Эксперимент в темных тонах (гет)

Потолок давит на меня бесстрастной белизной и пугающей близостью. За это я не люблю хрущовки — у них ужасные низкие потолки. Мой уже испещрен тонкой паутиной трещин, я это знаю, хотя и не вижу — линзы покоятся прозрачными полусферами в контейнерах, в жидкости, точно крохотные эмбрионы, а очки лежат на подоконнике, отражая в толще стекол горящие в люстре лампы-свечи. Птичьим щебетом рассыпается звонок в коридоре, и Аня мягко, точно ночь на бархатных лапах, идет открывать дверь.

— Ну, привет.

В комнату, где я, подобно умирающему во цвете лет герою, лежу на разобранной постели, входят Евгений и Вивьен. Евгений прозаичен до скрежета зубовного: неизменные тертые джинсы и водолазка. Так посмотришь на него и ни за что не скажешь, что он — человек искусства. Вивьен тоже изменила себе: на ней очки в черной оправе с довольно толстыми стеклами, глаза привычно очерчены, точно углем, жирными черными линиями, но ни корсета, ни шляпы-таблетки — простые брюки и кофта. Разумеется, тоже черные.

— Я думала принести мандаринов, но в последний момент вспомнила, что блюющим вместе⁽¹⁾ они противопоказаны.

Я не знаю, смеяться или обижаться — к политической активности, тем более в сожжении книг, я никогда не имел ни малейшего отношения. Впрочем, Вивьен, видимо, в очередной раз намекает на мой некоторый конформизм.

Они подтягивают стулья и садятся, Аня пристраивается на кровать.

— В общем, вот тебе гостинцы, — ворчит Евгений. — Сухари, вареные яйца и минералка.

— Потрясающий рацион, — киваю я, беру с подоконника пепельницу и с наслаждением закуриваю. Остальные присоединяются.

— Света извинялась, что потащила нас в "Релакс", — разводит руками Евгений. — Она ничего не знала о твоей драме.

Я кривлюсь. Конечно, Света-то не консерваторская. Конечно, я бы предпочел, чтобы о моем позоре так и не узнали, но все вышло с точностью до наоборот.

— Drib Eulb договорились с Соломатиным о записи, — изрекает Вивьен. В этот момент она похожа на обкуренную пифию, и клубы дыма вокруг нее только усиливают это впечатление.

Это известие вызывает у меня тяжесть в желудке. После концерта мы едва добрались домой на такси, а после Аня вызвала скорую. У меня ничего не нашли, продержали всю ночь в гастроэнтерологическом отделении Первой градской, думали вызвать нарколога, но решили, что мое опьянение слишком незначимо.

Ушел я под расписку и до полудня следующего дня сидел над нотными тетрадями, покрывая до этого чистые листы точками, линиями и росчерками, которые символизировали мое освобождение. Серии из одиннадцати высот, каждая на своем месте — недодекафония, но одиннадцать, как символ, как знак, как отражение. Небольшая пьеса, боль и желчь, разочарование и непонимание — вот что покрывало черными кляксами нотный лист. Я уверен — и фрау Селедка, и Аркадий Геннадьевич оценят.

Теперь я второй день валяюсь на кровати в обнимку с книжками и собственными конспектами, в доме тишина — я сейчас не могу, я пресыщен звуками настолько, что, кажется, любой из них вызовет у меня новую манифестацию болезни. Терапевт из районной поликлиники смерила меня сочувственным взглядом и посоветовала сходить к психотерапевту, пробормотав потом под нос что-то вроде "какие они неженки, эти люди искусства". Она думала, я ее не услышу, но чертовски ошиблась. Я не просто услышал, я успел даже изрядно обидеться.

— Ты с этими... с непроизносимым названием... Общаешься? — Аня смотрит на Вивьен в упор, будто хочет сказать больше, чем может.

— Уже нет, — Вивьен тушит сигарету и поправляет очки. — Габриэль устроила истерику, что я их бросила, и выставила меня вон. Сказала, чтоб ноги моей больше у них не было, — Вивьен оскалилась. — Не больно-то и хотелось. Алкоголичка психованная.

— Вот уж точно, — соглашаюсь я.

— Соломатин вряд ли будет подкатывать к Габриэль, — тянет Аня.

Я понимаю, к чему она клонит, но мне невдомек, зачем. Правда ли ее обуревает истинное беспокойство за Анну? Или она стремится уколоть меня в предположительную ахиллесову пяту?

— Шизичка для него — предмет любопытства, — отрезает Евгений. — Вы видели, на что она была похожа на концерте?

— Она, кстати, продала скрипку, чтобы купить новую и это ужасное платье, — замечает Вивьен.

У меня шумит в ушах. Я уже как наяву слышу звенящий металлом голос Горгоны, которая отчитывает меня за то, что я, точно невежественный варвар, сломал тонкую душу такой музыкальной девочки. Как ребенок, познающий мир, влез своими неловкими пальцами в тончайший механизм — разумеется, с фатальными последствиями. Мне тут же хочется пойти в контрнаступление, припомнить все собственные злоключения: и поиск звука, и злосчастные ноты, и зеркала с таблетками, но я вовремя осекаюсь, поняв, что передо мной вовсе не Медуза Горгона с ее ужасающими глазами, а мои друзья.

— Мне придется прятаться от Горгоны, — выдыхаю я обреченно.

— Это преподша шизички, — поясняет Евгений, и я ужасно ему благодарен — у меня совсем нет сил на экскурс во флору и фауну консерватории.

— А что Соломатин? — спрашивает Вивьен. — Видите ли... Габриэль большая любительница пьяных вечеринок... э-э-э... далеких от... м-м-м-м... целомудрия.

— Сиречь, пьяных оргий, — хмыкает Евгений.

Я представляю себе шарообразную Габриэль в римской тоге, возлежащую на ложе, пьющую вино из пафосных кубков и предающуюся непотребствам. Фантазия вызывает разве что смех.

— У Соломатина целая команда с ним в студии, — говорит Аня. — И все они благосклонно относятся к такому.

— А эта ваша Анна? — Вивьен серьезна.

Я смущаюсь. Не то что рассказывать — даже вспоминать не хочется! Аннино поведение часто ставило меня в тупик и вызывало ужасное раздражение и разочарование. Сначала она казалась раскрепощенной, готовой выйти за привычные рамки, а после оказывалось, что все наоборот: она была косна, неспособна на нежность, неспособна принять чужую инициативу. О, она охотно выпускала своих внутренних демонов и сама подчас казалась суккубом, но я всегда должен был следовать сценарию. Сценарию, начертанному призраками в ее голове; сценарию, которого я ни разу в жизни не читал; сценарию, малейший отход от которого делал меня самого подобным сошедшему на полном ходу с рельсов поезду.

— Анна — ханжа, — выдавливаю я наконец.

— Посмотрим, сколько они протянут вместе, — лицо Вивьен полно неприкрытого вечным толстым слоем бледной пудры скепсиса.

Она теперь вообще мне кажется другой — точно со снятой скорлупой грима Вивьен становится младше, беззащитнее и открытее.

— Новый год на носу, — Евгений, осмотрев наши сложные физиономии, решает срочно спасать ситуацию. — Чуть больше недели, между прочим. Вы как? Грандиозная тусовка или старперский семейный круг? Или ты к матери?

Я качаю головой. К матери на новогоднюю ночь я не езжу уже несколько лет — это наша договоренность. Приезжаю потом, на каникулах. В этот раз все так же, и она уже знает. Так же, как знает про Анну — и мне тогда в ее голосе чудится облегчение. Пусть мать никогда не говорила мне ничего о моих пассиях, но я прекрасно знаю — от Анны она была не в восторге.

— Нет, никаких грандиозных тусовок, — отмахиваюсь я.

— На самом деле мы уже говорили об этом, — подхватывает Аня, и я снова ей благодарен. — Евген, приходите со Светой к нам? И ты, Вивьен. С парнем или кто там у тебя...

Вивьен как-то чересчур понимающе хмыкает и улыбается — слегка натянуто, будто бы пытается сдержаться:

— Одна я сейчас. А за приглашение спасибо, но тесно у вас, ужас просто. Может, ко мне?

* * *

Оставшиеся от старого года дни проходят в суете и суматохе, будто год отчаянно старается задержаться подольше, растягивает дни и щедро до отвала набивает их всевозможными событиями. На носу экзамены, и мне нужно сдать допуск. По этому случаю я нервно курю на лестнице, высовывая голову в коридор, чтобы заприметить, когда по этому самому коридору походкой злого божества пойдет Медуза Горгона. Моя задача тривиальна, но от этого не менее сложна — я должен во что бы то ни стало не попасться ей на глаза. Аркадий Геннадьевич понимает всю нежелательность коллизии и всячески мне подыгрывает, от чего мое сердце преисполняется благодарностью. Нам удается наша маленькая шалость, и я проскальзываю в класс, когда приходит мой черед играть.

Эта осень — будто бы не со мной. Все так, словно я очнулся ото сна уже тогда, когда природа, умирая, осунулась и пожелтела; Атланты устали держать небосвод, и тот опасно навис над самыми головами; а после земля нацепила белый саван, и вот тут-то я и распахнул глаза, душу, разум; тут-то и возродился мой звук, точно феникс, из пепла — и когда только успел сгореть?

Но теперь я играю, и я — жив, я точно это знаю, я чувствую это каждой клеточкой себя. Моя пьеса, вылившись на бумагу, прекратила меня терзать; Акрадий Геннадьевич и Мария Фридриховна единогласны в оценках вышедшего из-под моего пера опуса, пусть это было и не перо вовсе, а банальная гелевая ручка. Что-то новое разбухает, точно весенняя почка на ветке, в моем мозгу, оно готовится распуститься, увидеть свет, и мне кажется, что это — сродни таинству зарождения жизни. Бремя идеи, вынашивание, разрешение от него — какая метафора самой жизни!

Я ускользаю из консерватории прежде, чем попадаюсь под взор Горгоны. Морозный воздух свободы пьянит, я понимаю, что перед тем, как обратиться в камень, не надышишься, но вдыхаю полной грудью, вдыхаю до боли в грудной клетке, так, что на глазах аж слезы выступают. Аркадий Геннадьевич звонит мне, чтобы сообщить, что я с блеском прошел свое испытание, и комиссия поставила бы мне автомат, но они не хотят лишать себя удовольствия послушать меня еще раз на экзамене.

Пьяный от счастья, я иду к машине. На карту как раз упала стипендия, и я думаю съездить в молл и купить Ане и остальным подарки. Я еще даже не придумал, что, но, уверен, это поправимо.

Около парковки стоит знакомая фигура. Странный макияж, лицо точно маска, осенняя легкая куртка. Повинуясь непонятному мне порыву, иду к ней, точно загипнотизированный. Должно быть, именно так змеи заманивают свою добычу.

— Анна!

Она поворачивается резко, руки сжаты в кулаки, лицо перекошено. Я ужасаюсь: это вовсе не та Анна, с которой мы играли! Но это та Анна, что бросалась на меня в ярости, что отталкивала в истерике. Что занавесила зеркала в моей комнате.

— Тебя подменили! Ты все это время следил за мной! Это ты помог отражениям украсть мой звук! — голос ее высок и неприятен, точно как звук ее скрипки в последний раз. — Ты подселил демона в мою скрипку! Но я перехитрила тебя!

Она смеется пронзительно и немелодично. В углах глаз поблескивают слезы, губы растянуты, и я вижу около искривленного рта морщины — совсем недавно их еще не было. Я отшатываюсь. Должно быть, она в таком состоянии способна на все.

— Теперь я занимаюсь тем, чем должна! "Синяя птица" — настоящая находка, настоящее искусство! Мы — как одна семья! Я так счастлива. Что сбежала из твоего плена, ты держал меня, точно узницу... Меня, мой звук... — она заламывает руки и всхлипывает.

Я беспомощно озираюсь, прикидывая, не стоит ли вызвать ей скорую. Что, если она опасна?

— Ты хотел убить меня, — продолжает она, поднимает на меня взгляд: безумный, точно одержимый.

— Нет, Анна, — я не понимаю, зачем оправдываюсь; я не знаю, что сказать, но ощущаю нестерпимую потребность все-таки сорвать печать молчания с собственного рта, чтобы слова не вязли во мне, не копились и не обращались в яд.

— Я обижена, — тараторит она как заведенная. — Я очень обижена на тебя! Ты испортил мне жизнь. Ты лишил меня всего, моей сути! Я вынуждена собирать себя заново, понимаешь?

Я трясу головой. Это кажется мне наваждением, кошмарным сном. Под моими ногами хрустит снег, вокруг проносятся машины, шурша шинами по асфальту, в воздухе витает запах праздника и мандаринов, и все ждут чуда. А со мной прямо здесь, наяву, происходит сущий ад! Еще немного — и я свихнусь, разлечусь пылью в вечно голодном до душ мегаполисе, и все, что от меня останется — это воспоминания да свеженаписанная пьеса.

— Ты не права, — возражаю я. Мой голос кажется мне чужим. — Зачем ты продала скрипку? Это было настоящее сокровище! Как ты теперь явишься к Медузе?

— Скрипка стала средоточием зла! Ты отравил ее. Помнишь, помнишь, я говорила, что отражения украли меня у тебя? Что все мы исчезаем, а после собираемся заново? Так я ошиблась — отражения украли тебя, подсунули злого подменыша, нарушили мою схему, понимаешь? Я не могла больше собраться. Не могла, пока со мной была скрипка!

Голова идет кругом. Мне начинает казаться, что я сплю. Или валяюсь в горячечном бреду. Не может, не может человек говорить такое! Пусть когда-то я сам посчитал Анну тяжко больной душевно, пусть сам сомневался в нашей недолгой, но ставшей очень болезненной связи... Теперь я просто не верил собственным ушам.

— Анна... Тебе надо к врачу.

— Нет! — она отшатывается, в безумных глазах ее неистовствует пламя. — Я не вернусь. Я не стану пить чертовы таблетки! Они мешали мне, мешали мне быть собой, они почти разрушили мою душу!

Я сжимаю руками виски. Отчаянно хочется курить, но я не рискую делать при Анне резких движений. Не понимаю, как я мог это пропустить? Почему принимал весь этот бред за тонкость души, особенности восприятия, сродство к искусству? Ведь, если как следует вспомнить и задуматься, многое из того, что она говорила, совершенно не соотносилось с реальностью! Или она и правда разительно изменилась? Стала другой, как и ее голос, ее звук, ее схема.

— Анна! Послушай меня...

— Нет, — она закусывает губу и машет головой, только золотые волосы, потускневшие и спутанные, ниспадают на плечи. — Ты сделаешь все так, как говорят они. Снова вгонишь меня в сон, чтобы отдать им мою душу. Так больше не будет!

Она разворачивается и бежит прочь, и в ее движениях есть что-то от маленькой девочки в белом китайском платьице, какие носили мои сверстницы во дворе, когда все мы были детьми.

— Анна! Если что, ты можешь рассчитывать на нас! — кричу я ей вслед, сам не зная зачем. Будто бы вместо меня кричит мой вакуум, загипнотизированный ее демонической сущностью; моя совесть, которая не дает спать по ночам; мои воспоминания, которые теперь кажутся чужими.

С небес сыплются снежинки, они ложатся на мое лицо, и мне кажется, что они не собираются таять; так и насыплются, слой за слоем, оденут меня в тот же погребальный саван, что накинула на себя земля, и разве что бурлящая гнилая кровь мегаполиса не даст мне прекратить мое существование. Только что я был счастлив и жив, теперь же — мертвец, до которого наконец начало доходит, насколько он неуместен среди людей, как жалок перестук его костей и с каким трудом день ото дня ему удается маскировать смрад собственного разложения за флером смеха, веселья, запахов виски и сигарет.

В салоне "Вольво" привычно пахнет новой машиной и немного табаком и бензином — я ума не приложу, как моя старушка все еще умудряется сохранять почти девственный аромат. Мотор уютно урчит, показания приборов в полной норме. Жаль, что нельзя и ко мне присоединить вот такую же приборную панель, а то как было бы просто! Но люди — не машины, хотя кто-то, возможно, со мной и поспорит.

"So viele Menschen sehen dich, doch niemand sieht dich so wie ich" ⁽²⁾, — доносится из колонок. Вивьен подкинула мне своей музыки, и часть из нее прекрасна, но я, выругавшись сквозь зубы, переключаю трек: слишком близкой мне кажется эта параллель. Так ли верно противопоставлять себя тем, другим, которые все видят иначе? Может, именно они правы, а я, точно слепец, в ожидании какого-то мифического света, принял за него непроглядную ненасытную тьму?

Случайный выбор не подводит, и теперь мужской голос вкрадчиво вещает: "We could wander in the Garden of Eden, baby"⁽³⁾, я довольно усмехаюсь и выруливаю на Большую Никитскую. Оттуда налево, на Моховую, потом на Москворецкую набережную — по правую руку сияют звезды Кремля, по левую — иллюминация отражается в темных водах Москвы-реки. Кое-где по ней плывут льдины, разрушая огнистый рисунок, от некоторых мест поднимается подсвеченный пар. Я люблю ездить по набережным, даже несмотря на то, что на Кремлевской вечная пробка. В голове проясняется, встреча с Анной отходит на второй план, и я решаю, что стоит все-таки зарулить за подарками.

У меня по дороге Рамстор-Капитолий, из этих новомодных европейских ТЦ. В моем родном городишке таких и в помине нет. Я паркую "Вольво" в подземном лабиринте и направляюсь наверх. У меня совсем нет идей, что кому подарить, кроме, разве что, Евгения — тот порадуется, скажем, паре бутылок хорошего импортного — лучше чешского — пива. Вдогонку приходит мысль, что подарки Вивьен и Свете стоило смотреть не здесь, а в специализированных рок-лавчонках, а то и в переходах метро, но у меня в запасе еще есть пара дней. По торговому залу растекается инструментальная интерпретация ленноновской "War Is Over", всюду шары и гирлянды и завлекательные наклейки со знаками процентов.

Для Ани я нахожу серебряную подвеску в виде микрофона и очаровательную кружевную сорочку фиалкового цвета. Улыбчивая девушка в цветочном киоске упаковывает мой подарок в хрустящую рождественскую бумагу и перевязывает красным бантом. Евгению я покупаю несколько сортов пива, но упаковывать даже не думаю: он как-то высказался, что эти украшательства — сущая ерунда, и вообще, можно завернуть и в газетку. Поэтому я покупаю пышный ярко-розовый бант, прикидывая, что он будет смотреться достаточно вызывающе на мятой газетной бумаге и усмехаюсь собственной идее. В отделе с елочными игрушками я обзавожусь парой белых лебедей с пуховыми крыльями и набором прозрачных шаров с разными пейзажами внутри. Пусть мы поедем к Вивьен, но дома тоже стоит нарядить елку; пусть она и не пахнет хвоей и смолой, и состоит не из теплой и медленно угасающей в душной и тесной квартире древесины, а из прозаичной пластмассы, она тоже может быть отличным символом нового этапа.

Когда я еду домой, я думаю лишь об одном: как было бы хорошо, если бы этот год поскорее закончился. Он принес мне слишком много сложностей, таких, к которым я не был готов. Да и можно ли быть к этому готовым? Говорят, каждому по силам его, но я не верю в того, кто должен сверху распределять эти квесты. Я сделал этот выбор сам и сам теперь за него плачу и, похоже, с процентами. Осталось лишь надеяться, что долг не так уж непомерен.

1) Блюющие вместе — отсылка к молодежному политическому движению "Идущие вместе".

Вернуться к тексту

2) Так много людей видят тебя, но никто не видит тебя так, как я — первые строчки из песни Lacrimosa "Der Morgen danach".

Вернуться к тексту

3) Tiamat "Brighter Than The Sun".

Вернуться к тексту