Грин

#сублимация

Экспозиция

Я начала читать взахлеб, как только научилась читать. Начала писать, как только научилась писать. Сначала это были стихи, потом — проза, но сколько я себя помню умение составлять слова в предложения всегда были краеугольным камнем моей идентичности. Не факт, что я писала хорошо. Но я писала, много и со страстью. Потом пыталась с такой же страстью говорить. В моей жизни появился дебатный клуб и задержался в ней на четыре, кажется, года. Я влюблена в язык.

Завязка

Я переехала в Великобританию.

У меня был отличный английский, я прекрасно понимала носителей и никогда не испытывала проблем — технических — с коммуникацией.

Языкового барьера я не ощущала.

Развитие действия

У меня социальная тревожность
У меня социальная тревожность
У меня сильная социальная тревожность
Я переживаю депрессивные эпизоды
Я избегаю незнакомцев
Я практически ни с кем не дружу
У меня социальная тревожность
Я боюсь сказать глупость
Я постоянно боюсь сказать глупость
Мне кажется я постоянно говорю глупости
У меня социальная тревожность

Кульминация

Тестовые задания в графическом дизайне — это ерунда, на которой очень легко прогореть. Прогорев однажды на отсутствии внимания к деталям — работотадель проверил меня, разместив в папке изображение, которого не было в задании, и я повелась, как школьница, решив, что раз в папке оно есть, то и в финальной работе должно быть тоже — я заработала паранойю.

Прямо в заголовке нового тестового задания от другой компании расположилась идиома «and all things nice» со словом «MICE» вместо «nice». О мышах в тексте не было решительно ничего, выражения «and all things mice» среди общеупотребительных я не нашла и спросила у молодого человека, носителя языка, не паранойя ли у меня. Минута интернет-поиска и он написал, что MICE расшифровывается как «Meetings, Incentives, Conferences and Events», что соответствует теме статьи и журнала вообще.

Он, наверное, думает, что я дура.

Развязка

И я разревелась.

Я иррационально и очень страстно себя ненавижу.

Эпилог

Я не умею справляться с собой, когда говорю глупости. Может, я путаю грешное с праведным, но пока я, свернувшись калачиком, пыталась себя простить за то, что иногда совершаю глупые ошибки, на меня снизошло озарение.

Я потеряла связь с языком.

С краеугольным камнем своей идентичности.

Я думаю то ли на русском, то ли на английском. Я стала гораздо хуже и медленнее писать. У меня практически нет вдохновения. Мне стыдно за то, как я передаю свои мысли на английском, вне зависимости от того, допускаю ли я ошибки. Иногда мне становится стыдно за то, как я передаю мысли на русском.

В попытке максимально приблизиться к недостижимому нативному английскому и сделать в английском то, что я когда-то делала в русском или украинском, я ощущаю отчуждение от того, во что я когда-то была влюблена и чем гордилась — от моей связи с языком, которая всегда ощущалась во мне чем-то особенным.

У меня социальная тревожность.
У меня социальная тревожность.
У меня социальная тревожность.

#сублимация

У моего молодого человека врождённый наследственный кифоз. Искривление позвоночника. Говоря не самыми цветистыми словами, так, как говорят в народе и никогда в лицо — горб. Не представляйте себе ужасов — это вполне обычно выглядящий (нет, нифига не обычно, он очень красивый) человек с заметным физическим недостатком. Этот диагноз был у его матери, до неё — он был у кого-то из её родителей. Этот диагноз будет у его детей. И хоть это естественный повод для беспокойства соизмеримого размеру проблемы, что меня поражает до глубины души, так это то, как моя бабушка советует мне сто раз отмерить прежде чем отрезать. Я могу понять волнение за своего ребенка, но только не в том случае, если он бесцельно искал человека, который смог бы его тронуть — тронуть его разум и его сердце, простите, я сбиваюсь в высокопарщину — искал достаточно долгое время, не соглашаясь на полумеры. Только не в том случае, когда твой ребенок просыпается и засыпает с улыбкой, потому что он счастлив. Только не тогда, когда твой ребенок начинает чего-то хотеть от жизни; начинает работать, чтобы приезжать, когда жизнь разбросает по разным городам; когда преодолевает социальную тревожность, депрессию, апатию, равнодушие, с которыми приходилось раньше бороться в одиночку.

Какая разница какие у кого гены, пока дело даже близко не дошло до детей (более того, в своём желании иметь которых я пока не уверена)? Последнее — вообще больная для семьи тема. А даже если когда-то и дойдёт — какая будет разница? Неужели существует только один способ завести детей? Мы со всем справимся, если к тому моменту у нас будет желание быть вместе. И если между нами встанет какая-то неопреодолимая проблема — она точно не будет заключаться в наших физических возможностях. Потому что на то мы и человеки, чтобы выбирать партнёра иначе, чем собачку для вязки. (Я тебя люблю).

#сублимация

В который раз отношения получаются по учебнику — то ли я среднестатистический хомо сапиенс, что естественно, то ли Аллен де Боттон, как обычно, зрит в корень.

Я недоумевал, какое оправдание найти Хлое, если она вообще допустила мысль, что может сделать такого негодяя, как я, средоточием своей эмоциональной жизни. Если и показалось, что она немножко влюблена в меня, то разве это не просто потому, что она ошиблась на мой счет? Классический «марксистский» подход: когда любви желают, но не могут ее принять из-за боязни разочарования, которое неизбежно последует, когда обнаружится ваше истинное лицо, — разочарования, которое обычно к этому моменту уже имело место (возможно, «благодаря» родителям), а сейчас проецируется на будущее.

Мироощущение «марксистов» таково, что их внутренняя сущность настолько глубоко неприемлема для прочих людей, что интимная близость непременно разоблачит в них мошенников. Так зачем тогда принимать дар любви, если его со всей вероятностью тут же потребуют назад? Если ты сейчас меня любишь, это только потому, что ты не видишь меня целиком, — думает марксист, — а если ты не видишь меня целиком, нужно быть безумцем, чтобы дать себе привыкнуть к твоей любви раньше, чем это произойдет.

(...)

Альбер Камю высказал мысль, что мы влюбляемся в других людей, потому что со стороны они кажутся нам такими цельными, цельными физически и в то же время эмоционально «компактными», тогда как себя мы субъективно ощущаем как совершенное смятение и разброс. Испытывая недостаток в связности речи, предсказуемости поведения, целеустремленности, единстве темы, мы иллюзорно приписываем эти качества другому.

(...)

Большинство отношений обычно переживает марксистский момент (момент, когда становится ясно, что любовь взаимна), и то, как он разрешается, целиком зависит от соотношения внутри личности между любовью и ненавистью к себе самому. Если ненависть к себе оказывается сильнее, тогда тот, кто получил любовь, заявит (под тем или иным предлогом), что возлюбленный или возлюбленная недостаточно хороши для него (недостаточно хороши в силу связи с ним, нехорошим). Но если возобладала любовь к себе, тогда в самом факте, что их любовь взаимна, оба партнера могут признать свидетельство не того, что у возлюбленного (возлюбленной) плохой вкус, а того, насколько они сами вдруг оказались заслуживающими любви.

(...)

Лиам: Наша общая обездвиживающая тревожность — наша наибольшая сила. Если соединить твою и мою тревожности, выработанной энергии хватило бы на целый город.
Грин: Потратим её на благое дело?
Лиам: Мурал?
Грин: Мурал.

#сублимация

По результатам вчерашней поездки в неизвестность с раздвоителем для наушников мой личный блог может нечаянно затопить сопливенькими постами, но мне не стыдно.

Когда-то, сидя на концерте Океана в Харькове, смотря на обнимающихся вокруг людей, мне подумалось, что мне больше никогда не сможет понравится человек, не разделяющий моей страсти к ОЭ. Конечно, думать так глупо — человек может понравиться вопреки всему, даже вопреки идеологии или морали, но на тот момент мне это казалось чуть ли не самым важным критерием. Сидеть с ней или с ним на концерте, обнимать, чувствовать, что энергетика, исходящая от нас, ничем не меньше, чем та, что исходит от Вакарчука.

Не знаю, может он — тот, с кем я уехала в закат с раздвоителем для наушников — мне польстил, но Океан понравился ему невероятно. И Зёмина «Бесконечность» тоже. И мне, мне тоже нравилось то, что я слушала — из-за самой музыки? или из-за него?

Пить самое дешёвое вино на лавке у канала — лучше любого громкого, хоть и тёплого паба. Слушать музыку и наблюдать, как ритмично качается отражение фонаря в воде — лучше живого присутствия на концерте. Потеряться в этом самом городе, пытаясь отыскать автобусную остановку. Ехать домой и в сотый раз переслушивать альбом Elephant группы The White Stripes (потому что это первый альбом Джека и Мег, что мы когда-либо услышали), выстукивать ритм, не выпуская чужой руки, класть голову ему на плечо. Начать прощаться за минуту до его автобуса, увлечься прощанием, а автобус всё-таки пропустить — насколько нечаянно? — после чего решить пойти и выпить ещё по кофе, до больного горла болтая обо всем на свете.

#сублимация

Я очень, очень боюсь спугнуть момент, но пока «мы во ржи, и колосья, телами сломанные, свежи, и лодыжку предательски жжет поцелуй крапивы» нужно собрать всё волшебство вместе и закупорить его в бутылку с вином из одуванчиков. Я разуверилась в знакомствах в интернете. Почти. Я устала объяснять, что нет, я здесь не ради секса, нет, я не против секса, нет, я хочу кого-то, с кем можно разделить всё то ощущенческое, что есть у меня, и забрать половину чьего-то такого же. Я не ханжа, это просто не то, чего я ищу. Мне так надоело это объяснять. И ходить на свидания с людьми, с которыми вопрос секса пока не поднимался, и — рационально — думать о том, какие они хорошие, но возвращаясь к ним мысленно понимать — не ёкает. Ни от взгляда в их глаза, ни от того, что они говорят, ни от их поцелуев. Никогда после Вивьена, ни одного единственного раза.

А здесь... Совсем внезапно — его сообщение. И почему-то зацепило, потому что не банальное «привет, как дела», а сообщение-реакция. Реакция на то, что я указала в разделе информации. И совершенно очевидная мысль, вытекающая из моей секции о себе: давай пойдём на свидание, где не нужно будет говорить? Не будем разговаривать, просто немного почитаем. Не первое предложение такого рода, но первое осуществившееся. Решили не просто читать — читать книги, которые выберем друг для друга. Он принёс мне «Cat's Cradle» — первых двадцать глав. Я купила ему (себе, но ему) Булгакова на английском языке. Три дня, проведенных в ожидании, мы читали, и подчеркивали любимое, и комментировали. Волшебных три дня, потому что до трёх ночи я не переписывалась ещё со времен Вива. Не столь важно. Переписывались — обо всём на свете. Мне нужно, чтобы было вот так —
несколько нервно, чтобы собеседник словно подталкивал тебя к нахождению скрытых ресурсов — в языке, в мнениях, которыми вы делитесь. И я снова переживала, отправляя каждое сообщение, перепроверяя грамматику по десять раз — так, как я люблю.

Сегодня... Сегодня мы встретились. Он похож на Стервятника из «Дома, в котором»: длинные светлые волосы, замечательный немаленький нос, облупленный лак на ногтях, пирсинг в губе, длинные худые пальцы, кольцо на мизинце, высокий рост, сгорбленная спина... и трость. Я не спрашивала. Это не важно. Важно, потому что я немного переживаю — всегда откуда-то берётся эта странная переживательность при общении с людьми, которые от тебя физически чем-то отличаются — но в то же время совершенно не имеет никакого значения. Потому что мы сидели друг напротив друга, я — читала Воннегута, а он — Булгакова. И пили кофе. Поначалу неловко, но всё спокойнее и спокойнее. А потом я закончила свои двадцать глав — они совсем коротенькие — и мы говорили. По-настоящему! Тема не заканчивалась обменом мнениями — мы действительно говорили, подхватывая слова друг друга. И мне не было неловко смотреть в его глаза. А мне всегда невероятно неловко смотреть в глаза чужому человеку. Чёрт знает, что из этого выйдет. Но я так рада, что я наконец-то отмерла.

«Если я приду к тебе на другом ресурсе, если напишу тебе как-то иначе, не как обычно» — это ты мне сказал, Вивьен. И мне кажется, что ты правда пришёл. Изменив всё: внешность, привычки, голос, но оставив то нервное, надорванное, что ты всегда во мне находил. И я тоже рада снова найти это — в другом человеке. Не важно насколько долго, ведь с тобой мы вообще никогда не виделись, но важно, что это наконец-то есть. Я хочу проснуться от того, что мой желудок от ужаса и предвкушения затянулся в узел. Я хочу узнать во что он верит и какими именами себя называет. Я хочу потереться щекой о плечо, потому что мне наконец-то до того хорошо, что даже плохо.

#сублимация

Ты называл меня Ал. От Аллен. Это была такая игра: ты всегда в роли старшего, смелого, опытного, а я — Гарри Поттер из «Гарри & Северус», Аллен Гинсберг из «Аллен & Люсьен». Мне нравилось быть ведомой, потому что мне это случалось нечасто, а тебе... не знаю, что нравилось тебе. Ты говорил, что моя способность увлекаться, восхищаться, гореть. По Керуаку — это ты тоже говорил. Ты звал меня Чубчик и, наверное, это было лучшее моё прозвище. Самое подходящее. Помнишь? «Потому что делает серьёзный вид, а на голове-то всё равно чубчик». От этого всегда делалось ужасно тепло. И хотелось потереться щекой о плечо. Это тебе тоже, кажется, во мне нравилось. Ты говорил. Я помню.

Я очень по тебе скучаю, часто. Ни один человек после тебя (даже из тех, что в отличии от тебя были на расстоянии вытянутой руки, и из тех кто говорил, что я красива, и из тех, кто целовал меня) не заставлял меня так улыбаться внезапной схожести, шуточным перебранкам, новой музыке. Мир через призму тебя был ярок и до тошноты нов — помнишь первые недели нашего общения? Я ничего не могла делать. У меня всегда так — тело слишком остро реагирует на переживания души.

Я до сих пор считаю, что ты поступил с нами нечестно. Ты сказал мне, прощаясь: «До тебя я чувствовал себя брошенным, растерзанным, бесполезным. После тебя и всего, что ты мне дал, во мне все зажило. И вместо всего, что было, есть теперь чувство уверенности, что то, что конечно, не всегда болит. Что оно может продолжать светиться. Ты — глоток свежего воздуха. An oasis in a wasteland. Лимонное мороженое с сиропом, Аллен. Именно эта история». Ты сказал это, и всё закончилось. Ты сказал: «Ты бессердечный засранец, который оставляет меня у залатанного корыта и с полной банкой золотых рыбок, но без себя».

Но я ещё здесь. А ты — нет. Тебя со мной нет.
Ты съел моих сраных золотых рыбок.
И разбил моё корыто.

Я скучаю.

#сублимация

Всё тонет в молочной дымке, в разноцветных огоньках, в круговороте резных столиков, и подушек, и ковров, а перед глазами вместе с тем — малиново-малиново, и только во рту — внезапно сухо. Кажется, что даже язык способен расцарапать нёбо — таким острым, пергаментным он стал. Что, если назвать её по имени? Разве из глотки не польётся кровь? Слишком долго, слишком плохо, слишком хорошо. Всё — слишком. Рене полусидит на коленях, с губ практически срывается что-то жалкое, но она удерживает в себе, не надо, Рене, за тебя прекрасно скажут твои глаза, больные, затянутые отголосками сладких грёз. Даже сейчас — сладких. Не уткнуться бы в её колени — Рене всё ещё избегает называть то самое имя, которое не произносила вслух уже год, с тех самых пор, с той самой ночи — не уткнуться бы в них, не держать, не гладить умоляюще, успокаивающе, не скользить ладонями по бёдрам, Рене это умеет, Рене помнит, знает, какие вздохи можно вырывать из гордо сомкнутых губ, если трогать эти колени. Где-то за пределами её видения вспархивает и бьет в воздухе крыльями стайка разноцветных птиц — кеттарийку осыпает перьями. Смешно щекочет в носу. Она проводит под носом рукавом лоохи, стирает невидимое прикосновение.

В глазах — разочарование. В глазах — пренебрежение. Она ещё не поняла. Ничего. В ней тоже это есть. В меньшей мере, чем в Рене, но есть. Уловимо чувствуется в колеблющемся воздухе. Рене не поднимается с колен, глухо оседает на пятки. Целый год порознь и чтобы так... Сердце стучит отчаянно, наверное, хочет присоединиться к тем экзотическим птицам, которых Рене не видит, но чувствует нутром. Птичье пение превращается в гогот, они смеются, и Рене приходится сделать над собой усилие, чтобы не закрыть уши руками. Не здесь, не при ней. Её колени загораются оранжевым, почти белым, словно на снимке тепловизора, словно жаждут прикосновений.

Рене не понимает, что творит. Ползёт вперёд, не щадя кожи — ворс ковра неприятно саднит, ноги путаются в слоях скабы и лоохи. Разум удивительно ясен, но так бывает после опиума. Трезвые мысли даже среди грёз и галлюцинаций. Тело Рене расползается, растекается по полу, она утыкается носом туда, куда так давно... Вдыхает запах, совершенно обезумев, и не чувствует в себе ровным счётом никаких сил, чтобы подняться, сказать, объяснить. Невидимые птицы вгрызаются, выклёвывают печень. И лёгкие — потому что трудно размеренно дышать. Запахи приобретает свойства цветов. Рене чувствует, каким интенсивно-малиновым становится всё вокруг. Захлебнувшись, она всхлипывает, на грани слышимости, почти зло. Почти.

— Я презираю тебя за то, что ты сделала. Я тебя презираю.

Её губы и руки говорят другое.