сделать так, чтобы, глядя на очаровательные улыбки Мары, люди стыдливо отводили взгляд; она хотела втоптать все восхищение, что та получала от окружающих, в пыль; она хотела, чтобы та испытала хоть долю того, что приходилось терпеть ей, Нериде. Только вот Мара больше ничего и никогда не почувствует — она стала прекрасным знаменем того, что пропагандирует Гриндевальд. И Нерида никак не может понять: лучше или хуже получилось все в итоге.
Дитмар пролистывает подшивки газет, приносит откуда-то стопки магловской прессы и листовок за последние несколько лет. Дитмар аккуратно расспрашивает Нериду о Гриндевальде и кажется действительно охваченным какой-то идеей. Они почти не говорят о Маре, и Нерида чувствует себя почти такой же счастливой, как в четырнадцать лет, когда Дитмар касался плечом ее плеча и с насмешкой фыркал в сторону Мары «кукла».
Но кто кому лжет?

За те восемь (?) лет, что кручусь в фэндоме, окончательно и бесповоротно поняла, что макси - не мой размер. Даже когда в голове рождается история на тысячу страниц, воплотить ее не выходит. Может, потому, что продуманный сюжет - моя слабая сторона. Я очень ярко представляю персонажей, отдельные важные эпизоды, но сплести все на единой канве - не получается. А именно потому рождаются вот такие эскизы отдельных персонажей. Подумала и решила поделиться довольно давним отрывком, в конце концов у меня даже арты в профиле к ним выложены.
А может быть когда-нибудь дойдут руки написать эту очень грустную историю про моих любимых Ноттов.

Небольшая подборка визуализации - https://imgur.com/a/luoOT

#персонажи #family_of_nott #неопубликованное #нотты #гарри_поттер

***
___________________________________________

Стук металлических набоек слишком громко звучит в темных коридорах замка. Он отскакивает от пола, прыгает по стенам и долго мечется в слишком высоких сводах. Человек, туго затянутый во все черное, как его собственная палочка в чехол из драконовой кожи, идет убивать. Идет не медленно и не быстро, идет так, будто каждый его шаг - это указ королевы, неоспоримый и продуманный. Идет так, будто спустя меньше чем час будет вести светские беседы на приеме в Министерстве Магии, а не произносить непростительные заклинания, точно зная, что убивает не скот, а людей.
У Адриана уже давно не дрожат руки.

Адриан - хамелеон. Он жонглирует своими словами и эмоциями так же умело, как его палочка - заклинаниями. Он меняет вежливую улыбку аристократа на безумный оскал зверя так же непринужденно, как манеру шага, стоит ему переступить порог фамильного замка и оказаться посреди боя. Он выверяет каждое свое слово, каждый жест, каждый свой взгляд ровно с той же видимой непринужденностью и нумерологической точностью, с которой выпускает из палочки зеленый луч, произнося "Авада Кедавра". Даже долю безумия, которую он демонстрирует своим соратникам в организации, он отмеряет подобно драгоценному ингредиенту для приготовления особо опасного и сложного зелья. Он и сам - ингредиент этого зелья, тот, который может как подарить уникальные свойства отвару, так и взорвать котел. Зелья под названием война.

Адриан разрезает в кровавой улыбке тонкую кожу аристократа и не чувствует себя лицемером. Он смеется над визжащими грязнокровками вместе с теми из пожирателей, что пришли к Лорду не для того, чтобы строить новый мир, а чтобы получать поощрение своим садистским наклонностям, что заразой бурлят в их чистой крови. Крови, в которой закупорена магия: она бьется, не находя выхода, пожирает саму себя и благословение оборачивается проклятием.

Он смеется и отпускает шуточки о поганых грязнокровках, но стоит ему только переступить порог комнаты и спрятать свое лицо в сумраке, что царит в коридоре, как улыбка слетает с его лица, подобно тому, как намокшие от дождя объявления отклеиваются от стен. Чтобы на их место разместили новые, более важные, а главное - актуальные. Адриан всегда знает, чего от него ждут в этот момент. И с изяществом, присущим художнику, рисует себе новое, актуальное лицо. И даже он сам уже не знает, что увидит в отражении, смотрящем на него из зеркала, когда кислота войны растворит все до единой маски.

Младший сын.

Он второй ребенок своего отца. У него нет ни титула, ни приличного наследства. А еще у него нет невесты и обязательств. Он волен пойти на все четыре стороны и никогда не возвращаться, но почему-то уже десятый год - возвращается в главный замок Ноттов в Норфолке. Не может не возвращаться. Каждый раз, когда в его сознании мелькает мысль о том, чтобы послать к Мордреду семью, Темного Лорда и службу у него, да и вообще всю Британию, он вспоминает отца. Молчаливого человека с тяжелым взглядом, который никогда не подходил к Адриану ближе, чем на два шага, будто бы боялся чего-то. Отец для младшего Нотта был незнакомцем: он чтил и уважал его, как то и положено в правильной семье, но совершенно не знал. Уже став постарше, когда Кантанкерус Нотт после смерти второй жены окончательно замкнулся в себе и, передав все дела Фредерику, перебрался в отдаленное имение, Адриан начал узнавать отца. Он почти не видел его, но впервые в жизни Адриана отец переставал быть монументальной фигурой, а обретал черты живого человека. Все началось, когда Адриану было тринадцать лет: он забрался в старый кабинет отца, который Фредерик так и оставил неприкосновенным, давно обустроив свой собственный в другом крыле замка. И этот кабинет говорил об отце гораздо больше, чем сам Кантанкерус произнес слов за свою жизнь, по крайней мере - собственному сыну. Адриан, тогда еще совсем мальчишка, осторожно брал в руки безделушки, в идеальном, ведомом одному его отцу порядке расставленные на рабочем столе и полках, и узнавал. Он начинал разгадывать головоломку под названием Кантанкерус Нотт, он восстанавливал эпизоды его жизни, будто расшифровывал руническую рукопись событий, давно стершихся из истории магического мира. Он читал пергаменты, исписанные убористым, аккуратным почерком, пергаменты, в которых не было ни единого исправления, ни одной чернильной кляксы, ни одной лишней, неправильной завитушки. Он рассматривал колдографии в альбомах, оформленных рукой настоящего перфекциониста. Свои дела и исследования его отец всегда содержал в строжайшем порядке, которого не было ни в его семейной жизни, ни в жизни вообще. Его отец был младшим сыном, вынужденным наследовать. И он, с детства отшельник, предоставленный самому себе, получил в качестве нежданного подарка от судьбы чужую жизнь, чужую жену и чужие обязательства. И собственные дети так и остались для него чужими: детьми, которые должны были получить в отца не его, а Тибериуса, наследника Ноттов, так нелепо погибшего в какой-то потасовке в Лютном. И даже своему старшему сыну вторым именем он дал имя старшего брата: того, что должен был жениться на Паулин Селвин и стать его отцом. Однако было в жизни Кантанкеруса и то, что было только его, но по иронии судьбы он не смог этого понять и принять. Дарлин Яксли, молодая, красивая, чистокровная и при этом совершенно не спесивая, ярким вихрем ворвалась в жизнь угрюмого вдовца, появлявшегося в домах других чистокровных семейств лишь затем, чтобы отдать дань традиции и исполнить негласные правила. Она, знать не знавшая его старшего брата, который до сих пор был жив лишь в воспаленном уме Кантанкеруса, влюбилась именно в него, живого Лорда Нотта, угрюмого, неприветливого и замкнутого. И он впустил ее в свою жизнь. Он любил ее, действительно любил, но не смог полюбить их детей. И окончательно сломался, когда она умерла на фамильном ложе дома, который должен был достаться не ему, рожая дочь. Это было подобно плевку, насмешке, напоминанию о том, что он живет не свою жизнь и иметь что-то свое - не может. Этот мир пережевал Кантанкеруса Нотта и выплюнул за ненадобностью: этому миру не нужны были его исследовательский ум, не нужны были его идеи, не нужны были его чувства. И Кантанкерус Нотт сделал единственный вывод, посчитав его правильным: ему не нужен этот мир.

Адриан, носивший вторым именем имя своего отца, понимал его как никто другой, но не мог простить и принять. Простить не то, что Кантанкерус так и не стал для него отцом, а его слабости. Того, как он мало сделал, когда ему было так много дано. Обращение "лорд" так и осталось для Кантанкеруса обращением, насильно приклеенным ярлыком, с которым он не знал, что нужно делать. Но все же Адриан ощущал, бессознательно чувствовал, что наследник Кантанкеруса именно он, а не Фредерик, он, рожденный любимой женщиной, а не вынужденной, навязанной женой. Он, как и отец, был вторым сыном, но в этом видел лишь возможности, те, что недоступны наследникам, достичь большего. И он, в отличие от отца, предпочитал жить свою и только свою жизнь. Быть хозяином своей судьбы, а не марионеткой обстоятельств.

Младший брат.

Фредерик для Адриана всегда был большим отцом, нежели Кантанкерус. Разделенные по рождению двадцатью годами и разными матерями, Фредерик и Адриан с трудом ощущали себя братьями. Когда Адриан делал свои первые шаги, Фредерик уже уверенно шагал по министерским коридорам, где раболепные чиновники заискивающе улыбались ему и лепетали "лорд Нотт". Адриан произносил слова своих первых заклинаний, а Фредерик уже в полной мере овладел силой слова и был рупором "Движения за сохранение магии". Адриан сдавал ТРИТОНы, Фредерик же занимал кресло главного редактора и директора "Ежедневного Пророка" и был правой рукой Лорда Волдеморта в легальной политике. Фредерик же представил семнадцатилетнего Адриана великому волшебнику, основателю Организации, которая должна изменить магический мир к лучшему. Фредерик, а не Кантанкерус привел его на первое собрание, как отцы, члены старой гвардии, приводили своих сыновей. И Адриан был за это безмерно благодарен старшему брату. За это же он его ненавидел, ненавидел с того самого момента, как спустя два года на его предплечье появилась "темная метка": честь, оказанная ему Темным Лордом, знак доверия... Скотское клеймо. И еще одна роль, которую отныне был вынужден играть Адриан.

Наемник.

Темный Лорд, одетый в черный шелк струящейся мантии, медленно движется по полукругу укутанного в бархат ночи зала. Темный Лорд не спешит говорить. Кажется, он и вовсе позабыл о том, что в помещении его соратники. Но Адриана так просто не обманешь: он выжидает, подобно хищнику, перед броском; и потому, когда Лорд резко оборачивается к своим сподвижникам, собираясь высказать вопрос и едва контролируя подступающий гнев, Адриан делает шаг вперед и одновременно с этим склоняет голову. Лорд удивленно вскидывает брови, но кивает. У себя за спиной Адриан слышит отчетливый вздох облегчения и презрительно кривится внутри, когда как на его губах все так же играет почтительная полуулыбка.

Адриан кожей чувствует разъедающую зависть первых сыновей чистокровных семейств и их страх, назойливой тенью следующий за ними по пятам. Они, привыкшие к раболепию и склоняющимся при их появлении головам, никак не могут смириться, что их ни во что не ставят. Они не привыкли к тому, что нужно прилагать свои усилия, а их положения недостаточно. Они не могут спокойно смотреть на то, как безнаследный выскочка ловко взлетает по ступеням, ведущим к власти, когда как им приходится, что есть сил, карабкаться по ним. Они не могут привыкнуть к тому, что он значимее их. Не могут, не хотят, но вынуждены подчинятся. А младший Нотт смеется внутри, с ловкостью пробивая цепочкой проклятий слабую защиту очередного чистокровного новобранца, пришедшего в организацию творить справедливость. И снисходительно улыбается, подавая проигравшему его палочку. Он видит, с каким чувством собственной важности эти чистокровные юнцы приходят на свое первое собрание, как они уверены в том, что будут творить историю, в том, что именно их присоединение к организации окажется решающим в этой войне. Войне, о которой они ничего, совсем ничего не знает. Адриан же знает, пожалуй, слишком хорошо знает, что такое война.

Адриан негласно вошел в организацию, когда движение за сохранение магии переживало свой рассвет. Он принял метку еще до того, как началась программа Юджины Дженкинс по дискредитации политики организации. Он видел, как началась война. Он сам положил ей начало, участвуя в нападениях на политических лиц. Еще не настолько значимый, как сейчас, но не питающий иллюзий, относительно того, что им всем предстоит впереди. За последние годы Адриан слишком часто видел, как трясутся руки у новичков на их первой операции, как их рвет в грязном закоулке после первого убийства. И после второго, третьего, четвертого... Он их не винил и даже понимал: в этом случае у него, пожалуй, было преимущество: к Адриану война подступала медленно, крадучись на мягких лапах, но недостаточно мягких, чтобы Адриан не услышал ее шагов. Он остро ощущал ее едкий, тяжелый запах, заполнивший воздух Магической Британии. Ощущал и четко знал, чего он хочет от этой войны, а точнее - от ее итога. И с величайшей осторожностью и аккуратностью просчитывал свои ходы.

Нотты слишком близко подобрались к власти: Фредерик много лет шел с Темным Лордом рука об руку, собирал по крупицам организацию и разжигал общественный интерес и даже - руководил. Он сидел на собраниях самого близкого и доверенного круга соратников по правую руку от Лорда и оставался там же, когда для остальных аудиенция была закончена. Фредерик Нотт увидел в Лорде потенциал еще в то время, когда никто и подумать не мог, какую роль этот человек будет играть в жизни волшебников через десяток лет. Фредерик Нотт никогда не был столь же искушен в финансовых делах, как те же Малфои, однако его долгосрочный вклад оказался ценнее и успешнее любых денежных вложений Малфоев. Фредерик Нотт осмеливался спорить с Темным Лордом, и тот это ему прощал - Малфои же даже не пытались. Адриан же не сидел ни по какую руку от Лорда, он стоял, скрытый тенью, позади, не занимая ни одно из кресел за большим круглым столом. Стоял непозволительно близко, на взгляд многих. Он молчаливо стоял за спиной Лорда, будто высеченный из камня огромный черный ворон, и внимательно наблюдал за каждым из присутствующих, в том числе и за Лордом. Наблюдал, делал выводы и запоминал, бережно сохраняя даже мельчайшие детали в своей памяти. А после собрания, когда уходил даже Фредерик, Адриан бесшумно выступал из тени, уважительно склонял голову и докладывал. Лорд мог усмехнуться и обронить что-то вроде, мол, Адриан, и почему же ты растрачиваешь себя в боевке. На что Адриан неизменно отвечал: "Война, милорд", - с чем тот соглашался.

Иррациональное, особенно с точки зрения тех, кто присоединился к организации уже в период террора, доверие со стороны Лорда к Ноттам вылилось в то, что именно на младшего Нотта легла ответственность за новобранцев. Лорд доверял чутью Адриана, а тот старался его не подводить: они делали общее дело. И это было во благо семьи.

Убийца.

Адриан ступает тихо и жестом правой руки показывает замереть своим боевикам. Сегодня они должны взять одного человека, предположительно связанного с Орденом Феникса. Взять живым.

Адриан опускает руку и его пятерка, как по команде, снова начинает двигаться: слаженно, бесшумно, ступая тише самой смерти, что заглядывает в это время в окна каждого. Но в окна Ноттов она не стучится: она идет с Адрианом рядом, бок о бок, плечо к плечу, заигрывающе касаясь его ладоней своими холодными призрачными пальцами. Адриан убивает с безразличием во взгляде, не давая дрогнуть ни единому мускулу на своем лице. А красавица-смерть с черной вуалью на лице, стоит у него за спиной и обнимает за плечи. Убийство не страшит Адриана, не ломает его изнутри, как других: слишком давно, еще до того как впервые произнести, как молитву, "Авада Кедавра", он убедил себя в том, что это необходимо. Каждое убийство в этой войне - необходимость. И в смерти равен каждый: и маг, и маггл, и даже он сам когда-нибудь приравняется к ним, став пеплом, прахом, окончательно впустив в себя войну и растворившись в ней.

Господин Нотт.

Адриан не занимает должностей, не ведет бизнеса, но входит в атриум Министерства Магии так, будто он министр. Он не лорд, но министерские клерки не осмеливаются произнести "мистер", выбирая обходительное "господин Нотт". Адриана это смешит, но не льстить - не может. Ему нравится чувствовать на языке вкус власти, он наслаждается им. И хочет еще. Адриан не умеет останавливаться, он безоглядно верит в то, что он никогда не ошибется, что только он знает, как должно быть, а главное - как будет. Он убежден, что играет с окружающими, и не замечает, что насмешница-война давно закрутила в безумном танце и его самого. Адриан небрежно отряхивает пепел с мантии, убирает брызги крови с обуви невербальным "эванеско" и переступает порог зала, в котором какой-то важный чиновник решил устроить прием. Адриан учтиво здоровается с министром и кружит в танце его отчаянно краснеющую дочь. От Адриана отчетливо тянет безумной смесью древесного парфюма и крови, а он флиртует со старшими дочерьми чистокровных семейств. Громкая музыка и светская болтовня перекрывают стук металлических набоек: надрывный, кричащий о беде.