Искупление (гет)

Рушится. Снова все рушится.

Твою мать, да когда же это закончится? Сколько ей еще…

— Ты это серьезно?

Медленно поднял взгляд — лицо Климова нервно дернулось.

— Да мне как-то не до шуток, знаешь ли! Эти СКшники уже весь отдел перетрясли, выясняют, кого можно развести, чтобы сдали Ирину… Стервятники, мать их!

Паша сцепил челюсти. Ильдар, сука! Даже после смерти умудрился подгадить…

— Они даже нашли какого-то свидетеля, он вроде как слышал, что Зимина договаривалась с Ильдаром насчет этой жести, ну, ты понял… Так что если возьмутся всерьез… Сам понимаешь.

Ткачев еще сильнее сжал зубы. Он все понимал — что ей грозит за заказ погрома, в котором убито несколько человек. И кого волнует, что это были не люди, а самые обычные уроды, по вине которых погибло столько девчонок… А если следакам и этого покажется мало и они решат копнуть глубже… Того, что Ирина Сергеевна совершила за все свое время, хватит на три пожизненных…

— Ткачев, ты куда? — озадаченно бросил ему вслед Климов, не дождавшись каких-то решений, идей, предложений. Но Паша молча захлопнул за собой дверь, даже не обернувшись.

* * *

Сидя напротив следователя, Ира уже морально была готова ко всему — к любым самым опасным вопросам, к любым обвинениям. Но следак все что-то тянул, будто выжидал — спрашивал что-то общее, вроде бы совершенно безобидное, и к самому главному никак не переходил. А потом и вовсе ошарашил резкой сменой темы.

— Оперативник Ткачев… Ткачев Павел Петрович ведь ваш муж?

— Муж, — машинально ответила Ирина и вскинула на собеседника недоуменный взгляд. — А причем здесь?.. Что-то я не совсем понимаю, какое отношение моя личная жизнь имеет к этому делу! — бросила резко, быстро придя в себя.

— Как оказалось, самое прямое, — вздохнул следователь; поправил на столе какие-то документы. — Ваш муж готов дать признательные показания по эпизоду с организацией погрома и убийств.

Сердце остановилось. Стало звеняще-тихо.

— Вы шутите? — медленно спросила Ира, облизнув пересохшие губы.

— Да какие уж тут шутки. Сам пришел, сам честно все рассказал… Рассказал такие детали, о которых он мог знать, только если действительно это сделал. Улик у нас, правда, кроме показаний свидетеля, никаких, но это дело времени… Ирина Сергеевна, вам плохо?

Кабинет поплыл перед глазами, звуки заглушились, слились в неясный гул; снова невыносимо закололо сердце.

— Все нормально, — ответила глухо. Нетвердо поднялась. — Я могу идти?

* * *

Все дни слились в какую-то тяжелую, беспросветную бесконечность — время вроде бы шло, двигались стрелки часов, день сменялся ночью, но ей казалось, что жизнь остановилась. Привычно возилась с дочерью, занималась какими-то повседневными делами, куда-то ездила, с кем-то встречалась. Подняла все свои связи; угрожала, просила, оказывала ответные услуги, платила. И чувствовала, снова чувствовала это ненавистное бессилие — будто билась в глухую стену: чем сильнее пытаешься пробить, тем сильнее сама ударяешься. Стены, стены, кругом одни стены…

Невыносимо хотелось закричать, а лучше сбежать — прямо сейчас, куда угодно, только как можно дальше от этой квартиры, от этой пустоты, тишины, холода. И даже к маме не бросишься — не рассказывать же ей, что они с ее замечательным зятем почти на грани развода… Сейчас то безумие, накрывшее совсем недавно, казалось сном — она так и подумала тогда, привычно проснувшись одна, и только перед зеркалом, заметив на коже вспышками следы его губ и рук, поняла, что не приснилось, не померещилось — а он был так отчужденно-холоден, как будто ей и впрямь это все показалось…

—… Ирина Сергеевна, он мне кое-чем обязан, так что, думаю, помочь не откажется, — Щукин говорил еще что-то, Ира уловила только, что речь идет о каком-то его знакомом, высоко взлетевшем и способном решить их проблему. — Я попробую…

Она ненадолго вышла из гулкого ледяного оцепенения.

— Зачем? — перебила непонимающе. — Зачем ты мне помогаешь, Кость? Не боишься, что и за тебя возьмутся? Снимут или еще что похуже.

Он как-то странно взглянул на нее.

— Ирина Сергеевна, ну вы что, совсем меня неблагодарным считаете? Думаете, я забыл, как вы нас с Викой защищали, как рисковали? Мы все вам чем-то обязаны, да дело даже не в этом… — вдруг на миг накрыл ладонью ее руку, будто желая ободрить, и, глядя все с тем же непонятным выражением, пообещал: — Я позвоню, как только что-то выяснится.

У нее еще как-то хватило сил проводить его в прихожую и доползти до ванной. Долго плескала в лицо ледяной водой, пытаясь прийти в себя; оперлась руками о раковину, боясь упасть. Усталость и безнадега всех этих дней навалились разом — они словно обрели ощутимый вес и теперь тянули к земле.

Паша, бедный отчаянный Паша… Ну зачем, зачем он все это делает?

Время словно отмоталось назад — вспомнила, как в какой-то другой жизни озлобленный, взвинченный Глухарев, глядя ей в глаза, заявил, что готов сесть вместе с Тарасовым. А ей было так страшно… так, как не было еще никогда.

И вот опять…

Ноги ослабли — без сил опустилась на пол, закрыла руками лицо и наконец разрыдалась — горько, надрывно, в голос.

* * *

Он стоял под дверью, слыша глухие непрерывные всхлипывания и не понимая, как поступить — уйти, оставить ее в покое, дать выплакаться, или плюнуть на все, ворваться внутрь, схватить ее в охапку, прижимая к себе, сказать… да неважно что сказать, только бы она не заходилась слезами — так отчаянно, так беспомощно, что у него заныло сердце.

Неужели это была она — его Ирина Сергеевна, несокрушимо-спокойная, непрошибаемая, улыбчивая, легкая, какой видел ее каждый день? Почти та прежняя полковник Зимина, ну разве что чуть мягче, нежнее. Он и представить не мог, что может еще случиться что-то, из-за чего она может плакать так… так, словно разом рухнул весь мир.

Уже хотел дернуть дверь — но та распахнулась сама. Ирина вылетела прямо на него — заплаканная, бледная, совершенно несчастная. Он только успел перехватить ее за плечи, притянуть — она тут же рванулась, пытаясь вывернуться.

— Пусти! — наверное, должно было получиться властно, но голос сорвался новым жалобным всхлипом.

Он смотрел в ее залитые слезами глаза — черные-черные, больные-больные — и лед внутри ломался, трещал, осыпался крошевом.

— Не пущу, — выдохнул, судорожно целуя ее влажные, соленые от слез щеки, — никуда больше тебя не пущу…