Память (гет)

Память — безжалостный враг. С другими можно воевать: мечами и стрелами, огнём и кулаками. Их можно ранить, убить, растерзать и забыть как страшный сон, но память, подобно воде, просачивалась сквозь все щиты и стены и медленно разрушала изнутри.

Кетриккен помнила смерть Руриска, горе отца — короля Эйода, — в одночасье потерявшего обоих своих детей, и месяц траура. Удушающий кошмар, который всё длился и длился. Ощущение беспомощности и ненужности, которое не покидало Кетриккен на протяжении многих дней.

— Госпожа? — маленькая Розмари почтительно склонила голову. Она не понимала, почему её госпожа плачет.

— Ножницы. Принеси ножницы, — хрипло приказала Кетриккен, вытирая слёзы рукавом, как в детстве.

Верити стал для неё глотком свежего воздуха. Она хотела запомнить его молодым и беспечным, сильным и любящим, принадлежащим только ей, но память безжалостно рисовала мозолистые руки, покрытые пятнами чернил, и уставшее, преждевременно постаревшее лицо. Комнату в башне с видом на море и тихое: «Не стоит. Уходи!» Верити не хотел, чтобы она видела его такого: слабого и беспомощного, сжигаемого изнутри силой, которую она никогда не понимала.

Фитц пытался ей объяснить. Правда пытался, но то, что спасает, не должно убивать, а оно убивало. День за днем, высасывая силы и жизнь из Верити. Для Кетриккен снег всегда оставался белым, а стрелы нужны были для охоты. Никаких оттенков и полутонов, никакой лжи. Здесь, в Баккипе, снег мог быть и чёрным, и красным, а стрелы — декоративным украшением на шляпке придворной леди.

— Возьмите, госпожа. — Розмари протянула ей серебряные ножницы, блестящие и острые.

Кетриккен положила их на стол и стала расплетать косу. Нужно было принять ванну, смыть пыль с усталостью и отдохнуть, но это успеется.

Ей больше некуда спешить.

Верити нравились её волосы: тяжёлые, золотистые и прямые — совершенно не похожие на волосы местных женщин. Да и она сама была другой, чужой и одинокой. Сильной, способной постоять за себя — Верити порой не знал, как себя вести с ней. Словно мальчишка, наблюдал за ней украдкой с помощью Скилла. Это она сейчас понимала, что он бессовестно жульничал, а тогда все удивлялась, как ему удавалось предугадывать её желания.

Для неё же Верити оставался закрытой книгой.

Волосы упали на плечи мягкой волной, пахнущей гарью и вереском: память о битве за Нитбей. Победа, которая сейчас казалась ей бессмысленной.

Ножницы блеснули в тусклом свете свечей, и срезанная прядь волос упала на пол.

Одна, вторая, третья…

Дань традициям — так в Шести Герцогствах почитали память умерших, обрезая волосы в знак траура. Как бы Кетриккен хотела так же легко избавиться от мучивших её воспоминаний! Взять и одним ударом клинка отсечь всё лишнее, болезненное, гноящееся, как старая рана.

Горький комок подкатился к горлу, сдавливая его, царапая сотней иголок. Кетриккен всхлипнула, моргнула, ощущая, как слёзы катятся по щекам, и, не выдержав, расплакалась, надрывно и беспомощно, спрятав лицо в ладонях. Ей было стыдно за свою слабость.

Стыд жёг раскалённым железом грудь, душил рыданиями, делал её беспомощной и ненужной. Совсем как тогда, когда не стало Руриска.

— Госпожа! Госпожа! — Розмари робко сжала её плечо, не то утешая, не то сама ища утешения.

Кетриккен посмотрела на неё растеряно: девочка отшатнулась, испуганно прикрыла рот ладонью и, развернувшись, убежала.

Это было похоже на пощёчину.

Хлёстко.

Больно.

Обидно.

Она посмотрела на своё отражение в зеркале: на щеках алели некрасивые пятна, глаза и нос покраснели, распухли, волосы с одной стороны были криво отстрижены и торчали в разные стороны, как пух у птицы, с другой — свисали безжизненными прядями. Кетриккен крепче сжала ножницы и обрезала оставшиеся локоны. Без сожалений. Без колебаний.

Жаль, что с воспоминаниями нельзя поступить так же.

— Госпожа, можно войти? — за дверьми стоял Баррич. Старый воин — он искренне переживал и заботился о ней.

— Не стоит, — прошептала она, но, спохватившись, прочистила горло и крикнула: — Не стоит. Уходи!

— Госпожа, я буду охранять вас. Ничего не бойтесь этой ночью.

Кетриккен горько улыбнулась: Верити мёртв. Чего теперь-то бояться?