Межвременье (джен)

Иногда он всё-таки бреется, словно бы вспоминая, что это — часть ежедневного ритуала, но делает это всё реже.

В комнате теперь вечный сумрак — тяжёлые шторы задёрнуты, и хотя они давно уже сдвинулись, открывая внизу узкую вертикальную полоску света, их никто так и не поправил. Этого кусочка хватает, чтобы днём сделать предметы видимыми, но не более.

Он очень давно уже не выходит отсюда — ему не плохо, а просто не хочется. Ему вообще больше не хочется ничего — только уснуть и спать, спать без снов, но это благо ему больше, видимо, не дано. Поэтому он спит как может — просыпаясь от собственного крика и потом опять засыпая без сил, свернувшись клубком и обнимая себя в бессильном и бесполезном поиске утешения, которого нет и больше не может быть для него — потому что утешение возможно там, где можно что-то поправить, а ему исправлять уже нечего. Нужно было бы встать и просто жить дальше, но он не хочет. Умирать, впрочем, он не хочет тоже — у него просто вообще не осталось больше желаний. Вот разве что просто уснуть…

Каждый день к нему приходит жена — она бы и вовсе, наверное, не уходила, но он гонит её и бывает порой даже груб. Он сам знает, что это неправильно, и он сам себе из-за этого отвратителен, но и видеть её он больше не может. Он хотел бы, он очень хотел бы снова почувствовать то, что ощущал всегда, каждый раз со своих шестнадцати лет, когда видел её — но ничего этого больше нет, и отсутствие этой радости настолько невыносимо, что легче даже быть грубым, раня не столько её, конечно — потому что он и сейчас знает, что она понимает и принимает его даже таким — сколько себя самого. Поначалу она не слушает его и не уходит, не оставляет его в покое — но однажды на его: «Уходи, Цисса. Убирайся отсюда», — тихо встаёт и выходит, и ему становится легче. Потому что просто лежать, закрыв глаза и отвернувшись к стене — единственное, что ему сейчас… не то чтобы хочется — ему не хочется ничего — но возможно. А отворачиваться от своей жены он так и не научился.

Назавтра она возвращается — как будто бы ничего не было, но теперь он знает, как говорить с ней, и повторяет: «Убирайся», — и это снова срабатывает, правда, не сразу. Она пытается говорить с ним, взывая сперва к их любви, потом — к долгу, эти слова жгут, словно кислота, он отворачивается и вжимается в подушку, закрывая голову одеялом и повторяя и повторяя: «Уходи. Убирайся отсюда. Оставь меня», — и она, наконец, уходит.

Так повторяется какое-то время, и однажды, когда она в очередной раз садится утром к нему на постель, он сам разворачивается к ней и спрашивает:

— Хочешь развод?

Нарцисса пугается — даже отшатывается слегка, произносит неслушающимися губами:

— Люци, ты что?

— Я спросил — хочешь развод? — от такой замечательной и простой мысли у него даже появляются силы двигаться — он приподнимается и садится, глядя на неё, как ему кажется, почти весело. — Я передам Драко дом и большую часть денег в Гринготсе — ты, разумеется, останешься с ним. Этот дом будет ваш, а я просто уеду на континент, и мы больше никогда не увидимся. Драко станет старшим рода, я проведу ритуал.

— Не хочу, — говорит она — страх уходит из её голубых глаз: он давно уже не видел их цвета в вечном своём полумраке, он просто помнит, что они — голубые.

— Зря, — отвечает он ей. — Потому что я так хочу.

— Ты не хочешь, — возражает она — справедливо. Он вправду не хочет — это нельзя так назвать, потому что это не желание, а решение. Выход. Для всех. Как странно, что она этого не понимает.

— Ты не понимаешь, — начинает он объяснять. — Дело не в желании. Просто так будет лучше и правильнее. Для всех.

— Для тебя? — тут же спрашивает она.

— Для меня, — честно кивает он. — Я не могу оставаться здесь, как же ты не поймёшь.

— Здесь — это в Англии? — задаёт она ожидаемый, в общем, вопрос.

— Здесь — это с вами, — раздражённо поясняет он. — Но и в Англии тоже.

Она почему-то молчит — он никак не может отвести взгляд от её лица, хоть его почти что не видно сейчас: в комнате очень темно, и он задумывается, может быть, это не утро, а вечер? Вряд ли ночь — просвет между шторами тогда был бы тёмным, а он светлый, но не солнечный, а достаточно тусклый.

— Я не разведусь с тобой, Люциус, — наконец говорит она. — Никогда.

— Ты должна, — он морщится и ложится обратно — голова кружится, и он вспоминает, что сегодня ещё не ел. И вчера, кажется, тоже. — Подумай сама — и поймёшь.

— Не хочу, — отвечает она и протягивает руку, чтобы коснуться его, но он быстро отодвигается, и она не настаивает.

— Цисса, — он с трудом произносит это короткое слово, оно кажется ему самым сложным на свете, — я всё потерял. Абсолютно всё. И я не хочу ничего восстанавливать — ни этот дом, ни своё положение — ничего. Я вообще ничего не хочу больше. А вам нужно жить.

Она согласно кивает, но почему-то молчит.

— Я не могу и не хочу больше видеть тебя, — говорит он ей, сам только сейчас до конца понимая, что это правда. — Вообще, никогда. Ты понимаешь? Ни тебя, ни, — он всё-таки запинается — это имя ему не даётся, — никого, — выворачивается он из собственной глупой ловушки.

— Я понимаю, — кивает она. И опять не уходит. Она всегда понимает — и никогда сама не уходит. Никогда.

— Тогда разведись со мной, — просит он. И даже добавляет: — Пожалуйста.

— Нет, — легко отвечает она. — Никакого развода не будет. Никогда.

— Убирайся отсюда! — бессильно почти кричит он — и она, наконец, встаёт и вправду уходит.

Так легче… и ещё хуже, если это, конечно, возможно. Боли никакой нет — её было так много, что он, кажется, наконец к ней привык и перестал замечать: надо же, оказывается, Уолли был прав, так бывает, когда очень и очень нужно… Люциус закрывает глаза и зажмуривается — совсем не нужно было вспоминать ещё и его, очередной и последний, кажется, его проигрыш. Он всё проиграл в своей жизни, всё — даже возможность успокоиться поцелуем жутковатой твари, словно замотанной в тёмный ободранный саван. А ведь это было бы так легко и, наверно, спокойно — ему доводилось видеть лица тех, кого поцеловали дементоры, они всегда чему-то слегка улыбаются… наверняка их больше не мучают никакие сны.

Он не знает, как ей объяснить. Он хотел бы — чтобы не мучить её, чтобы она поняла бы и согласилась — но не знает, как это сделать. Как объяснить, что он просто не сможет никогда выйти отсюда, не сможет увидеть на лицах окружающих… что? Что он видел, когда в последний раз был там, в Лондоне и в министерстве, когда этот новый министр… как же его зовут? Чернокожий… нет, не вспомнить, да и какая разница — когда ему официально объявили о снятии обвинений и о прекращении дела против него и сына? Даже этим он был обязан жене, а не себе самому — это она спасла всех их, солгав тогда в лесу самому Лорду. Это она тогда привела его в Хогвартс — и она же их увела, сына и мужа, оттуда. Как он был тогда счастлив… но это было последнее, чему он обрадовался. Дома это чувство ушло — и больше уже не вернулось, потому что радоваться можно тому, чем можно гордиться, а гордиться ему было больше нечем.

Ему было уже за сорок — возраст, когда главное, или хотя бы какая-то часть главного уже сделана, когда можно точно сказать, что вышло из человека — и что же из него вышло? Он полжизни… большую её часть прослужил даже не человеку уже — существу, которое настолько боялось смерти, что, сея её вокруг, в конце концов само уже превратилось в неё и заразило этим всех тех, кто когда-то позволил себя ей пометить. Хуже — он отдал этому существу своего единственного ребёнка… а ещё хуже то, что даже и этого он не сделал, а просто позволил такому произойти. С какого момента он утратил контроль над своей жизнью? Он не смог бы назвать, но точно знал, когда это всё началось — когда он подставил своё левое предплечье такому обаятельному и сильному полукровке и позволил… да нет, не стоит лгать хотя бы себе — попросил поставить туда его знак. Нет, какой знак… клеймо. Отец прав был сто раз — клеймо, как рабу. Даже эльфов никто никогда не клеймил… он сам сделал себя хуже домового эльфа. И ведь рад был тогда безмерно… дурак, боги, какой же он был дурак! — но теперь уже ничего не поправить.

Никогда больше ему не выйти на улицу — он не сможет, не вынесет взглядов, которые теперь будут всегда обращены на него. Они будут просто смотреть — если бы кто-нибудь хоть оскорбил… но нет — он помнил, как шёл по улице, и как шарахались от него люди, но не от страха — он бы пережил страх, и даже, наверное, был ему рад — а от омерзения: как шарахаются от грязного, дурно пахнущего человека, который совсем не опасен, но прикасаться к которому неприятно. Они все были, пожалуй что, даже вежливы — кто-то, он помнил, даже отвернулся участливо, когда он споткнулся на ровном месте и упал бы, наверное, если бы не вечная трость в руках. И — взгляды в спину, насмешливые, удивлённые… и шепоток. Он не мог разобрать слов, конечно — может, и к счастью — но слышал шёпот, едва заметный, тут же стихающий под прямым взглядом, но сопровождающий его постоянно.

О, конечно, он пытался поначалу бороться. Ходил с гордо поднятой головой… его перестали замечать в магазинах — обслуживали, разумеется, но всегда теперь только последним… или это ему так казалось? Не важно… кому важна реальность, на самом-то деле. С ним не здоровались на улицах… не все, правда, но каждое пустое, отворачивающееся лицо разрезало его сердце словно ножом.

Он не был на них в обиде… хуже всего было то, что он их понимал — и знал, что и сам сделал бы на их месте то же самое. Да и делал ведь… всегда делал.

Как ни странно, последней каплей для него оказались громкие, на весь магазин — он почему-то не помнил, какой, кажется, это был книжный — слова Артура Уизли, который, увидев его, в привычно окружившей его тишине громко сказал:

— Здравствуй, Люциус.

И плевать Уизли хотел на то, как изменились их лица, как они зашептались, глядя на него удивлённо и осуждающе. Извечное уизлевское благородство…

Этого он уже не вынес. Ответить тогда он в себе сил не нашёл — просто вышел на улицу и аппарировал каким-то чудом к себе домой, и это был последний его выход оттуда.

Он больше не хочет и не будет бороться. Он не… он всегда был слабее их всех — слабее, как волшебник, чем Руди, слабее, как исследователь, чем Эйв, слабее, как боец, чем Уолли… в чём он был сильным — так это в способности влиять на людей, вот здесь он выделялся всегда, всегда умел заставить всех окружающих сделать так, как ему было нужно или просто хотелось. А теперь все они в Азкабане, и последнего из них он привёл, считай, туда сам. Человека, который всегда стоял у него за спиной, и который единственный, кажется, из них всех относился вполне серьёзно к понятию «преданность». Неслучившийся гриффиндорец…

Что же за мысли-то ему опять лезут в голову? Об этом думать нельзя… он давно себе запретил. Всё просто закончилось, его жизнь здесь — закончилась; может быть, в другом месте он просто сумеет начать другую… с чистого листа всегда проще, чем переписывать. А здесь он закончил… Проиграл, вчистую — и потому закончил.

Потому что если продолжить — придётся признать, что всё это было зря. Всё, что он делал последнюю четверть века, было не просто напрасно — оно было… ошибкой. Одной огромной ошибкой, с начала и до конца. Оно и было таким… но у него не было сил с этим жить. Он не боец, в конце-то концов… почему и кому он должен сражаться?

— Папа.

Он дёрнулся от этого тихого голоса как от удара. Его сын так ни разу и не зашёл к нему в комнату — Люциус прятался здесь ото всех, и сын до сих пор не смел нарушить его приказа. Приказа… смешно. Кому ты можешь приказывать теперь, кроме домовых эльфов, Люциус?

— Уходи, — он натянул одеяло на голову и отвернулся к стене, чтобы даже случайно его не увидеть.

— Папа, — тот входит в комнату и садится на край кровати, от него пахнет пылью и кофе.

— Я сказал — убирайся. Вон.

— Посмотри на меня, пожалуйста.

— Вон отсюда.

— Посмотри на меня.

— Уходи, — у него нет сил с ним спорить. У него нет сил даже разговаривать с ним — с сыном, которого он умудрился предать и потерять. То единственное ценное, что у него вообще было… хотя нет, не единственное. Была ещё и Нарцисса. Её он предал и потерял тоже.

— Не уйду, — это странно. Драко никогда с ним не спорил… а впрочем… он ведь имеет на это право теперь. Он на всё право имеет, по большому-то счёту.

— Что ты хочешь? — глухо, из-под одеяла.

— Посмотри на меня. Пожалуйста. Я прошу.

Он не может, но разворачивается — и, наконец, смотрит.

Он очень давно не видел его лица… На Драко какая-то старая мантия, то ли светлая, то ли просто полностью засыпанная пылью и чем-то ещё. Его волосы привычно гладко зачёсаны назад, на щеках и на лбу пятна всё той же пыли.

— Не отнимай у меня ещё и отца, — говорит он.

Это больно. Ужасно больно — боль неожиданна, ведь он полагал, что сумел договориться с ней и привыкнуть. Как там учил его Уолл… боль можно размазать другой болью, растянуть внимание — и будет легче. Он вонзает ногти в тыльную часть кисти, чувствуя, как забивается под ногти содранная кожа и как течёт по коже горячее — но боли нет… он вообще ничего не чувствует.

А его сын продолжает:

— Ты и так всё у меня забрал. Мне придётся начать с нуля. Не лишай меня ещё и отца. Папа.

— Не надо, — жалко шепчет он. — Так нечестно…

— Нечестно, — кивает сын — его сын. — Но мне всё равно. Не смей отнимать у меня ещё и это.

Они глядят друг на друга — это первый взгляд глаза в глаза за последние… он не знает, сколько тут пробыл, но с того момента, как он перестал выходить из своей комнаты, этот взгляд точно первый.

— Я… не могу, — вынужденно признаётся он. — Я не смогу больше подняться.

— Сможешь, — неожиданно жёстко говорит сын отцу. Откуда в нём вдруг взялся этот стержень? Ведь никогда не было… Сейчас он настолько похож на деда — даже жутко... и интонации те же. — Вставай.

— Драко, — он всё-таки выговаривает его имя. — Нет.

— Сядь, — непреклонно говорит тот.

И Люциус подчиняется. Он же привык подчиняться приказам… так почему бы не выполнить этот. Своего сына.

Тот кивает и зажигает лампу — свет омерзителен, он бьёт по глазам, и Люциус мгновенно зажмуривается. Как ни странно, Драко не возражает — он делает что-то, на звук непонятно, что это, а глаза открывать так не хочется

Вдруг что-то касается кожи его лица — прохладное и, кажется, мокрое. От неожиданности Люциус поднимает руку к лицу — правую, ту, которой сдирал только что себе кожу — и касается… чего-то. Оно мягкое, скользкое и совсем невесомое — сын отодвигает его пальцы и говорит:

— Сиди спокойно.

Он слушается — внутри появляется удивление, оно шевелится внутри, где-то очень глубоко, но оно ещё совсем маленькое и слабое и не в силах пока заставить его хоть что-нибудь сделать, например, задать свой вопрос. Поэтому он просто сидит, пока это нечто, мокрое и прохладное, вновь и вновь касается его кожи. Потом он чувствует запах, тот странно знаком и, пожалуй, приятен — пахнет чем-то очень правильным из той, старой жизни.

А потом к щеке прижимается что-то твёрдое и очень острое. Это совсем не больно — скорее, щекотно, и очень, очень приятно. От неожиданности он спрашивает — прежде, чем успевает подумать, что теперь в вопросах не осталось никакого смысла:

— Что ты делаешь?

— Брею тебя, — отвечает тот — голос звучит совершенно спокойно, так, словно бы сын говорит о чём-то само собой разумеющемся. — Помолчи пока что, пожалуйста. Я не хочу тебя поранить.

Он молчит потрясённо — а лезвие скользит по его коже, осторожно, точно и быстро, и вот через несколько минут всё уже кончено. Сын стирает какой-то тканью — она тёплая и очень мягкая — с его лица остатки пены, потом проводит несколько раз по его волосам расчёской.

— А теперь выпей, — говорит он, и к губам прижимается нечто твёрдое и горячее — кажется, это фарфор.

И кофе. В нос ударяет сильный запах кофе.

— Он чёрный и сладкий, — говорит его сын. — Как обычно. Пей, пожалуйста.

Люциус делает глоток. Жидкость очень горячая, но не обжигающая — он делает следующий глоток, потом ещё и ещё… Он не чувствует вкуса — только запах и жар, но когда всё проглочено, во рту остаётся сладость: видимо, сахар размешали не до конца, и несколько кристалликов попали ему на язык вместе с последним глотком.

Так, как он любит — вспоминает внезапно он.

Он резко открывает глаза — свет вновь бьёт по ним, но это уже не важно.

И смотрит на сына.

Тот очень спокоен и серьёзен, даже сосредоточен — сейчас, при свете, видно, что он весь засыпан серой каменной пылью, и только с лица она стёрта, причём кое-как: толком очищены только глаза и рот, даже края ноздрей серые.

— Спасибо, — говорит Люциус.

— Не смей никуда уходить, — говорит ему сын. — У меня есть только мама, наш дом — и ты. И мне всего восемнадцать.

— Я всё проиграл, — говорит он ему.

— Мне плевать, — отвечает тот. Потом встаёт и уходит, сказав на прощанье: — Я завтра утром снова приду. Тебе совсем не идёт щетина. И маме не нравится.

Так начинается его новая жизнь. Конечно, он никуда в этот день не выходит, и даже не встаёт со своей постели — он ещё долго с неё не встанет, пройдут дни, и дней этих будет много — но когда на следующее утро на её край сядет его жена, он больше не произнесёт страшного: «Убирайся», и позволит ей, наконец, коснуться его.