toxique-

Ну что, устроим небольшой марафон словесных эскизов персонажей. В конце концов зачем блогу пустовать?
На этот раз - сороковые годы, Германия, Гриндевальд.
Тодесштурм - организация приближенных Гриндевальда.

#неопубликованное #время_гриндевальда #персонажи #гарри_поттер

***
_____________________________________________

отрывок #1

Нерида пытается разглядеть в череде воспоминаний образ матери, теплый и светлый, однако видит только шрамы от старых ожогов, проявляющиеся на тонких руках по мере того, как заканчивается действие маскирующего заклинания. Нерида пытается поймать в своей памяти отголоски колыбельных, сложенных из странного сплетения болгарского и греческого, но те, словно испуганные рыбки, расплываются в стороны, прячутся в темной заводи, а в голове набатом звучит: “Инсендио! Инсендио!”.

“Инсендио!” — взвизгивает женщина, затянутая во все черное, и кожа на худых руках с выступающими косточками лопается уродливыми пузырями, что тут же скрываются за маскирующим заклинанием, выпущенным из той же самой волшебной палочки, похожей на указку. Указку, которой строгие учительницы бьют по рукам провинившихся учеников. Но женщина, затянутая во все черное, никогда не прикасается к Нериде, будто та чумная, не прикасается даже кончиком волшебной палочки: даже выпуская сконцентрированные сгустки пламени, она дергается, готовая отскочить назад, спасаясь от неминуемого удара. Нерида тянет тонкие руки, покрытые невидимыми пузырями, к женщине, что должна была не заменить ей мать, а стать ею, — так говорил папочка, представляя дочери высокую худую женщину, под самое горло обернутую во все черное. Нериде было пять, когда мелодичные колыбельные осыпались каменным водопадом “инсендиоинсендиоинсендио!..”, теплые улыбки лопнули ноющими пузырями, а черное платье, обхватывающее женский силуэт, — заменило ей и мать, ушедшую в сырую землю, и отца, ушедшего в себя.


“Вариари виргис!” — обжигающая петля обхватывает лодыжку, и Нерида тряпичной куклой взлетает со ступеней лестницы под потолок. Она видит, как близко-близко к ее лицу размыкаются, будто взрезанный ножом пергамент, сухие губы. Они с силой выталкивают слова, но Нерида, как ни силится, не может их услышать: у нее все еще заложены уши визгом тормозящего поезда “вариаривиргис!”. Слова лопаются пузырями на тонких губах, изогнутых в скупой, не трогающей глаза улыбке. “...сколько раз я тебе говорила не бегать по лестницам, негодная, невоспитанная девчонка! Тебе еще повезло, что я была рядом, что есть кому о тебе позаботиться, иначе бы ты уже давно сломала шею!”. Нерида и не собиралась падать с лестницы, она никогда не пада… ла: колени больно ударяются о паркет, когда заклинание перестает действовать. Нериде шесть, и она думает, что эта женщина в черном действительно о ней заботится.

“Силенцио!” — Нерида давится словами, и поначалу ей кажется, что она задыхается. Слезы стеклянной крошкой застревают в уголках глаз и там же остаются: женщина в черном не любит слез, а Нерида научилась не плакать, даже когда на руках лопаются невидимые пузыри. “Неужели нельзя говорить на человеческом языке!” — руки, обтянутые перчатками, ломаными черными линиями расчерчивают мраморное полотно стены и мысли Нериды: отсекая строчки на когда-то родном языке от всего остального, запирая в самом темном углу памяти, чтобы ненароком не срывались с языка, даже когда она одна. Нериде семь, и каждый раз, когда она хочет о чем-то подумать, она сначала слышит в своей голове “силенцио!” женщины в черном, а лишь после — свои мысли. Мысли на человеческом — немецком — языке.

“Ма…” — начинает Нерида и тут же прикусывает язык, замолкая, пока это не сделало за нее заклинание. Это слово, непроизнесенное, — табу. Табу на любом языке, а тем более — на немецком, потому что тогда женщина в черном поймет, что именно произнесла Нерида. И может разозлиться так, что Нерида не отвертится вынужденным молчанием на несколько часов: иногда она думает, что, может, стоит закричать что-нибудь на болгарском, чтобы следующим заклинанием после “Инсендио” было не слабое заживляющее и маскирующее, а “Силенцио”. Но Нериде кажется, что она не помнит ни слова на языке своих матери и отца. Поэтому, когда спустя несколько бесконечно долгих, растянувшихся на километры мыслей мгновений не происходит ничего, Нерида облегченно выдыхает: ее не услышали. “Фрау Христов, — выговаривает она четко, отмеряя каждый слог, будто не доверяя собственному языку. — Я закончила”. Не “мама”, не “Аделинда” — только “Фрау Христов” и не иначе. Нериде девять и собственная благородная фамилия заползает ядовитой змеей ей в глотку.


“Посмотри на себя в зеркало, на кого ты похожа! — восклицает Фрау Христов. — То, что от рождения не вышла красавицей, еще не значит, что не нужно за собой следить. Маре четыре, а она уже сознательнее и аккуратнее тебя…” На мгновение, когда женщина, все так же затянутая во все черное, смотрит на свою родную дочь, до ее глаз добирается улыбка. Нерида же смотрит на свою младшую сестру и думает, что перед ней обычный слюнявый ребенок. Хотя светлые волосы и правда заплетены в аккуратную прическу: “Наверное, какое-то замысловатое заклинание,” — с безразличной злостью думает Нерида и все же смотрит в зеркало. Темные кудри путаются и топорщатся, напоминая жесткую проволоку. “Не вышла красавицей”, — проговаривает она в мыслях слова Фрау Христов, очерчивая взглядом тяжеловатый подбородок. Отец говорил ей, что она похожа на мать, а та была красивой. Но Нерида совсем не помнит ее лица, а в этом доме нет ни ее портретов, ни колдографий, ни даже магловских фотокарточек. В конце концов, решает она, отец любил маму, поэтому та бы для него красивой. А сейчас он любит Фрау Христов, и, получается, красивая — она. Нерида же на нее совсем не похожа. Нериде десять и она ненавидит свое отражение.


“Что у тебя с руками?” — цепкие пальцы хватают ее за запястье, и капля чернил, сорвавшаяся с пера, ставит огромную кляксу на эссе по древним рунам. Нерида смотрит на свои пальцы — и правда, она и не заметила, что успела испачкать их чернилами. Но и что с того, она же не к столу вышла с такими руками? Но Фрау Христов, кажется, другого мнения. А она уже и успела забыть, насколько аккуратной стоит быть дома. Нерида подносит вилку ко рту, стараясь не морщиться и не смотреть в глаза отцу, неодобрительно хмурящему брови, — она не дала стереть пятна чернил. Нериде двенадцать и она старается не скулить от боли, сидя за столом, пока на ее руках лопаются невидимые пузыри.

“Вы посмотрите, как Мара очаровательно улыбается,” — восторженно восклицает Фрау Христов, окруженная гостями. Нерида же стоит поодаль, не опираясь спиной на стену, а стараясь слиться с ней. Она сдала все экзамены на отлично, но в центре внимания все равно не она. Нерида безразлично думает, что Мара, что так очаровательно улыбается, вряд ли будет так успешна в учебе. И даже не потому, что она тупа, как пикси, а просто потому, что ей это будет без надобности: она и так получает все, чего так отчаянно желала Нерида. Задумавшись, она не сразу замечает Дитмара, примостившегося рядом с ней у стены. “Кукла,” — фыркает он, и Нерида заходится хриплым, совсем не девичьим смехом, так не похожим на то, как смеется Фрау Христов. Нериде четырнадцать, ее смех больше похож на кашель курильщика и она думает, что сложно очаровательно улыбаться, когда перчатки прилипают к лопнувшим пузырям от ожогов.

Мара очаровательно улыбается, со всей силы пиная Нериду под столом. “Рида, сколько раз я тебе говорила следить за своим лицом!” — Фрау Христов держит ее волю в своем не железном, костяном кулаке, не позволяя даже поморщиться без разрешения, к тому же, разве на то есть причины, правда, Рида? “Рида,” — только так, будто бы, произнеси она ее имя полностью, то даст ей больше любви, чем Нерида заслуживает. Или потому, что в таком случае имя Мары будет казаться проще. “Не могли назвать ее Вильгеминой, что ли,” — безразлично зло думает Нерида, но отец настоял. Она складывает губы в скупой улыбке, не касающейся глаз, — она знает эту улыбку, будто вырезанную ножом на камне, наизусть: в конце концов она видела ее с детства. Мара снова пинает ее по ноге, но Нерида не делает ничего. Нериде пятнадцать и она знает, что синяки от пинков младшей сестры сойдут быстро, а пятна от новых ожогов на руках — нет.


Нерида сосредоточенно шепчет заклинания, наблюдая за тем, как перо, ведомое ее палочкой, выводит подпись ее отца. Отец уже несколько месяцев болен, а Фрау Христов ни за что не подпишет ничего для Нериды: будь то хоть разрешение на посещение волшебного поселения на выходных, хоть согласие на проведение исследовательских работ. Особенно теперь, после того как обнаружила в комнате Нериды, найденные той в старых вещах отца гримуары ее матери.
“Дрянь!” — кричала увядающая женщина, затянутая во все черное.
“Инсендио! Инсендио! Инсендио!” — каменным водопадом сыпались детские воспоминания.
“Ничем не выбить из тебя дурную кровь дикой ведьмы!” — аккомпанементом трещали горящие гримуары.
Осколки стекла, застрявшие в детстве в уголках глаз, непривычно царапали щеки, а горло вместо чешуи ядовитой змеи холодила ненависть.
Нериде не было жаль дневников матери, — в конце концов она была умна и, прежде чем начать читать их, сняла копии. Ей было жаль себя, — в конце концов какой дурой она была.
Нерида растягивает шелушащиеся(“Неужели так сложно следить за собой!”) губы в улыбке, удовлетворенная результатом. В конце концов это ее собственное заклинание.
Нериде семнадцать и она больше не боится.


Нерида вздрагивает, когда ее плеча касается чужая рука. С тех пор, как Фрау Христов начала прикасаться к ней, уже подросшей, эти прикосновения не приносили ничего хорошего. Длинные бледные пальцы путаются в волосах Нериды, будто ветки. Они больно дергают за пряди, уплетая те в тугую прическу (придут гости), но Нерида произносит в мыслях голосом Фрау Христов “Силенцио!” и упорно молчит (ожоги — больнее). Паника копошится сбрасывающей чешую змеей в горле, и Нерида пытается перебить в голове стук “инсендиоинсендиоинсендио!..” приближающегося наказания: “Она далеко, а ты не виновата, никогда не была виновата”. Рука, затянутая в черную кожаную перчатку, наотмашь бьет по лицу. Нериде больше стыдно (они на людном вокзале, а вокруг карусель из знакомых лиц), чем больно (ожоги — больнее). Нерида медленно выдыхает (в твоем горле только твой страх), разрезает губы в вежливом подобии улыбки (вырезанной ножом на камне, не касающейся глаз) и оборачивается. Незнакомый парень смотрит на нее с улыбкой (в глазах плещутся лукавые искры) и, чуть наклонившись вперед и понизив голос, произносит: “Ходят слухи, что ты знаешь очень интересные заклинания. Меня, кстати, Отто зовут”.
Нериде восемнадцать и ее переполняет чувство восторга оттого, что ее заметили.


Нерида хочет по привычке сложить губы в вежливой улыбке (“Вариари Виргис!” — слова лопаются пузырями на тонких губах, изогнутых в скупой, не трогающей глаза улыбке), приветствуя Фрау Христов, но вовремя вспоминает, что сегодня ее хмурое лицо уместно. Женщина, затянутая во все черное, — кошмар ее жизни — изящно взмахивает руками (руки, обтянутые перчатками, ломаными черными линиями расчерчивают мраморное полотно стены и мысли Нериды) наклоняется к ней, расцеловывая в обе щеки. “Матушка!” — восклицает Нерида, словом выламывая прутья своей клетки (и ребра, затянутые в черный корсет, в попытках отыскать сердце — интересно, оно такое же черное?) и прожигает пергаментную кожу на скулах поцелуями. “Матушка, — повторяет Нерида, запечатывая губы мачехи этим словом действеннее, чем бы это сделало “силенцио”. — Мне так жаль!” Ей действительно жаль. Жаль ту маленькую девочку, которая в одночасье потеряла не только мать, но и — дом, счастье, детство. Ей жаль себя, тянувшую тонкие руки, ноющие от невидимых ожогов, к своему палачу в надежде на заботу и защиту. Ей даже немного жаль Фрау Аделинду Христов, что так боялась призраков женщины, похороненной за сотни километров от нее, что отыгрывалась на беспомощном ребенке. Конечно, Нерида никогда ее не простит, но ей — жаль. Не жаль ей отца, чье тело, покоящееся в дорогом черном гробу, обрамлено кружевом алых гвоздик. Нериде двадцать один и она шепчет, целуя холодный лоб отца: “Эти похороны запоздали на шестнадцать лет.”

Они прижимаются к покрытой предрассветной влагой стене, и Нерида облегченно выдыхает: смогли оторваться. Она привычными, выученными до автоматизма росчерками палочки начинает рисовать защитный контур, когда тишину раннего утра вспарывает противный хлюпающий звук. Нерида медленно поворачивает голову вправо, туда, где стоит Отто, и только “Силенцио!”, звучащее в ее голове голосом Фрау Христов, не позволяет ей закричать высоко, на одной отчаянной ноте. Она зажимает себе изо всей силы рот и с ужасом смотрит, как на шее Отто распускаются рваные черные лепестки. “Красные, — неосознанно поправляет себя Нерида. — В предрассветных сумерках кровь всегда кажется черной, иногда темно-синей. Но она красная”. Плоть аккуратно срезанными лоскутами сползает с шеи, выскальзывая из дрожащих пальцев, пытающихся приладить их обратно. “В веснушках, — проносится у нее в голове. — Они кажутся сейчас черными, как и кровь. Но она красная, а его пальцы — усыпаны веснушками”. Черные пузыри лопаются на едва шевелящихся губах Отто, но Нерида, как ни силится, не может услышать ни слова: у нее заложены уши своим собственным визгом, который она изо всех сил пытается удержать внутри. Черные длинные пальцы перестают удерживать края все шире расходящейся раны, глаза (незнакомый парень смотрит на нее с улыбкой — в глазах плещутся лукавые искры) закатываются и Отто тряпичной куклой падает к ее ногам. “Нельзя кричать, — Нерида продолжает зажимать себе рот ладонями и смотреть перед собой, туда, где стоял Отто. — Иначе мы провалим задание.”
Нерида не знает, ни сколько ей лет, ни сколько сейчас времени, она едва осознает, что мертвое тело в луже крови у ее ног — это Отто. “У него лукавые искры в глазах и пальцы в веснушках, я взламывала магические замки и подделывала документы, а он отражал от меня вражеские заклятья. Почему он не отразил их от себя?” — у Нериды трясутся руки, когда она вытаскивает скользкий от крови сверток из внутреннего кармана мантии. “Я всего лишь курьер и взломщик, Отто же посредник и связующий. Я управлялась с десятками операций без него, зачем он пошел со мной сегодня? Что такого важного в этой драккловой папке?” — сверток норовит выскользнуть из ее рук, но Нерида держит его так крепко, как только может. Потому что она знает, что то, что в этой папке, было важным для Отто. Как и эта операция. Важным, как все их операции и то, для чего они нужны. Нерида смутно знает о целях и действиях организации, на которую они с Отто работали, но Отто считал их чуть ли не семьей. “Нужно завершить операцию, это было важным для Отто, а значит — важно и для меня,” — Нерида, борясь с тошнотой, аккуратно приподнимает тело Отто с земли, усаживая его спиной к стене, и произносит дезиллюминационное заклинание.
Ожоги — это больно.

Мара очаровательно улыбается, обернутая под самое горло во все белое, а Дитмар шепчет ей на ушко, но Нерида все равно слышит: “Ты похожа на фарфоровую куколку”. “Кукла,” — презрительно фыркал четырнадцатилетний мальчишка, потешаясь над сопливой девчонкой, но десять с лишним лет стерли оттенки насмешки и сарказма, позволив наполнить слово новым смыслом. В груди Нериды, на месте ее сердца, распускаются рваные черные лепестки предательства: “Почему Отто не заметил того заклинания? Почему я не заметила ножа, готового нанести смертельную рану?”. Но Нериде умирать еще рано, ее срок не пришел, и она складывает губы в скупой улыбке (не касающейся глаз — “матушка” ее хорошо научила). “За новое начало!” — Нерида вскидывает руку с бокалом игристого вина, и тост тут же подхватывают ликующие гости. Нерида смотрит сквозь очаровательно улыбающуюся невесту вдаль и видит разгорающееся зарево войны. “За Отто. За Тодесштурм. За Гриндевальда! — продолжает она в мыслях, делая глоток из бокала. — За новый мир.”

“Инсендио!” — набатом звучит в ее голове, и отголоски детских колыбельных на смеси болгарского и греческого юркими рыбками прячутся в темной заводи памяти. “Инсендио,” — шепчет Нерида и в ее глазах пляшут искры.

отрывок #2

Тучи, не свинцовые — гранитные (как могильные плиты за ее спиной), с треском рвутся: холодные капли будто бы в насмешку рисуют слезы на ее лице. Фальшивые настолько же, насколько фальшива она в своей траурной мантии, с туго уплетенными и спрятанными под черную сетку волосами и двумя красными гвоздиками в руках на этом кладбище. Фальшива в той же мере, что мутное стекло, выдаваемое за бриллиант — посмотри на него на просвет и все станет ясно. Но солнца нет — небо выкрашено размытым цветом могильных плит — не хватает только эпитафий.
Эпитафией вбивается золотистая вязь слов в темную поверхность камня:
«Талантливая чистокровная волшебница» — ложь. Мара была какой угодно, но не талантливой. Хотя, думает Нерида, позволяя дождю и дальше разрисовывать свое лицо траурным узором, Дитмара она не иначе как приворожила.
«Послушная дочь» — ложь. Но Нериде неизвестно ничего о том, как быть хоть какой-нибудь дочерью.
«Любящая сестра» — ложь. Если только больные пинки по ногам под столом и постоянные пакости не считать проявлением нежной сестринской любви.
«Любимая жена» — ложь. Но Дитмар с силой сжимает кулаки и неподвижным взглядом сверлит темный прямоугольник свежей могилы.
«Жертва магловского террора» — ложь — это Нерида знает наверняка. Она самолично участвовала в планировании операции, она доставляла взрывчатое вещество, она следила за наложением нужных чар. Она знала список гостей. Она буквально составила этот список. Она подала идею.
Нерида пугается, встречаясь со злыми, потемневшими и будто бы выцветшими глазами Дитмара (все вокруг — затянуто цветом могильных плит) — он знает, проносится в ее голове, а пальцы крепче, почти ломая, сжимают стебли гвоздик. Скользкие от дождя стебли цветов выскальзывают из ее рук, когда Дитмар крепко обхватывает ее за плечи (не сломает, но останутся синяки) и прячет свое лицо в изгибе ее шеи. Нериде хочется выдохнуть от облегчения (он не знает, что она виновата), но она лишь цепенеет не в силах обнять давнего друга (друга ли?) в ответ — она чувствует на своей коже горячую влагу (это не дождь, а слезы). Страх сковывает руки, неестественно замершие в сантиметре от спины Дитмара: неужели он действительно любил ее сестру?
Но Дитмар ее не мог любить, как и она, Нерида, не виновата в смерти Мары, — тонкие девичьи пальцы аккуратно ложатся меж лопаток, обтянутых пиджаком.
***
Дитмар резкими шагами расчерчивает тускло освещенную комнату, изредка (все так же — резко) взмахивает руками и что-то говорит. Говорит без остановки, но Нерида не может разобрать ни слова: в ее ушах стоит звон десятков разбившихся зеркал (ее там не было, она не могла слышать), перед ее глазами — вспарываемая сотнями острых осколков бледная кожа Мары (ее там не было, она не могла этого видеть). Нериде кажется, что это всего лишь один из ее бесконечных кошмаров (разве что она не чувствует, как ее собственная кожа расходится страшными ранами). Нерида пытается сосредоточиться, выловить хоть слово, но застывшие глаза Мары, бездонными колодцами (они никогда не были так глубоки при ее жизни) зияющие на обезображенном мертвом лице, не отпускают ее взгляда. Они смотрят с укором, они кричат «виновна!», и их — десятки, сотни, тысячи — на газетных разворотах, покрывающих все вокруг.
- Ты ее любил? - спрашивает Нерида лишь для того, чтобы заполнить паузу (ложь — ей важно это знать). Дитмар резко тормозит на полушаге (газетная страница сминается под его ногой, скрывая от взгляда Нериды копию колдографии, известной каждому волшебнику в Германии) и, кажется, только сейчас действительно видит ее.
- Она была хорошей девушкой, - не «да» и не «нет». - И хорошей женой, - не «да» и не «нет». Но на объятие Нерида отвечает почти без заминки, успокаивающе касаясь кончиками пальцев светлых коротких волос, напряженных рук и спины.
«Ужасная трагедия! Магловский беспредел необходимо взять под контроль! Кто станет следующей жертвой магловских терактов?» - кричит заголовок развернутой на столе газеты. Колдография больше не в фокусе.

***
Нерида с усердием, достойным революции, прячет глубоко внутри (дальше, чем то, что именуется душой) пахнущий обманом клубок из облегчения, торжества и вины. Она вьется вокруг Дитмара с тем изяществом, которого в ней никогда не было (или же просто Мара была очаровательнее). Ей не нужно разыгрывать скорбь и отчаяние — никто в это не поверит, тем более он. Достаточно точно отмеренной порции участия, двух унций заботы и щепотки грусти. Ложь Нериды вымощена искренностью и подлинными эмоциями. Даже грусть и сожаление — искренние: она хотела сделать так, чтобы, глядя на очаровательные улыбки Мары, люди стыдливо отводили взгляд; она хотела втоптать все восхищение, что та получала от окружающих, в пыль; она хотела, чтобы та испытала хоть долю того, что приходилось терпеть ей, Нериде. Только вот Мара больше ничего и никогда не почувствует — она стала прекрасным знаменем того, что пропагандирует Гриндевальд. И Нерида никак не может понять: лучше или хуже получилось все в итоге.
Дитмар пролистывает подшивки газет, приносит откуда-то стопки магловской прессы и листовок за последние несколько лет. Дитмар аккуратно расспрашивает Нериду о Гриндевальде и кажется действительно охваченным какой-то идеей. Они почти не говорят о Маре, и Нерида чувствует себя почти такой же счастливой, как в четырнадцать лет, когда Дитмар касался плечом ее плеча и с насмешкой фыркал в сторону Мары «кукла».
Но кто кому лжет?