Голос проклятого (джен)

Золотистые солнечные лучи ласкают просторную гостиную, скользя по золоченым рамам картин (подлинники?), бронзовым бюстам великих (наверняка великих, Джесси в этом не разбирается), по медвежьим шкурам, расстеленным у потрескивающего камина. Всюду вазоны с цветами, и их аромат, сладковатый, терпкий, поднимает в Джесси волны неясных волнений. Где-то в животе, где у влюблённых обычно порхают бабочки, у неё копошатся черви, в сочетании с голодом вызывая мерзкое чувство тошноты. Всё слишком поспешно. Джесси ощущает себя обманутой: словно невеста, которую вместо конфетно-букетного периода сразу же сунули в свадебное платье и поставили перед фактом — ты теперь жена. И это вовсе не значит, что «невеста против брака», но она хочет своих конфет и букетов. Джесси хочет встреч с родными на нейтральной территории, где постепенно будет узнавать их. Она хочет сближения ровно такого, на которое готова, но вместо этого её приводят в дом, показывают десятки комнат, что-то говорят о распорядках, вверяют в руки горничных, которые просто сводят с ума роем голосов, сводящихся к одному: «госпожа желает»?

«Госпожа» желает покоя, мечтает о маленькой квартирке в Риме, которую пять лет считала своим домом, мечтает в Новый Орлеан, к опекунам, в старую комнату, увешанную плакатами Бритни и Джей Ти.

Чем больше Джесси думает об этом, тем больше понимает, что пути назад нет. Как не вернуться в детство, так и не повторить былое. Больше никогда.

Благо хоть завтракает она одна. Расположившись за непривычным ей длинным столом из красного дерева, накрытым кружевной скатертью. Фарфоровые тарелки, хрустальные бокалы, серебряные столовые приборы — это всё настолько чужеродно, что Джесси даже не может сразу решиться взять в руки вилку. Она понятия не имеет, какая нужна для салата, а какая для бекона, и боится в очередной раз не соответствовать аристократичной семье.

В момент, когда она уже готова волком завыть от отчаяния, скрип двери возвещает о чьем-то приходе. Джесси неестественно быстро вскакивает, едва не опрокинув стул, запоздало вспоминая, что она не гостья, а член семьи, и имеет право быть где хочет и делать что захочет.

Входящая Пандора ловит её растерянный взгляд и, даже не скрывая этого, сканирует её мысли.

— Ешь хоть руками. — Губы вампирши трогает лёгкая улыбка. — В этом доме столовыми приборами пользуется только прислуга, а им хватает одной вилки на всё.

Взяв книгу с кресла, римлянка выходит, снова оставляя Джесси одну. Комната всё такая же холодная, непривычно большая и слишком роскошная, радует хоть то, что бессмертные дают Джесси возможность привыкнуть ко всему в одиночестве. Маэла с момента первой встречи она больше не видела вовсе, Хайман и Маарет после небольшой экскурсии по дому оставили её, предупредив, что будут ожидать в библиотеке, Пандора надолго задерживаться не стала. Интересно, она действительно пришла за книгой, либо же нервозность Джесси заставила ее вмешаться?

Наконец решив не мучить себя ненужными волнениями, Джесси возвращается за стол, сгребает салат в тарелку с омлетом и приступает к еде, вооружившись первой попавшейся вилкой. И даже не пользуется ножом! Лестат, будь он здесь сейчас, уже закатил бы глаза, обозвав её деревенщиной. По крайней мере, в его дневнике целый лист посвящен тому, как он обучал Клодию этикету. И хоть молодой вампирше на самом деле не нужно было ничего из этого, Лестат настоял, что для поддержания легенды об «аристократах-плантаторах» она должна когда нужно взять в руки правильную вилку. Если бы к этим описаниям ещё и рисунок прилагался, сейчас можно было б хоть немного сориентироваться.

Омлет, вопреки не самому хорошему настроению, оказывается очень вкусным, Джесси не может этого отрицать. В нём ощущаются едва заметные нотки базилика, паприки и чёрного перца, а в салат добавлено безумно ароматное масло, определить которое Джесси не может. Если учесть, что слуги обычно готовят на всех господ, а те попросту отправляют завтраки в огонь, становится очень жаль и вкусных блюд, и трудов повара.

— Простите, мадемуазель, к вам можно? — в неплотно прикрытые двери протискивается голова Пьера, и Джесси, отложив вилку, кивает на соседний стул. Несмотря на желание побыть в одиночестве, она не видит в присутствии ребёнка помехи.

— Конечно, садись. Хочешь есть?

Мальчик, пользуясь приглашением, проходит в гостиную, боязливо осматривается, медленно пробираясь к столу, чуть дерганно забирается на стул и, сложив руки на коленях, отрицательно качает головой.

— Спасибо, мадемуазель, меня кормили.

Он выглядит ещё более растерянным, чем она сама, потому Джесси, протянув к мальчику руку, ласково гладит его по плечу.

— Ты как? Освоился?

Самый безобидный вопрос из всех, что только можно придумать. Пьер отвечает на него несколько тревожным взглядом.

— Не могу сказать, мадемуазель. Мсье Лестат нёс меня над Ла-Маншем, прямо по воздуху, как птица. Я очень боялся, что упаду, мадемуазель. Было очень высоко.

В его мыслях то же, что и на языке: лёгкая паника, смятение, ничего удивительного. Джесси не доводилось лично видеть, как Лестат летает, но о его облачном даре она знает. Ла-Манш за пять минут? Запросто! Дневниковые записи просто пестрят этим.

«Он был пьян, шёл вдоль берега с очередной портовой шлюхой. Сколько их было за всё время моего наблюдения, сказать сложно. Я сбился со счёта после пятнадцатой. Обладающий очарованием ангела, Луи де Пон дю Лак мог взять любую женщину и бесплатно, но он предпочитал платить за сомнительное удовольствие, словно тем наказывая себя, ставя на себе клеймо низкого сорта. Мне мучительно было видеть его таким. Я не знавал Луи в годы его расцвета, а то жалкое подобие человека, каким мне довелось его встретить, всем своим видом кричало, что жаждет смерти.

В ту ночь смерть должна была прийти за ним. Пока очередная шлюха ублажала его за пустыми бочками, бродяга с ножом подбирался всё ближе. Я слышал его мысли, я знал, на что пойдёт этот человек. Много крови, слишком много, за гроши, что ещё болтались в поясном мешочке у Луи. Я не мог допустить убийства. Не того, кого наметил в компаньоны. Я слетел с мачты, с высоты которой наблюдал за моим еще-не-сыном, впился в грязное горло оборванца, ощутив вкус соли и пыли с его смрадной шеи, вытянул жизнь, всю, кроме пары капель, и, отплевавшись, решил ввести свою фигуру в бесконечную партию Луи, которую он из ночи в ночь надеялся проиграть Смерти.

Я тенью скользнул в их укрытие, возник рядом как призрак, спугнул шлюху, которая, тихо взвизгнув, бросилась прочь.

Луи не бросился, только завязал тесёмки на кюлотах, стыдливо прикрылся аби. Он был в стельку пьян и расфокусированным взглядом старался заглянуть мне в глаза. Пропахший далеко не самым лучшим пойлом, с двухдневной щетиной, в изгвазданных грязью чулках, он совершенно не был похож на того Луи, который обратил на себя моё внимание месяцем ранее.

— Кто вы? — в его голосе не было страха, скорее, покорное смирение. Чёрт возьми, он просто мечтал, чтоб я убил его! Наверняка он бы мне и шпагу свою предложил, но её он где-то забыл, на поясе болтались одни лишь ножны.

Я не ответил, впился в пульсирующую на его шее венку, ощутив блаженство на грани с эйфорией. Кровь была сладка, тем более, после целого месяца ожиданий. Ни запах спиртного, ни смрад немытого тела не могли омрачить мою радость, пока я выпивал его жизнь, глоток за глотком — удивительное чувство!

Луи тихо охнул, но не отпрянул, наоборот, опустил пальцы на мои локти. Он боялся, я чувствовал его страх, но мысли его кричали: «сделай это!». Трепеща в моих руках, как жаждущий близости любовник, Луи всё крепче прижимался ко мне всем телом. Он уже был моим сыном, хоть пока и не знал об этом. Моим прекрасным сыном, чья жизнь была для меня ценнее собственной.

Я подхватил его под руки, и он подался навстречу, вжимаясь теснее, как для объятий. Его сердце стучало гулко и часто, моё — не чаще удара в минуту. Могло показаться, что у меня его вовсе нет, и всё же Луи слышал этот стук, я знаю.

В его глазах я видел готовность. К чему угодно: к смерти ли, к мукам. Казалось, он жаждет этого: боли, страданий — тем он искупал вину, не иначе. Молодая супруга, умершая от родильной горячки, тело мертворожденного ребёнка — этим пестрели его мысли, а мне очень хотелось предложить ему утешение.

Крепче сцепив ладони за его спиной, я воспарил в небеса, в мгновение вновь оказавшись на твёрдой поверхности реи. Я оторвался от маленькой ранки на шее Луи и жестом обвел мир вокруг.

— Ты хочешь, я подарю тебе этот мир? — спросил я его. — Хочешь, покажу тебе самые отдалённые части света, где не ступала нога человека? Хочешь, я научу тебя жить, действительно жить, а не влачить жалкое существование?

Мариус, превратив меня, моего мнения не спросил, я же предоставлял выбор: честный, не завуалированный.

— Что ты есть? — прохрипел Луи, всё ещё хватаясь за меня, как за соломинку в бесконечности океана. Я и был его соломинкой, последним шансом, и я знал, что мой дорогой друг не отринет помощи, как бы ни пугала его моя суть.

— Я вампир, — признался я честно. Мне всегда претило начинать какие-либо отношения со лжи, так что я и не думал что-то скрывать, увиливать, приукрашать. — Если решишь присоединиться ко мне, ты должен знать, насколько вечность бывает прекрасной и насколько — ужасной.

Луи слушал с придыханием, сомнений было всё больше, и потому я решил направить его, подтолкнуть. Я знал, что вид кровожадного убийства потрясёт его нежную душу, но я также знал, что чужая смерть встряхнёт Луи подобно пощечине. Хорошая оплеуха была ему просто необходима.

Я снова поднял его в небеса, ощутив на лопатках цепкие пальцы. Луи боялся упасть, он хотел жить — это ещё раз подтвердило мои предположения о целесообразности встряски. Велик был соблазн разжать руки, позволить ему безвольной куклой провалиться под толщу вод Миссисипи, испытать животный страх. Конечно, потом бы я выловил его, но я и сейчас не уверен, что Луи оценил бы мою шутку. Я не стал, наоборот, поднялся выше, позволив ветру ударить его в лицо, пронес через облака, отчего на его растрёпанных волосах засеребрились капельки росы. Я воспарил выше птиц, и в сердце его зародился такой непривычный восторг, а в моём — триумф.

Мексиканский залив быстро остался позади, мы снизились в поисках лучшего места. Требовалось в меру шумное, густонаселённое место, Гавана показалась мне как нельзя лучшим выбором. Опустившись как можно ниже над бесконечными пальмовыми рощами, я отнёс Луи в зелень пассифлоры. Он послушно остался ждать в своём укрытии, я же ринулся к городской черте. В это время суток в Гаване было так же шумно, как и днём, нужно было лишь правильно искать.

Сомнительного вида кабак я нашёл по запаху, а рядом с ним — целую выставку возможных жертв. Мне нужен был любой, так что первый же пропойца, по неосторожности завернувший за угол справить нужду, попал ко мне в руки.

Луи не дрогнул: ни когда я притащил кубинца к нему, ни когда я впился в смуглую кожу клыками, ни когда тот обмяк в моих руках, с хрипом сделав последний рваный вдох. Сердце Луи выделывало кульбиты, пока он смотрел на всё это, но внешне он очень старался оставаться полностью отстранённым. Он уже был моим, я знал это ещё до того, как он озвучил своё решение.

Согласен. Конечно же, он был согласен, потому как корчи пьяницы были ничем по сравнению с великолепием полёта. Однажды поднявшийся в небо, не захочет больше ходить по земле.

Мы вернулись в Пон-дю-Лак, где Луи подготовился к бессмертию по всем правилам: гладко выбрил кожу, надел лучшую свою одежду, встретил последний рассвет. Я дал ему всё это, потому что помнил, как это важно, и ночью, когда я снова посетил его, Луи был готов».

— Мне жаль, что полёт напугал тебя, — говорит Джесси, проводя ладонью по тёмным мальчишеским кудрям. — Обычно он вызывает совершенно другие ощущения. Просто в этот раз Лестат спешил, другие вампиры, злые и опасные, могли настигнуть вас.

Пьер медленно кивает, шмыгая носом, и Джесси, повинуясь порыву, обнимает его. В её руках тёплое беззащитное тельце, обнимать которое приятнее всего на свете. Так ощущал себя Лестат с Луи. Нужным, способным защитить — за подобными чувствами собственные страхи начинают казаться мелкими и надуманными.

— Лестат не хотел, чтоб тебе было страшно, но он боялся за твою жизнь, понимаешь? — она снова топит пальцы в тёмных кудрях. — Теперь же ты в безопасности, можешь не волноваться.

Пьер мелко дрожит, выпуская всё напряжение, и Джесси продолжает обнимать его, пока дыхание не выравнивается, а плечи —

расслабляются.

— Может, ты всё же хотел бы чего-нибудь поесть? — спрашивает Джесси, с тоской глядя на остывший омлет.

Пьер, почувствовав себя несколько лучше, кивает.

— Шоколад. Или пирожное. Может быть.

— Уверена, на кухне это найдётся. А если нет, воспользуемся доставкой.

Горящий взгляд Пьера красноречивее любых мыслей, а опека над ним — лучшее, что случилось с Джесси за последнее время. Ради такого можно и пропустить завтрак.

* * *

В компании Пьера день проходит незаметно. Они пьют чай с пирожными, вытянув в сторону камина ноги, играют в шахматы вдвоём против Хаймана. Не совсем честно, ведь он может предугадывать их ходы наперёд, но дядя заверяет, что не станет читать их мысли. Джесси ему верит, и он даже даёт им победить. Затем измученного за ночь ребёнка отправляют спать, а Джесси получает от Маарет некоторые хроники Первого Поколения и, забравшись с ногами на подоконник, запоем читает откровения своей семьи, ужасаясь, восторгаясь, удивляясь. Древо их рода поистине велико. Хроники содержат упоминания только о тех вампирах, которых древние обратили лично, и всё равно этих имён бесконечно много. Сотни вампиров за тысячи лет. Также в записях находятся данные о смертях обращённых: больше половины уже нет — уничтожены, так или иначе. К лучшему, как решает для себя Джесси. Ей и пары десятков хватило, чтобы ощутить бесконечный ужас. Да что там — ей хватило бы и одного, попытайся он её убить!

Нормального сна не было уже почти неделю, если не считать пары часов на заднем сидении авто, так что ближе к вечеру, вопреки всем своим желаниям, Джесси всё же засыпает: прямо там, на подоконнике, с хрониками в обнимку. Пробуждает её карканье ворона. Чёрная птица сидит на подоконнике с той стороны, раскрыв клюв, явно с намерением повторить свой призыв. Джесси протирает глаза, стирая засохшие в уголках глаз слёзы, откладывает тяжёлую книгу в сторону. День за окном давно сменился сумерками, небо подёрнуто тяжёлыми тучами, тишина вокруг абсолютная.

Ворон всё сидит, так и не издав повторных криков, не пугаясь движений, заглядывая своим чёрным глазом-бусинкой в самую душу. Жутковато.

Джесси спрыгивает с подоконника, задёргивает тяжёлые шторы. Через секунд десять слышится шум крыльев, отдаляющийся с каждым мгновением, затем совсем далёкий вскрик, возвещающий, что ворон улетел. Глупое беспокойство из-за обычной птицы вызывает у Джесси раздражение на саму себя.

Желая поскорее прогнать наваждение, она, подхватив со спинки кресла плед, накидывает его на плечи и выскальзывает в коридор. Здесь также тихо и безлюдно, лишь с полотен современных мастеров глядят колючими взглядами самые разнообразные физиономии. Свет приглушён, на весь коридор горят только две лампы. Они здесь включены для неё, вампирам свет не нужен вовсе.

Джесси идёт туда, где, как она запомнила, находится гостиная. Бессмертная семья наверняка собралась либо там, либо во внутреннем дворе.

Мысленно воздвигая сейф, она очень надеется, что он сработает. Ей очень хочется получить одобрение от тёти, удивить Лестата, да и просто защитить мысли от обитателей дома.

По мере продвижения вперёд, Джесси понимает, что всё же свернула не туда. Света с каждым шагом всё меньше, вдоль стен встречаются незнакомые статуи. Статуи ли? Или может — вампиры, заснувшие бессмертным сном?

Хочется развернуться назад, поискать правильный путь, но высокие нотки голоса Маарет, прозвучавшие откуда-то спереди, заставляют её остановиться. Слышно плохо, но интонации тёти возмущённые, она явно чем-то разгневана.

Джесси замирает, боясь её спугнуть. Слух у вампира совершенный, так что даже сердцебиение может выдать. Как можно ярче представляя сейф, Джесси прячет в него мысли, но тётя всё равно начинает говорить тише. Услышала.

Не видя причин далее скрываться, Джесси двигается дальше, на голос, но когда к нему примешивается второй, на неё снова нападает ступор.

Лестат.

Джесси достаточно близко, чтобы разработать слова.

«Да знаю я!» — огрызается он раздражённо. — «Не маленький».

Судя по гулким шагам, он уходит из комнаты. Громко хлопает дверь.

Тётя окликает его, но Лестат непреклонен, он не намерен больше говорить.

Джесси чувствует, что что-то случилось, что-то не слишком хорошее. Она срывается с места и бежит в ту сторону, где уже затихают шаги. По пути наталкивается на Маарет, но шарахается от протянутых рук. Бежит в густую тьму, в конце которой в тусклом свете единственного горящего торшера мелькает стройная фигура Лестата.

— Лестат!

Он на миг останавливается, Джесси же, пользуясь проволочкой, подбегает ближе. Он медленно оборачивается, на мертвенно-бледном лице играют тени, в глазах — холодный блеск серебра.

— Лестат… — повторяет Джесси, не зная, для чего вообще гналась за ним.

Лестат поднимает руку, чуть протягивает вперёд, словно желая коснуться её, но так и не делает этого.

— Время позднее, — говорит он, с явным нежеланием опуская ладонь. — Иди спать, Джесс.

В его голосе тоска, и сердце Джесси болезненно сжимается. Теперь уже ей хочется протянуть руку, коснуться ледяной кожи и, отчего-то, утешить. Лестат похож на человека, которому грустно.

— Но… — она не находит слов, комкает плед вспотевшими пальцами, прикусывает губу. Она действительно не знает, вправе ли вообще говорить ему что-то, а главное — зачем делать это.

— Дитя, — голос тёти заставляет на миг обернуться.

В тот момент Джесси ощущает ледяное прикосновение ветра к тыльной стороне своей ладони и, снова оглянувшись на Лестата, видит лишь пустой коридор, мрачный и холодный.

— Так было нужно, — утешает тётя Маарет.

Джесси не знает, о чем та говорит, но чувствует, что Лестат ушёл насовсем, а оттого злится на Маарет, совершенно не стараясь скрыть это.

— Кому? Тебе? — она встречается с тётей взглядом, но не находит в глазах бессмертной раскаяния. От этого по телу пробегает дрожь, а на глазах появляется влага. И всё же, собрав волю в кулак, ледяным тоном чеканит: — Лестат прав, мне пора спать.

Вечер, который она планировала провести с семьёй, Джесси проводит в комнате Пьера. Он спит, а она поглаживает его по волосам, с каждой секундой всё больше погружаясь в отчаяние. Она не хочет лгать себе: она уже скучает по Лестату. Но, несколько раз заходя в инстаграм, она так и не решается что-то ему написать, лишь плотнее кутается в его куртку, понимая, что это ничуть не утешает.