Я не люблю (гет)

Созидающий башню сорвется,

Будет страшен стремительный лет,

И на дне мирового колодца

Он безумье свое проклянет.

(С) Н. Гумилёв

Когда Люциус Малфой барабанит пальцами по крепкой дубовой столешнице, ему кажется, что звук от ударов круглых мягких подушечек слышно во всем поместье. Не потому, что он барабанит слишком громко, нет. И даже не потому, что чёртов Поттер сбежал, оставив дверь приоткрытой — из-за своей невежественности, невнимательности или спешки — нужное подчеркнуть.

Просто поместье опустело.

Просто это слишком осязаемо и ощутимо.

Будто хозяева огромного замка по ошибке запустили в свои владения могильный холод. И он медленно, дюйм за дюймом, ползет по темным коридорам, едва освещенным дрожащими огоньками факелов, пробирается в покои, даже если двери закрыты, запечатаны. Он находит маленькие, не заметные глазу щелочки, и протискивается в них, чтобы миниатюрными каплями влаги осесть на стенах, мебели и потолке с лепниной.

Холод заставляет топить камины круглый год, даже летом: когда, казалось бы, вся необходимость в них отпадает. Он заставляет плотнее кутаться в одеяла по ночам и сильнее ненавидеть утро, время особенной человеческой уязвимости.

Люциус уверен — именно он добрался до Нарциссы, отравив её только-только зачавшуюся после войны жизнь. Именно он — причина того, что Драко живет в мире магглов, бросая отговорки, что оттуда удобнее вести дела.

Подумать только — наследник Малфоев!

А когда Люциус думает, он барабанит пальцами по крепкой дубовой столешнице в своем кабинете. А дальше — всё по кругу. Всё циклично.

Иногда ему кажется, что скоро начнут сбегать даже домовики. Он закрывает глаза и представляет, как эльфы вереницей ступают по холодному мраморному полу холла, на цыпочках, чтобы никого не потревожить, скрываясь под покровом ночи. Один из них, обязательно самый молодой и безрассудный открывает дверь в передней так, чтобы была маленькая щелка, и протискивается в неё, а за ним и остальные. Иногда от такого представления даже становится смешно.

Хотя, если быть честным, Люциус и сам сбежал бы отсюда, не будь это единственным местом, где он в покое. Бизнес, Министерство, благотворительность, попечительский совет школы: его отстранили от всего, чего только было можно, наложили запрет на деятельность. Клеймо на всю жизнь.

Сегодня поместье озарилось одной из редких вспышек жизни. Вспышка яркая, нежданная и необоснованная. Еще неожиданней была информация, которую принесла вспышка.

— Вот значит как, — говорит Люциус вслух, оставшись в полном одиночестве.

Он вспоминает один из тех осенних праздников, в честь которых Цисси всегда организовывала приемы. О том, как тщательно продумывала каждую мелочь — от цвета столовых приборов до цветов, украшающих маленькие балкончики. О том, какими плавными был взмахи её палочки, наносящие последние штрихи, и какими тонкими — атласные перчатки.

Он вспоминает, что Драко пора подумать о женитьбе, о наследнике — и очень серьезно.

Порой диву даешься, как грядущее, которое казалось таким скучным и одиноким, вдруг озаряется чем-то ярким и непредсказуемым. Интерес бурлит в жилах, как в молодости, а шестеренки в голове крутятся с сумасшедшей скоростью, продумывая одну схему за другой.

Он не будет мешать сыну развлекаться. Он даст ему месяц. А потом — смотрины невест. Всё, как и положено.

Заодно и поместье оживет с новыми обитателями.

Пальцы посылают дереву последний, завершающий аккорд — в подтверждении мыслей своего хозяина. Простая истина, вбитая в голову и пронесенная с собой через года гласит — следует переносить с достоинством то, что не в силах изменить. До сих пор Люциусу это удаётся.

* * *

На самом деле, если счастья нет — всё просто: нужно лишь создать его иллюзию, суррогат. Качественный сахарозаменитель иногда гораздо полезнее самого сахара. Только вот...

То, чего Джинни ждала на протяжении многих лет, жаждала и мечтала, то, что казалось ей высшим благом — всё рассыпалось в секунду получения. Отпало за ненужностью. Иногда ожидание праздника приятнее самого праздника.

Всё именно так — фантазии о жизни с Гарри теперь кажутся ей гораздо более красочными, красивыми и наполненными счастьем, чем сама жизнь.

Если счастья нет — отпадает нужда за него бороться, так думает Джинни, размазывая остатки фальшивых слез по щекам.

На окраине Лондона, в одном из стареньких одинаковых домов, на самом последнем этаже — под чердаком — находится квартирка, которую снимали Рон с Гермионой. Она маленькая и необжитая — Рону в «Норе» привычнее, поэтому, вопрос о том, чтобы переехать туда насовсем отпал сразу же. Соседи, наверное, уверены, что в ней вообще никто не живет. Хозяев никто не видит вот уже почти два года. Рон и Гермиона всегда аппарировали прямо внутрь, в обнимку.

Джинни так и делает, стоит Поттеру скрыться в неизвестном направлении, возомнив себя величайшим детективом всех времен и народов. Шутка ли, нет — Гарри всегда лучший, всегда первый. И здесь ведь тоже не прогадает.

Брат не появляется на работе с воскресенья, и Джинни приходится врать о его мистической болезни.

На самом деле он здесь, примеряет на себя маску человека, упивающегося своим горем. Ей жаль Рона — немного. Она уверена, что во всем, что происходит с человеком, виноват лишь сам человек, а те, кто приписывают собственные заслуги судьбе или злому року — круглые дураки. Круглые, как неизменные очки Гарри Поттера.

Джинни проносится оранжевым смерчем по единственной комнате, раскрывая шторы и маленькое окно. В комнате застарелый, тяжелый воздух. Джинни морщится — Рон лежит на кровати, раскинув руки и приоткрыв рот. Непонятно, то ли еще не проснулся, то ли уже вырубился.

И вот парадокс: она понимает, что за его счастье, спокойствие и благополучие она готова бороться, как кошка, выцарапывая его острыми когтями у каждого, кто посмеет встать на пути. Пусть даже Гермиона, подруга. Она никогда не позволит, чтобы кто-то из её близких страдал.

— Герм... Гермиона... — хрипит Рон, прикрываясь рукой от солнечного луча, бьющего прямо в глаза.

— Никогда не думала, что мы похожи, — хмыкает Джинни.

Рон со стоном зарывается в подушку, пытаясь вновь провалиться в сон, что ему не удается. Вместо этого его заставляют привести себя в порядок и тянут на кухню: маленький пятачок с холодильником, кособокой мебелью и ржавой плитой.

Они сидят друг напротив друга. Рон хмурится и методично вливает в себя растворимый кофе из кружки со сколотым краем, напряженно разглядывая сестру.

Он первым решается прервать молчание.

— Почему она это сделала, Джин? — говорит Рон как-то обреченно, словно уже и не надеется услышать ответа. В его голубых глазах плещется грусть и непонимание, нежелание принимать происходящее. — Я ведь люблю её. Я отдам всё лишь за то, чтобы она улыбалась по утрам. Когда я был здесь... — его голос дрогнул, — с того дня не было ни одной минуты, чтобы я не вспоминал о ней.

«Вот значит как...», — проносится в голове у Джинни.

За окном — зелень. Здесь всё утопает в зелени. Бесконечное количество зеленого цвета разных оттенков. Джинни смотрит на неё и думает о том, что скоро осень. Пройдет всего две недели, и листья пожелтеют, облетят, а голые ветки будут стучать по стеклам, подхватываемые порывами холодного ветра. И чем дальше в осень — тем холоднее.

В верхнем углу — паутина. Паутина похожа на серое, пыльное кружево, которым старушки накрывают свои комоды, чтобы спрятать потрескавшийся от времени лак. Джинни смотрит на неё и думает, что она была там постоянно. Впору сделать паука домашним питомцем и дать ему кличку. Странно, что Гермиона не обнадеживала себя уборкой. Странно, что Рон, который боится пауков, до сих пор не забился в истерике. Наверное, они и не догадывались зайти сюда.

Напротив — Рон. И он похож на одного из тех пьяниц, которых Том вышвыривает из «Дырявого котла» под утро. Джинни стареется смотреть куда угодно, но только не на него. Это слишком тяжело.

Тот, кто не играет — не проигрывает.

Взмах ресниц и глаза полны решимости.

— Потому, что она сейчас с Малфоем, — говорит она резко, в пустоту.

Кружка падает из ослабевших пальцев Рона на пол и разлетается множеством керамических кусочков. Джинни реагирует быстро — одно Репаро, и кружка уже на столе, такая же, как и секунду назад, даже скол на том же самом месте.

Жаль, что Репаро не склеит разбитое сердце.

— Нет, — шепчет Рон и мотает головой из стороны в сторону, от чего его растрепанные волосы взлетают рыжим облаком.

— Да.

— С чего ты взяла?

— Она рассказала обо всем Гарри, — Джинни говорит всё твердым и безразличным голосом.

Это нелегко.

— Гарри знал? — Рон поднимает безвольно опустившуюся голову. — Гарри знал и ничего мне не сказал?

Джинни чувствует, как в брате начинают бурлить эмоции. Что-то похожее он испытывал три года назад, когда бросил Гарри с Гермионой в лесу, одних.

У Рона всегда было какое-то обострённое чувство справедливости.

Тот, кто не играет, также и не выигрывает. Джинни надеется, что она верно угадала способ довести партию хотя бы до ничьей.

* * *

— Вот значит как... — шепчет Гарри. Его губы еле движутся, да и звуков почти не слышно.

Чувство внутри — словно окатили ледяной водой. Невозможно пошевелиться, кажется, сразу станет холодно, сразу замерзнешь. Стоит только сделать движение, и все — волна прокатится по всему телу. Острая волна, совсем как лезвие ножа, купленного в одном из дорогих магазинов со столовым серебром. И больно, потому, что нож режет изнутри всё без разбору.

Гарри знает, какого это, когда тебя предают.

Больно и холодно.

Но почему? Почему же она лгала?

Ложь во благо? Чушь. Ложь — та субстанция, которая не может привнести ничего хорошего. Только боль. Сейчас — как от удара под дых.

Гарри даже забывает, для чего он, собственно, провёл весь день в поисках этого места. Мысли о Гермионе вылетают из головы, снесенные порывом несуществующего ветра. И лишь одно слово бьётся, как маленькая птичка, зажатая в жестоком кулаке, трепещет, вырывается наружу, на волю. Он не в силах держать её в себе.

— Джинни, — он чувствует, как голос ломается, а рука неосознанно тянется к карману с сигаретами. — Те люди, с которыми она уходила... У неё ведь что-то было с ними?

Бармен удивленно смотрит на странного посетителя и усмехается.

— Ты знаешь, парень, всё, что происходит за пределами этого заведения — не моё дело. Но если парень и девушка уходят из бара вместе, — он смотрит на Гарри и приподнимает бровь, — ну же, пораскинь мозгами!

Гарри шумно затягивается и столь же шумно выпускает струю дыма. Наверное, он слабый человек — если не может пережить это без сигареты или без бутылки огневиски, которая будет открыта вечером и выпита в одиночестве — скорее всего. Наверное, он слабый человек, если вся эта боль и обида раздирают изнутри, а он не чувствует сил в одночасье справится с ними.

— Зачем она это делала? — бормочет он, задавая вопрос скорее себе, чем Бобу.

Он не понимает причин.

Он не понимает, как он мог быть настолько слеп, что упустил то, что его девушка изменяет ему уже почти полгода.

Гарри остро чувствует, что Джинни медленно уходит. Уходит, отдаляется — с той секунды, как была сказана эта её фразочка, пусть и чужими устами, чужим голосом. Уходит — и вместе с ней словно уходит жизнь: по капле и безвозвратно.

— Ну не знаю, — задумчиво отвечает бармен.

В его голове крутится подозрительная мысль, о том, что зря он всё рассказал черноволосому пареньку. Кажется, это и есть тот самый адвокат.

— Послушай, парень... — осторожно начинает Боб.

Пепел падает на пол, но Гарри не замечает этого. Ему надо уйти. Просто уйти.

— Просто они не подходят друг другу, понимаешь?

— Почему? — хрипло спрашивает Поттер, вглядываясь в оливковые глаза бармена.

Пронзительный взгляд Гарри заставляет того вздрогнуть.

— Потому, что она сама всё спутала. Она на той стадии, когда обществу бросают вызов: делают татуировку, о которой будут жалеть всю жизнь, трахаются с первым встречным, засыпают на лестничной клетке. Все её моральные ценности, жизненные ориентиры, всё, что могло бы спасти её от этого — далеко в заднице. Так-то. И нужен ей кто-то, с кем они вместе это переживут.

Раскаленная бумага фильтра жжет пальцы — указательный и средний. Гарри всё равно.