День за днем - 2 (гет)

На следующий день пол редакции, можно сказать, забивает на работу. До обеда Егоров собирает в зале заседаний нашу команду дать ЦУ перед игрой, но меня, увы, туда не приглашают. Люся говорит, позвали Зимовского, Кривошеина, Пчелкина и Лазарева. Калугин с утра на фотосессии и потому в накрутке не участвует. А после обеда вообще разъезжаемся кто куда, оставляя одну Людмилу дожидаться шефа — Любимову посылают на фирму за формой, Эльвира вроде бы по делам, ну а я еду домой переодеться, а оттуда в Сокольники, там футбольный манеж «Спартак».

До игры времени еще завались и я, обвязав куртку вокруг пояса, оставшись в красной майке и джинсах, брожу по кромке поля — пытаюсь ответить на рабочие звонки и что-то порешать по мелочи. Надежда умирает последней, поэтому у меня в одежде строго функциональный стиль, волосы собраны в тугой хвост и есть полная готовность за пару минут переодеться в форму и броситься в бой. Когда наши, наконец, подтягиваются: и игроки, и зрители, типографские уже бегают в форме по полю, перекидывая туда-сюда мячик.

Пока из главных болельщиц только Люся в синем платье, под цвет команды, да Наташа, как всегда, с пальцем во рту, остальной народ, свой и чужой, сидит группками прямо на газоне. Пересчитываю наши ряды — Кривошеин, Калугин, Пчелкин и Зимовский в центре площадки, здороваются с типографскими. Еще какой-то незнакомый мужик в синем болтается с мячиком у ворот. Итого пятеро. А где Лазарев?

Звоню Галке узнать, где застряла и ее ответ меня не радует — торчит в пробке. Когда снова гляжу на поле, Валик с Андреем уже тренируют лысого в воротах, обстреливая ударами, а Антон, вместе с Пчелкиным, топчутся отдельно, что-то обсуждая. Наконец, Зимовский хлопает в ладоши и свистит остальным:

— Эй, народ, сюда!

Ребята подтягиваются к нему, и я тоже подбегаю послушать. Люся с Наташей сначала держатся в сторонке, но потом подходят ближе. Антон, выставив ладони лодочкой, рубит ими воздух, поворачиваясь от одного к другому и раскладывая все по полочкам:

— Самое главное мужики, работаем в пас! Все время в пас.

Стою, позади, сложив руки на груди и подняв глаза к высокому потолку — все правильно, я тоже всегда говорю об этом. Андрюха возбужденно крутит головой и кивает соглашаясь. Зимовский заканчивает:

— Эти лоси быстро сдохнут, поверьте мне. Так, всем все ясно?

Валик рапортует:

— Ясно, ясно.

Антон оглядывается на Наталью:

— Так, где форма?

— У Любимовой.

— А Любимова, где?

Мне поперек горла этот его командный тон, но я, опустив глаза в пол, сообщаю:

— Сейчас придет.

— Что значит сейчас придет, мы не на свидании!

Приходится оправдываться и махать перед носом мобилой:

— Галя звонила. Она в пробке стоит.

Отворачиваюсь — капец, из-за этой клуши, приходится терпеть наезды. Как я и думала, Антон орет:

— Что значит в пробке?! Блин... Пускай бросает свое корыто и бежит сюда!

Щаз! Порываюсь ответить, но захлопываю рот. Поджав губы, смотрю на него исподлобья — я тебе не секретарша, чтобы всех обзванивать. Но молчу — спорить и злить не хочу, мне уломать его надо, а не в пику вставать. Антон ворчит:

— Понакупают машины, ни пройти, ни проехать.

Их пятеро вместо шести, и Лазарева нет. Пытаюсь канючить:

— Антон.

— Что?

— Может, все-таки, я…

Не договорив, сглатываю, и Зимовский морщится:

— Слушай, Марго… Если тебе очень хочется потрогать мячик, то так и быть, я разрешаю…

Подняв руки вверх, он демонстрирует бросок из-за головы:

— Будешь нам мячики подавать, ясно?

Валик с Колей ухмыляются, а я молчу, проглатывая обиду. Вот, сволочь! Единственно, что позволяю себе — сморщить нос, оскалившись и сдерживая рычание, а еще облить этого урода ненавистью с ног до головы, и цыкнуть сквозь зубы. Дальше вывести меня из себя Зимовскому не удается — к нам подходит шеф, разговаривая по телефону:

— Я все понял. Давай бегом, бегом, бегом!

Он уже где-то оставил свой пиджак и сразу вклинивается между мной и Антоном:

— Значит так, марксисты — ленинисты, Галя уже на подходе!

Делая знаки глазами, Наумыч пытается подбодрить народ:

— Давайте сейчас все в раздевалочку, потому что еще размяться надо, масло погреть. Давайте, вперед!

Мужики гурьбой отправляются переодеваться, и я с отчаянием смотрю им вслед — ну, что за несправедливость-то такая! Мне хочется туда, к ним, быть с командой. Я их капитан, кого бы Зима, не строил из себя! С кислым лицом отворачиваюсь, оставаясь на месте и лишь подкидывая мобильник в руке. Сзади раздается топот, сбившееся дыхание и сип — к нам спешит Любимова, с большим синим пакетом в руке и спортивной сумкой. Наташа тут же на нее наезжает:

— О, явилась красавица. Где ты ходишь?

Галя растерянно крутит головой:

— Там, знаешь, какие пробки! А где все?

Егорова выхватывает у нее пакет:

— А все решают — им голыми по полю бегать или вообще в раздевалке сидеть!

Галя, вцепившись двумя руками в спортивную сумку, смотрит на меня и, показывая на свою ношу, оправдывается:

— Так вот же форма!

Наталья не может без воплей:

— Так что ты мне ее показываешь?!

Мои мысли все об одном, и решение приходит быстро — выхватываю у них и сумку и пакет:

— Давайте мне!

И несусь в мужскую раздевалку. Толкнув сумками дверь, врываюсь внутрь — мужики крутятся возле своих шкафчиков, Коля уже голый по пояс, а Зима еще только снял пиджак и расстегивает манжеты на рубашке. Егоров и здесь продолжает накручивать:

— Побольше пасов в штрафной!

Бросаю сумки в ногах начальника. Антон тут же пытается наехать, хотя прекрасно видел мой заход:

— Я не понял, а ты что здесь делаешь, а?

Огрызаюсь:

— Вообще-то, форму принесла.

— Молодец, только бегаешь медленно!

Засранец. Еще неизвестно кто из нас как бегает. Егоров вмешивается в пикировку:

— Так ребятушки: давайте в темпе, в темпе! Слушаем меня внимательно.

Народ кидается разбирать форму из сумок, а я остаюсь стоять возле шефа. Уходить не собираюсь, если только силой вытолкают. Начальник снова дает ЦУ:

— Я посмотрел соперника — ходить пешком и бегать это для них приблизительно одно и тоже, так что в пас, пас, пас!

Вся подавшись к Наумычу, жалобно пытаюсь поймать его взгляд — ведь одного же не хватает, Лазарева нет! Но Наумыч не обращает на меня никакого внимания:

— И двигаемся, двигаемся, двигаемся!

Новоиспеченный капитан недовольно тянет:

— Борис Наумыч, я уже им это говорил.

Егоров, с мячом подмышкой, нисколько не впечатляется отповедью — Зима не Гоша и капитанство еще не доказал делом:

— А, знаешь, что? Практика показывает, что марксистам — ленинистам второй раз повторить не вредно, даже в третий!

Антон призывает отстающих:

— Мужики разбираем форму, ну чего стоим, ну?

Он хватает мою майку с десятым номером и прикладывает к себе. При такой наглости я уже не могу удержаться, чтобы не завопить:

— Так, секундочку, Зимовский — это вообще Гошина майка!

Этот укурок тут же набрасывается в ответ:

— Серьезно? А что сегодня Гоша выйдет на поле или как?

В бессилии пошлепав губами, кидаюсь за помощью к шефу:

— Борис Наумыч!

Он не реагирует и я, обежав вокруг, дергаю за руку шефа с другой стороны.

Зимовский пытается кардинально обрубить мои метания и взывания к совести:

— Так, слушай, Марго, покинь, пожалуйста, мужскую раздевалку! Здесь дяденьки в трусах бегают.

Ну и что? Блин, видела я вас всех и в трусах и без трусов. Сморщившись, и чуть не плача дергаюсь туда-сюда, не зная, что еще сделать и как убедить.

— Борис Наумыч, можно я все-таки выйду, а?

Тот отворачивается, лишь отмахиваясь:

— Дай мне с командой поговорить.

Обиженно разворачиваюсь спиной, сложив руки на груди — все равно не уйду!

— Еще раз повторяю — не поддаваться на провокации. Они будут пихать, цепляться — нельзя отвечать! Понятно?

За спиной слышится дружный хор:

— Понятно.

— Мы кто?

— Команда!

— Что мы с ними сделаем?

Все уже переоделись в синюю форму с эмблемой «МЖ» и дружно вскидывают руки со сжатыми кулаками:

— Порвем, порвем, порвем!

* * *

Время поджимает, и шеф гонит мужиков из раздевалки. Уныло плетусь в хвосте до самой боковой линии поля, чтобы там присоединиться к девчонкам и остаться вне игры. Но свистка судьи еще нет, и я топчусь возле Наумыча, теребя себя подбородок и слушая финальный наказ. Он не отличается оригинальностью, но эмоционален:

— Ну, братцы, вы главное помните, что я вам говорил.

Раскрасневшись, он орет, дергая руками и чуть подпрыгивая:

— Все, все разорвите их! С богом, с богом!

Они соединяют руки горкой и качают ее вверх-вниз — наш талисманный жест:

— Раз! Два! Три….

Я буквально подпрыгиваю при каждом возгласе, мысленно повторяя за всеми и всей душой участвуя в процессе.

— Пошла!

Руки взмываются вверх… Столько раз этот ритуал воодушевлял нас на победу… Между прочим, я придумал! И вот теперь подавать мячики… Обиженно отворачиваюсь. И все из-за бабского туловища! Блин, встречу эту заразу Карину — убью! Игроки бегут в центр, а мне приходится убираться в другую сторону, к теткам, с их воплями и плакатами. Похоже, договорились играть пятеро на пятеро, и Лазарев им не нужен. Как и я. Сзади слышится рев Егорова:

— Вы что стоите?

Откликается Наташа:

— А что нам делать?

— Как что? Давайте, давайте болеть!

На пару с Людмилой они подхватывают, подскакивая на месте:

— Оле, оле, оле, оле-е-е-е…

Уперев ладони в поясницу, стою на линии поля и никак не могу смириться со своей неудачей. Но делать нечего — покусав ноготь, присоединяюсь с несчастным видом подпрыгивать тоже:

— «МЖ» — чемпио-о-он.

Судья подкидывает монетку, распределяя, кто начинает, дает свисток и игра стартует. Мяч то у одной команды, то у другой. У кого-то из издательских мелькают заготовленные плакаты, краской от руки: «МЖ-вперед», «МЖ — чемпион» и «МЖ — жми». Интересно, какой отдел накреативил? Подозреваю, что Андрюхин. Но вот атака красных, противник распасовывает в нашей штрафной, Кривошеин остается в стороне и после меткого удара мяч влетает в ворота лысого новичка, найденного Зимой. Капец! 0:1…. Вижу, как Калугин разводит руками, ругаясь на Валика, Наумыч тоже орет:

— Ты что ему бить даешь, а?

И он прав! Нам с такой защитой еще десять банок накидают. Обегаю сгрудившихся болельщиц, чтобы снова начать теребить Егорова. Всплескиваю руками и трясу ладошкой у него перед носом:

— Борис Наумыч, Кривошеина надо убирать! Он слишком медленно соображает.

Шеф лишь отмахивается:

— Не мешай.

Звучит свисток к продолжению игры и карусель снова начинает вращаться, набирая темп. Егоров оживает:

— Да, да, да! Убейте, их!

В очередной атаке синих мяч попадает к Андрюхе, и он бьет прямо в девятку. Гол!!! 1:1!

Вскинув победно руки, вопим с Егоровым во все горло. Умница! Я готова выскочить на поле и повиснуть у Калугина на шее, целуя во все места! Девчонки визжат от восторга, меня переполняют эмоции, и я приседаю к полу, чтобы снова вскочить, подпрыгнуть, извиваясь, и заорать еще громче.

Шеф крутится на месте, бросаясь то к одной из нас, то к другой:

— Видели? Вы, видели?

Все обнимают Калугу, спешат на свою половину поля, а пробегая мимо болельщиков, успевают хлопнуть ладонью по подставленной ладони шефа. У меня от таких прыжков и встрясок даже часы слетают c руки, и я судорожно застегиваю ремешок, прилаживая их обратно.

Егоров снова кричит:

— Молодцы!

Мяч в центре, судья свистит, игра продолжается. Атакует то одна команда, то другая. Блин, ну кто так играет?! Наша оборона буквально рассыпается при очередном прорыве по флангу. Шеф орет Кривошеину:

— В ноги падай, в ноги!

Да куда ему падать, он и так еле ползает. Удар! Мяч снова в наших воротах… 1:2.

Над соседней группой болельщиков и болельшиц взмывает плакат «Типография давай!» и. Наумыч сникает, буквально сгибается, обвисая вниз всем телом. Блин, нужно же что-то делать, что-то менять, а не изображать трагедию Шекспира! Скачу вокруг Егорова и отчаянно пытаюсь достучаться до его упрямой башки:

— Борис Наумыч, ну Кривошеин никакой!

Тычу и тычу рукой в поле. Раскрасневшийся шеф упрямо толдычет:

— Извини Марго, другого Кривошеина у нас нет.

Но я то, есть! Вот, упертый. Вся изведясь и извертевшись, отворачиваюсь, беззвучно ругаясь.

* * *

Второй тайм. Мяч снова в центре и теперь красные разыгрывают его. Атака туда, атака сюда, снова свисток и типографские болельщики показывают знак — большим пальцем вниз, как на арене цирка в древнем Риме призывая своих добить соперников. На нашей зрительской стороне, увы, полное уныние и тишина — Люся даже зажала рот рукой…. Мяч снова мечется от одной половины поля к другой, и я непроизвольно дергаюсь вместе с ним, мысленно давая команды игрокам и подсказывая, что делать. Жаль, что они меня не слышат. Егоров резюмирует:

— Да попили виски…

Неожиданно на краю сбивают Пчелкина, и я вижу, как он корчится на траве. Свисток останавливает игру и даже сюда доносится ор Зимовского:

— Блин, куда ты бьешь ну?!

— Да не было ничего!

Зима все равно лезет выяснять отношения, но красные толпой его оттесняют в сторону. Сгрудившись вокруг пострадавшего, наши мужики что-то активно обсуждают, а потом Зима бежит к нам. Егоров весь в тревоге:

— Ну, что там?

Запыхавшийся Антон упирает руки в колени и стоит, согнувшись, опустив голову вниз:

— Все, курьер отбегался походу. Судья спрашивает: замена будет у нас или нет?

Шеф срывается, раскрасневшись как рак, размахивая руками и брызгая слюной:

— Ты чего говоришь?! У нас что, сто человек на скамье, что ли?

— Евпатий — коловратий!

Я на скамье, я! Стоя рядом, грызу ноготь и умоляюще гляжу на него. Сейчас или никогда! Срываюсь с места, подаваясь всем телом и наскакивая на начальника, буквально умоляя его:

— Меня, меня, Борис Наумыч, возьмите меня! Пожалуйста, ну, дайте мне выйти, Борис Наумыч!

Всю аж трясет от нетерпения. Что-то в лице Егорова меняется, скользит сомнение:

— Антон, пять на четыре, они нас точно задавят.

Зимовский, видя слабинку начальника, сопротивляется:

— А, то есть вы хотите, чтобы у нас было оправдание, да?

Гаденыш, наверняка поставил в тотализатор на наше поражение. Егоров орет в ответ:

— Какое еще оправдание?!

— Ну, что за нас играла баба, потому и проиграли, да?

С ненавистью смотрю на этого упыря. Сам ты баба, причем подлая! Шефу слова Зимовского не нравятся:

— Так отставить все эти упаднические настроения. Имей в виду — на ящик виски у меня денег нет!

— Борис Наумыч!

— Подожди, дай подумать…

Прищурившись, он смотрит на поле:

— Марго.

Уже почти потеряв надежду, уныло смотрю на него, и Егоров кивает в сторону раздевалки:

— Переодевайся!

Уау! Внутри меня словно все взлетает, и я победно вскидываю руки вверх, готовая сорваться и бежать:

— Yes!

Зимовский, уперев руки в бока, тут же с недовольной мордой противится:

— Что, yes?

Опускаю руки, капитан, блин, недоделанный, но Наумыч, глядя на Зиму в упор, повторяет:

-Yes.

Зимовсий сдается, презрительно кидая в мою сторону:

— Ладно, иди, переодевайся.

Опрометью кидаюсь в мужскую раздевалку за формой. Меня провожают визги чужих болельщиц и плакат в стане соперников «Печатники, мы в вас верим!», "Типография давай гол!".

Выпотрошив у мужиков Галкины сумки, прямо на скамейку возле шкафчиков, выбираю себе самое малоразмерное — футболку с восьмеркой на спине, трусы покороче, гетры. Вернее гольфы, только они остались. Беленькие кроссовки у меня свои, 39 размер, слава богу, догадалась надеть, подготовилась. Прямо у мужиков и облачаюсь в синие одежды, сунув, снятое с себя барахло в ближайший пустой шкафчик — терять время на поиски женской раздевалки некогда.

* * *

Спустя пять минут выбегаю на поле, вернее позади наших ворот — выход из раздевалки там. Меня приветствует рев стадиона и я, полная восторга, делаю колесо, демонстрируя ловкость и физическую подготовку. Андрей, бросив перевязывать шнурки на своих бутсах, вскакивает и бежит меня встречать. Он чуть касается моих рук, что-то говорит бодрящее и напутственное, но я от радости и шума вокруг почти не слышу его. С улыбкой до ушей, размахивая хвостом и хлопая в ладоши, бегу занять место Николая.

Уж не знаю, что расслабило наших соперников — непредвиденный перерыв или появление девушки в рядах синих, зато уверена, что наших-то точно воодушевила! Первая же атака заканчивается распасовкой, получаю мяч от Зимы и, опережая Андрея, точно бью в ближний угол — го-о-о-о-ол!!! 2:2!

Взрыв эмоций! Скачу, как коза, вскинув руки вверх — восторг и счастье. Как же я соскучилась по игре! По голам! И со мной празднуют все! Успеваю заметить, как Егоров за кромкой, весь светясь, высоко задирая коленки и сжав кулаки перед собой, демонстрирует бег на месте, Наташа кидается обниматься с Галей, и даже Пчелкин, лежа на земле, поднимает вверх руку, приветствуя успех.

Совершаю победный круг, хлопая ладошкой по подставленным ладоням встречающихся по пути, и Зимовского тоже, кстати, а потом запрыгиваю на Андрюшку, обхватив его за шею руками и обвив ногами. Он прижимает меня к себе, и мы кружимся с ним в победном танце.

С импровизированных трибун слышится голос Людмилы:

— Марго, молодец!

Но ее перебивают выкрики Наумыча:

— Это не Марго молодец, это тренер молодец! Вовремя проведенная замена — это вообще на вес золота.

Игра снова начинается с центра и теперь все вперед, теперь можно бороться за выигрыш. Снова начинаются перепасовки то одной команды, то другой, но теперь здесь есть я, опыт и класс. Главное, чтобы дыхалка позволила — она же у меня в этой тушке нетренированная. И времени, чтобы хватило, а его не так много осталось до финального свистка.

Отдаю пас, бегу в штрафную красных и жду ответного мяча. Увлекшись, пропускаю подножку и лечу на искусственный газон, обдирая колено. Капец… Больно-то как! Скрючившись, лежу на газоне, сжав зубы- походу, ноге досталось крепко. Андрей, присев рядом, пытается меня перевернуть, вверх лицом и помочь встать. Подхватив с обеих сторон под руки, мужики меня, все-таки, поднимают и я, прихрамывая, отхожу в сторону. Слышится вопль Егорова:

— Штрафной!

Да тут не штрафной надо бить, пенальти. Время игры практически вышло, и судья устанавливает мяч на отметку. Сама заработала, сама и пробью. Разбежавшись, шарахаю со всей дури точно в угол и вратарь даже не успевает среагировать -3:2! Победа! Повисаю на Калугине, радостно вопя! Гол! Гол! Гол! Восторгу трибун тоже нет предела. Над головами прыгающих и визжащих зрительниц гордо реет плакат «МЖ чемпион!!!».

Не начав игру, судья дает финальный свисток, и мы спешим к Егорову, Люсе, Наташе, Гале, вовлекая их в свой хоровод — обнявшись за плечи и сблизив наши головы, мы кружим и кружим, возбужденно вопя и распевая «МЖ чемпио-о-он»!

* * *

Наконец, первая эйфория проходит, и ребята идут переодеваться. Жду у дверей, когда Калугин вынесет мои вещи и поможет доковылять до женской раздевалки. Здесь никого нет, пусто и тихо, Андрей осторожно пристраивает меня на скамейку, вешает шмотки на крючок, а потом выходит назад, на минутку. Мокрая футболка липнет к телу и я, прихватив отворот двумя пальцами, пытаюсь придать ей колыхательные движения и видимость ветерка. На коленку не смотрю — такая она страшная, ободранная и синяя. Андрей действительно возвращается быстро — присев рядом, он откручивает крышку с бутылки с водой и протягивает мне:

— На, попей.

Во рту действительно пересохло, и я благодарно прикладываюсь губами к живительной влаге:

— Спасибо.

Пока пью, Калугин нагибается, аккуратно берет меня за лодыжку и поднимает ногу себе на колени. Все равно больно и я морщусь, чуть не подавившись водой. Андрей уговаривает лишний раз не дергаться:

— Тихо! Тише, тише.

Булькаю, сглатывая, чтобы не пискнуть, отвожу бутылку в сторону и терпеливо жду, что он еще придумал. Андрей предупреждает, берясь за кроссовку:

— Снимаю?

Молча, киваю. Мой эскулап, осторожно придерживая стопу, стаскивает ботинок и опускает его на пол. Потом пытается аккуратно подвигать моей ногой и согнуть ее в колене:

— Чуть-чуть упри… Вот так вот, повыше... Во-о-от.

Слушаю команды и стараюсь их выполнить как могу, вцепившись напряженными пальцами в скамейку. Вода во рту мешает корчить болезненные рожи и я проглатываю ее, а бутылку отставляю в сторону.

— М-м-м…

— Тихо!

Сейчас, когда игра закончилась, и возбуждение ушло, нога с каждой минутой болит все сильнее и сильнее. Калугин осторожно спускает вниз с поврежденной ноги гольф, а потом, вытянув руку в сторону, стаскивает его совсем, выворачивая наизнанку и засовывая себе за спину:

— Во-о-от так вот. Все.

Доктор начинает ощупывать ступню, и я снова морщу нос от боли — здесь тоже болит, наверно подвернула или ушибла. Андрей с осторожностью смотрит на меня:

— Давай, я буду нажимать, а ты будешь говорить, где больно, да?

— Ага.

Экзекуция начинается с голени:

— Здесь?

Морщусь:

— Чуть-чуть.

Пальцы поднимаются выше к синяку и жмут под коленкой и сбоку:

— А здесь?

Меня аж сгибает от резкой боли. Капец, не пальцы, а клещи!

— О-о-у!

— Ага…, надо в больницу, к доктору.

Ага, как же… Если бы после каждой игры в больницу, Игорьку и на работу ходить было бы некогда. Недовольно сдвинув брови, отнекиваюсь:

— Не надо, ну! Нога сгибается и все нормально.

Андрей настаивает, удерживая за лодыжку:

— Марго, коленная чашечка это не шутки.

Шутки, не шутки — мне лучше знать. Терпеливо поднимаю глаза к потолку, потом снова гляжу на Калугина:

— Да Андрей, ну господи, сколько раз такое было и ничего заживало!

Но тот не верит и в его голосе безаппеляционная уверенность:

— Когда у тебя такое было?!

Черт! Приходится, запинаясь, сочинять на ходу:

— Я…, до десятого класса…, с пацанами в футбол играла.

Хотя, конечно, отмазка дохлая — когда этот десятый класс был… Сто лет назад.

Калугин недоверчиво смотрит:

— С пацанами?

— Ну да, а что?

Андрей хмыкает:

— Да нет, ничего… Просто хорошо играешь.

Остается лишь улыбаться — типа сплошные спортивные вундеркинды, а мастерство не пропьешь и через десять лет без всяких тренировок.

— Спасибо, ты тоже, кстати, классный мяч забил.

— Спасибо большое.

Взяв мою кроссовку в руку, он расслабляет на ней шнуровку.

— Надо зайти в аптеку, купить, я не знаю…, йод, зеленку, мазь?

Зеленку отказать. Про остальное киваю, кривясь:

— Ну, мазь… Мазь, в принципе можно, да.

Какой-нибудь индовазин. Калугин, поддерживая ногу за стопу, снимает ее с коленей на пол, и я ему в этом помогаю — морщась и подхватив обеими руками под коленкой.

— О-э...

И стараясь избежать резких движений.

— Так, аккуратно.

* * *

Переодеваться слишком муторно, к тому же джинсы натягивать на травмированную ногу я не решаюсь — прилипнет, присохнет, потом отдирать себе дороже. Так что лишь накидываю сверху спортивную куртку, оставаясь в синих трусах. Калугин помогает натянуть носки с кроссовками, потом идет переодеться сам и вызывает такси.

Пока доезжаем с Сокольников до Ломоносовского, да с заходом в аптеку, на улице совсем темнеет. Пробираемся как бог на душу положит — то ковыляю, опираясь на плечо Андрея, то стою столбом, поджав ногу, словно цапля, то Калугин пытается нести меня на руках. От лифта мой кавалер снова подхватывает меня на руки и я, зажав в руке ключ, цепляюсь ему за шею. После циркового номера с открыванием замка, оба ухохатываемся, и Андрюшка, так и не опуская меня на пол, втискивается боком в дверной проем, занося меня спиной в квартиру:

— Оп! Так, заходим

Тянусь рукой к верхнему краю двери, потянуть за собой и прикрыть, Калугин тоже тянет за ручку, в результате чуть было не остаюсь еще и без пальцев, но вовремя с воплем отдергиваю.

— Ой!

В прихожей натыкаемся на одетую Сомову, видимо тоже только пришла:

— Господи, что случилось?

Продолжаю ржать, и пока Калугин несет меня в гостиную, кричу, взмахивая победно кулаком:

— Анька, мы их сделали!

Андрюшка нисколько не запыхавшись от тяжести, весело поддерживает:

— Хе-хе-хе… Марго закатала аж две банки, представляешь?

Сомова тащится вслед за нами:

— Так, а с ногой, что случилось?

Я как раз морщусь и ойкаю. Калугин, встав на колено на придиванный модуль, осторожно меня усаживает. Стараюсь успокоить подругу, пока она тоже не заголосила про больницу:

— Да ничего, царапина.

— А-а-а… Ну, а вы у врача были?

Угнездиваюсь поглубже, что бы прислониться к спинке дивана:

— Ой, да какой врач, я уже завтра буду бегать.

Андрей усаживается рядом, на боковой модуль и поднимает обе мои ноги себе на колени. Приходится немножко развернуться и сесть по удобней.

— Мазь купили, сейчас будем мазать, за ночь опухоль сойдет.

Сомова шепчет, глядя на синее колено:

— Ужас, какой.

Вру, конечно, завтра будет болеть еще сильнее, ходить не смогу, но к понедельнику, надеюсь, прогресс действительно произойдет. Сомова все еще одета и с сумкой на плече. Походу она не пришла, а наоборот, уходит.

— А ты куда собралась?

Анька отмахивается:

— А… Да, ой, у меня там проблемы. Я уже улетаю, на самом деле.

— Какие проблемы?

Честно говоря, на ночь глядя, мне бы не хотелось уединения…. Открыв рот, бросаю настороженный взгляд на Андрея — я почти лежу у него на коленях, можно сказать в одних трусах… У него, после игры, наверно бушует ведро адреналина и куда оно выплеснется, одному богу известно. Сомова снова машет рукой:

— Да с этой! В общем, я потом расскажу. Вы же тут справитесь без меня?

Калугин оглядывается:

— Да я тебя умоляю, конечно, справимся!

И снова склоняется над моей ногой. Черт его знает, этого заботливого… Если бы шею свернуть, с надрывом связок, а то, лишь синяк на ноге... Пытаюсь удержать подругу — хотя бы узнать, сколько мне нужно продержаться:

— А, Ань, подожди, подожди!

Та уже у дверей, смотрит сквозь полки:

— Да какой подожди! У меня уже и так вилы.

Ребром ладони она проводит себе по горлу.

— Я постараюсь побыстрей. Все, пока!

Она торопливо выскакивает за дверь и щелкает замком. Капец… Расстроено поджимаю губы и смотрю на склоненный затылок Андрея — блин, я так на нее надеялась. Калугин, тем временем, бормочет над ногой:

— Ну, давай.

Вытащив банку с мазью из коробки, он начинает читать инструкцию на листке. Сначала с одной стороны, потом с другой. Можно подумать такое сложное дело — подчерпнуть пальцем и извозюкать. Мне надоедает ждать и я, опустив здоровую ногу вниз, упираюсь ладонями в диван, нервно поторапливая своего эскулапа:

— Андрей, ну что ты возишься?!

— Подожди, я не вожусь, я читаю инструкцию.

Вырываю листок из рук и кладу его на стол:

— Да ну, что там читать?

Сжав пальцы щепоткой, демонстрирую производимые действия:

— Открыл, помазал, все!

Смотрим, друг на друга, и я прошу, протягивая руку:

— Дай мне пузырек.

Сама все сделаю. Андрей отдергивает свою с банкой, улыбаясь:

— Хе... Сударыня, разрешите я это сделаю.

— А у меня самой есть руки.

— Я это вижу, но можно я это сделаю?

Может, я зря нервничаю? Сдаюсь:

— Валяй.

Набрав мази на палец, Калугин отставляет баночку в сторону, но я, все равно, настороженно кошусь, наблюдая за его действиями.

— Терпи.

Значит, будет больно. Андрей сначала обводит зону вокруг синяка, потом постепенно охватывает всю поврежденную площадь. Подняв глаза к потолку, морщусь, сжав зубы с желанием завыть.

Боль начинает пульсировать, а разодранную коленку буквально жечь. Даже непонятно — это же мазь, а не спиртовой раствор. Я даже не знаю, что он там купил и теперь так старательно втирает. Калугин, чувствуя мое напряжение, начинает дуть на поврежденное место, поглаживая ногу и прогоняя боль. В нем столько заботы, осторожности, нежности, что у меня внутри что-то екает и тянет… Смотрю на Андрея, вдыхаю его запах, чувствую осторожные прикосновения пальцев… О, нет! Кажется, жар от коленки отступает, переползая выше и выше…, потом по бедру… Туда — к промежности, к животу, к груди. Натыкаюсь на взгляд Андрея и мы оба замираем. Надо опомниться, очнуться, прекратить! Я же сама провоцирую его! Стараюсь придать голосу строгость:

— Андрей.

Тот почти шепчет:

— Что?

Я не могу оторвать взгляда от его глаз, они затягивают меня, как в омут, приближаются и уже совсем рядом:

— Не надо на меня так смотреть.

Его рука поднимается выше, по обнаженной внутренней стороне бедра, она сжимается в желании и мнет нежную поверхность, вызывая активную реакцию по всему телу.

— Почему?

Он хочет меня, а мое туловище буквально вопит в ответ о своем желании. И это неправильно! Опустив голову, набычившись, пересиливаю себя:

— Потому.

Он касается лбом моего лба, щекотя нос своим носом. Я закрываю глаза не в силах сопротивляться. Мои губы тянутся навстречу, и мы целуемся… Сладко… Нежно… Чувствую, как Андрей пытается опрокинуть меня на спину, но сделать это неудобно с поднятой ногой. Вернувшаяся боль позволяет сосредоточиться, упереть руку в мужское плечо, откинуться назад и оторваться от поцелуя, позволяет увернуться и со вздохом сесть прямо. Почти стон срывается с моих губ:

— Хэ-э-э-эх…

Опустив голову вниз, судорожно приглаживаю волосы, чувствуя на себе укоризненный взгляд Калугина. Он с каждым разом нетерпеливее, а мне все труднее сдерживаться и сопротивляться. Недовольный, Андрей мотает головой:

— Марго, что не так?

Невозможно продолжать отказывать любимому мужчине и ничего ни говорить, ни объяснять. Но признаться так страшно… Сегодня, на футболе, Игорь Ребров показал всем, что он был и останется в моих мыслях, способностях, в моих умениях. Он часть меня навсегда и Андрюша должен это понять…, и простить.

Но от страха язык наливается свинцом. Мы любим друг друга, и мое признание может разрушить все! Это так ужасно и несправедливо…. Не в силах вымолвить правду, мотаю головой, прикрыв лицо руками, потом роняю их вниз с помертвевшим от предчувствия беды лицом и мокрыми от подступивших слез глазами. Калугин повторяет четко и раздельно:

— Ну…, что…, не так…

Шумно выдыхаю, готовая разреветься — весь мой план выждать время, подготовить себя и его — проваливается. Потерянным взглядом обвожу углы комнаты — говорить или нет? Но сколько я смогу еще потянуть? День…, два…

— Ну, чего ты молчишь?

У меня все внутри трясется от страха и от желания разрубить, наконец, узел, который мучает меня — я же скоро сдохну с этой тайной или сойду с ума. Внутри меня все бурлит и мечется, не зная на что решится — господи, еще чуть-чуть и сорвусь в истерике, раскричусь, расплачусь.

— Ну, ты можешь объяснить мне Марго?

Не могу я объяснить! Меня прорывает, нет больше сил, и я выкрикиваю Андрею в лицо:

— Я не Марго!

И понимаю, что Рубикон пройден, и отступать больше невозможно. Возбуждение и психоз отступают, сползают с моего лица…, остается только испуганное ожидание ответной реакции и я, забыв закрыть рот, замираю, глядя на Калугина. Тот недоуменно кивает и отводит взгляд:

— Угу... А кто?

А вдруг еще не поздно отступить? Прикинуться дурой, заболтать, заморочить голову… Молчу, шевеля губами и не отводя глаз от сочувствующего взгляда.

— Я…

Набираю побольше воздуха в легкие. Андрей кивает подбадривая. Повторяю:

— Я…

С каждой секундой моя решимость убывает, и я опускаю глаза. Взгляд снова начинает метаться по углам, из стороны в сторону, пока не утыкается в глаза Калугина. Нет, эту пытку надо пройти до конца. Теперь или никогда!

— Я — Гоша.

Мы смотрим друг на друга, и я жалобно повторяю:

— Я — Игорь Ребров.

Калугин, приподняв брови, продолжает с улыбкой смотреть на меня. Блин, слышал он мои слова или нет? Это совсем не та реакция, что я ожидала — молчит и ничего не спрашивает. И в глазах — ничего. Переспрашиваю, и мой голос звучит жалким надрывом:

— Понимаешь?

Ну, пожалуйста! С надеждой ищу хоть намек в его взгляде, но Андрей отводит глаза и хмыкает:

— Угу.

Потом качает головой:

— Не смешно.

Слышит, но не верит, и это так обидно — просто чудовищно, сколько сил и нервов стоило мне это признание! Откинувшись, делаю глубокий вдох — сейчас, главное, не сорваться и не расплакаться, собраться и продолжать убеждать …, но не получается — вся подаюсь к нему и в голосе звучат слезы:

— Андрей, я серьезно!

Тороплюсь сказать — все громче и громче:

— Я Гоша, понимаешь? Я — Игорь Ребров!

Во взгляде Калугина недоумение и я останавливаюсь — вдруг сознаю, что от крика мои слова не становятся убедительней. Набрав в легкие воздуха, сдерживаю дыхание, а потом сбивчиво пытаюсь разложить все по полочкам:

— Я встречался с дамочкой по имени Карина, потом я эту гадину бросил, и не зна..., она пошла к какой-то ведьме…

Подняв глаза к потолку, к небу, вскидываю вверх руки:

— И я не знаю, что произошло!

Натыкаюсь на совершенно невосприимчивый взгляд Андрея,.. Калугин мелко кивает, вроде как подтверждая мои слова, но в глазах недоверчивая пустота и я замолкаю — бесполезно, он мне не верит! С отчаянием, срываюсь на истеричный крик, хватая себя за щеки и растягивая их в стороны:

— Но на утро я проснулся вот с этим, понимаешь?!

Приблизив лицо, заглядываю в мерцающие зрачки, пытаясь найти хоть капельку доверия и сочувствия:

— Андрей, ты меня понимаешь?

Он продолжает кивать, но прячет глаза, и мои голос падает:

— Или нет?

Калугин глотает комок в горле и пытается улыбнуться:

— Кажется, да.

Ну, хоть какой-то ответ и реакция. Но то, что он начинает говорить, погружает меня в тоску:

— Маргарит … Э-э-э, если ты решила меня отшить…

О, господи! С отчаянием закрываю глаза, задирая голову вверх — причем тут это то!? Воистину неисповедимы пути мужской логики! Открываю рот, чтобы запротестовать, но потом понимаю, всю бесполезность своей затеи — Калуга уперся и не слышит меня, не хочет слышать. У него сейчас в мозгах прямая до примитивности мысль — ему не хотят давать под любыми предлогами. А что творится со мной ему вообще наплевать! Прижав ладонь ко лбу, сникаю, вся сгибаясь от внутренней боли и роняя голову вниз, к коленям. Я ему про паровоз, а у него все мысли — про спички…. Калугин не дает сказать, твердым голосом продолжая:

— Стоп — машина. Об этом лучше сказать прямо и искренне. Я пойму и приму-у.

Му-му. Какая чушь! Как будто между нами ничего не было — ни встреч, ни диких поцелуев, ни признаний в любви. Он что, меня, в баре снял пять минут назад? Открыв лицо, вскидываю голову:

— Да господи, что ж такое, а?

Калугин отворачивается, мотая башкой, но я настаиваю:

— Я тебе объясняю!

С обреченной усмешкой он вынужден глядеть на меня. Повторяю еще раз, сначала и с подробностями:

— Накануне презентации я пришел домой...

С каждой произнесенной фразой взмахиваю рукой, разрубая воздух, и каждый раз Андрей кивает.

— Разделся, лег спать, проснулся, пошел в ванну умываться...

Кажется, все мои слова пролетают мимо его ушей и мой голос срывается на рыдания:

— И увидел вот это, понимаешь!?

Закрыв руками лицо, вновь утыкаюсь в коленки, плача без слез — как же мне его убедить? Как же мне его не потерять? Как заставить никому не говорить и не считать сумасшедшей? Новая мысль заставляет выпрямиться — у Марго же нет ничего за душой и это легко доказать!

— Андрей, послушай, вот послушай, послушай меня, пожалуйста! Еще полгода назад меня, вот такой, не существовало!

Мы смотрим друг на друга, и я вижу, что и эти мои слова пролетают мимо. Почти кричу:

— Не существовало Марго!

— Угу.

— Все это выдумано, выдумано, выдумано.

Загибаю перед его носом пальцы:

— Марго, двоюродная сестра, про отца, про Австралию! Нет никакой Австралии, понимаешь? Нету! Мой отец в России, понимаешь? Они недавно с мамой приезжали сюда.

Снова натыкаюсь на отрешенный бездумный взгляд и замолкаю, роняя голову:

— Фу-у-ух… Андрей … Андрей, я понимаю, что в это очень трудно поверить. Но я Гоша! Я Гоша.

В его глазах, глядящих с сочувствием, ничего не меняется. Безнадежно повторяю:

— Понимаешь? Точнее я им был… Блин, ну?!

Мне обидно до слез — полгода я живу с этим и мучаюсь, встретила, наконец, любимого человека, которому можно рассказать и довериться — и полная безнадега в ответ. Снова прячу лицо в ладонях, прячу уже мокрые от слез глаза. Чувствую, как Андрей приобнимает меня и над ухом слышится успокаивающее:

— Все.

Ничего не все! Именно поэтому мы так долго и мучительно сходимся. И вовсе я не хочу тебя отшить! Вскидываю перекошенное слезами лицо:

— Поэтому я не могу быть с тобой, понимаешь, Андрюш.

Умоляюще тяну к нему руки:

— Андрюш, ну как я могу быть с тобой, если я Гоша?

Мне нужно это пережить, переболеть, забыть и, может, тогда… Дернувшись, нечаянно делаю больно ноге и скрючившись, морщусь:

— Ой!

— Все, тихо, тихо.

Он заботливо дует мне на рану и отводит руку, схватившуюся за колено.

— Все, тихо, тихо… Успокойся, пожалуйста.

Он гладит меня по голове и говорит вкрадчиво, как с ребенком… Или с больной…

— Пожалуйста, успокойся. Ну-ка, иди сюда.

Он приподнимает мое лицо и целует в лоб. Не в губы…

— Я уверен, что с тобой все в порядке.

Я не ребенок и не больная. Хлюпнув носом и вздохнув, отворачиваюсь, опуская голову и рассыпая волосы вниз. Он мне не верит и считает сумасшедшей. Обреченно повторяю:

— Капец, да что ж ты будешь делать, Андрей, а?

Безнадежно взмахнув рукой, как автомат иду по новому кругу, выговаривая наболевшее за все эти месяцы:

— Я черт знает сколько времени ношу это в себе и единственный человек, которому я могу это рассказать это ты, понимаешь?

Слезы так и стоят в горле и я, сморщившись, умоляюще складываю руки:

— Я сама не понимаю, что произошло. Я не понимаю, я не знаю! Я каждый день говорю себе, что это бред, это чушь, этого не может быть!

Пытаюсь поймать взгляд, но Андрей прячет глаза, не оставляя мне никаких шансов.

— Я каждый день смотрю в зеркало, и я в шоке от этого. Я сойду с ума!

Не выдержав, слезы катятся по щекам. Закрываю лицо руками, откидываюсь на спинку дивана, запрокинув назад голову. Андрей тянет меня к себе, и я утыкаюсь, плача, в его колени.

— Все, все, все, все… Тихо, все, все, тихо.

Не поднимая головы, сквозь рыдания, никак не могу остановиться, глухо выговаривая коленкам и гладящей руке:

— А ты меня спрашиваешь — все со мной в порядке или нет… Ну, как, как?

Наконец, сажусь прямо, с несчастным видом, ища сочувствие в глазах Калугина:

— Ну, как оно может быть в порядке, если я мужик в женском теле…

Как это ни горько, но он даже не смотрит на меня, продолжая свои увещевания:

— Маргарит, успокойся, пожалуйста.

Обреченно вздохнув, смахиваю слезы с щеки, потом вытираю нос тыльной стороной кисти. Не знаю, что теперь будет. Несмотря на всю заботу, от Калугина уже не веет теплом, он чужой и холодный. Он повторяет и повторяет:

— Тихо, тихо, успокойся.

Одна его рука у меня по-прежнему за спиной, другая касается синяка… Но мне не нужно дежурного сочувствия! Обиженно дергаюсь, стаскивая поврежденную конечность с его колен:

— Дай мне мою ногу!

В голосе слышатся слезы, и Андрей успокаивает, словно ребенка:

— Чш-ш-ш…

Мне нужно совсем другое!

— Ты мне не веришь, да?

Калугин кивает, опустив голову, и мне остается только принять свою неудачу, понимающе качнуть головой и отвернуться.

— Ну, я… Марго извини, но в это вообще трудно поверить.

— Понятно. Ну, ладно не веришь, я тебе докажу.

Надо только успокоиться, сосредоточиться и немного подумать как. Андрей вкрадчиво протестует:

— Не надо никому ни чего доказывать.

Он что, считает меня сумасшедшей? Резко поворачиваюсь лицом к лицу, повышая голос:

— Почему-у-у?

Голос его тих:

— Потому…. Потому, что я все понял.

Куда уж яснее — ничему не поверил, но все про меня понял. Положив больную ногу на здоровую, подаюсь к нему, требуя сказать все до конца:

— Что ты понял?

Он отводит глаза:

— Маргарит…

Наконец, ловлю его взгляд.

— Ты умная женщина.

Мы смотрим, друг на друга, и я жду, какой вердикт он вынесет после второго круга моих разъяснений. Но песня остается прежней:

— Что бы сказать мужчине «нет», существует много разных других способов.

Растопырив пальцы, он нетерпеливо постукивает ими по столу… Опять двадцать пять. На колу мочало, начинай сначала. Если бы я хотела сказать нет, я бы это уже сказала двадцать пять раз.

Остается лишь тяжело вздохнуть — его зацикленность на сексе, и нежелание рассмотреть другие варианты, порождают желание выругаться в довольно грубой постельной форме. Стараюсь быть терпеливой и не сорваться снова в истерику:

— Андрей я понимаю, что в это очень, в это очень сложно поверить. Я бы сама не поверила.

Только теперь до меня доходят все последствия моего признания и такой вот его реакции. Теперь на кону не столько любовь или нелюбовь, сколько дальнейшая моя жизнь — может быть свобода, работа, квартира. Немного успокоившись, внимательно гляжу на него:

— Можно одну маленькую просьбу?

— Ну, конечно.

— Андрей, пожалуйста, никого не надо посвящать в наш разговор, ладно?

— Ну, это само собой.

Одних обещаний мне мало, я ими от Калугина уже накушалась. Подавшись вперед всем телом, настаиваю:

— Андрей, никого — это значит ни-ко-го!

Он грустно на меня смотрит и раздельно повторяет:

— Я..., тебе…, уже…, сказал.

Блин, слышала я и это уже сто раз. Мне нужно быть уверенной на сто процентов! С клятвой на крови, если это возможно! Неотрывно гляжу в глаза Калугину:

— Поклянись!

В его глазах упрек:

— Маргарит.

Интересно, с какой стати? Недоволен недоверием к себе, или тем, что уже потом не отвертеться? Слезы продолжают закипать в моих глазах, и я повышаю голос:

— Андрей, поклянись, что никто не узнает о нашем разговоре!

— Хорошо, хорошо…

Он стирает слезинки с моих щек и добавляет:

— Я клянусь. Ну, теперь ты мне веришь?

Чувствую облегчение — все, что давило на меня последний месяц, нашло разрядку. И я уверена — Андрей сдержит свое слово, даже если в понедельник в редакции сделает вид, что мы незнакомы.

— Теперь, верю.

Он опускает глаза:

— Ну и…, славно.

Вздохнув, он начинает подниматься:

— Ладно, я, пожалуй, пойду. Ты отдыхай.

Торопится сбежать… Уж не знаю, что у него в сухом остатке осталось — сказочная дура, придумавшая, как динамить мужиков или сумасшедшая шизофриничка с магическими закидонами… Обреченно киваю, уставившись в пол мокрыми глазами:

— Даже не поцелуешь?

Он усаживается назад и, помедлив пару секунд, тянется приложить ладонь к моей щеке, чтобы повернуть голову к себе и, склонившись, поцеловать возле рта. Не в губы…

Грустно усмехаюсь — вот и вся любовь. Он встает:

— Отдыхай день сложный был, суматошный… Пойду, я.

Чувствую, как новая слезинка скатывается вниз к подбородку. Взяв куртку, лежащую в углу дивана, он, не глядя, кидает:

— Пока.

Тихо роняю:

— Пока…

Его шаги в прихожей замирают, и я оглядываюсь, не пряча заплаканные глаза и мокрый нос. Последний взгляд… В его лице нет ни любви, ни сожаления. Непонимание и жалость. Сердце тоскливо сжимается от ощущения — Андрей уходит навсегда… Дверь хлопает, отрезая наше будущее.

Закинув руки за голову и откинувшись на спинку дивана, я уже не пытаюсь сдержать хлынувших слез — все кончено. Снова сажусь прямо, ведя головой из стороны в сторону в желании вырваться из той безнадеги, что опутывает меня как коконом — все кончено и мне теперь с этим жить…

* * *

Слезы приносят успокоение. Потихоньку начинаю двигаться и перемещаться по квартире — сначала иду в прихожую бросить кроссовки в угол и влезть в шлепанцы, потом ковыляю на кухню, к холодильнику — достать бутылку воды и запить горе. В дверном замке скрежещет ключ и на пороге появляется Сомова, видимо разрулившая свои срочные ночные дела. Кое-как, шаг за шагом, тащусь с кухни назад в гостиную, останавливаясь и делая глотки прямо из горлышка бутылки.

Анюта сразу начинает хлопотать:

— Марго, ты чего это делаешь, ты с ума сошла, зачем ты встала?

Покосившись на подругу, допиваю, а потом ковыляю дальше:

— Я пить хочу.

Сомова укоризненно качает головой:

— А твой Андрей тебе стакан воды уже не может принести?

Был мой, да весь вышел. В прямом и переносном смысле.

— Он ушел.

— Как ушел.

Дурацкий вопрос. Остановившись возле дивана, снова отпиваю. Как, как…

— Ногами.

Плюхаюсь на диван, стараясь не сгибать ногу в колене, но все равно отдается болью, заставляет сморщиться, и подавиться водой.

— А что случилось, Марго?

Даже не знаю, стоит ли Аньке все рассказывать. Начнет кудахтать и нотации читать «я предупреждала», «я предупреждала». Отведя глаза в сторону, молчу, решая, продолжать или нет.

— Марго, ну я, кажется, к тебе обращаюсь.

Случилось… Но что именно и какие будут последствия я и сама с трудом представляю. Кладу поврежденную ногу на столик перед диваном, потом, встряхнув головой, отбрасывает волосы за спину. Сомова уже психует:

— Да что случилось-то?

Сказать все равно придется, больше ведь некому. К тому же Андрей наверняка захочет поговорить с Анютой и ей нужно быть готовой к его вопросам. Даже если это будут вопросы по психиатрии. Смотрю на Аню, а потом, со вздохом признаюсь, запинаясь на каждом слове:

— Я… Ему сказала… Что я Гоша.

Сомова чуть не подпрыгивает, подаваясь вперед:

— Что-о-о? Хэ...

Она усаживается сбоку от меня, на придиванный модуль и не сводит глаз:

— Что ты ему сказала?

Поздно пить боржоми, если почки отвалились. Поведя головой из стороны в сторону, твердо произношу:

— Что я — Игорь Ребров.

Сомова открыв широко глаза и рот, изображает недоуменный смех.

— Хэ… Ха

Да ведь все к этому шло, и я предупреждала, что сделаю это. И скажу до того, как вы с Калугой, затолкаете меня в постель.

— Ань, я не могу его больше обманывать, все! Понимаешь, не могу.

Сомова продолжает растерянно хмыкать и пожимать плечами:

— Хэ... И как он отреагировал?

Теперь-то я понимаю, что ожидаемо и, по-другому, быть не могло — кто же захочет оставаться со сбрендившей бабой? Отвернувшись, делаю еще глоток из бутылки.

— Как…

Анюта качает головой и пожимает плечами:

— Ты сошла с ума.

Надо же, какой синхронный диагноз — им есть о чем поговорить. С грустной улыбкой закручиваю крышечку и тянусь отставить бутылку в сторону, на стол рядом с ногой:

— Ты знаешь, он наверно тоже так подумал.

Неверное движение заставляет поморщиться и слегка застонать:

— М-м-м.

Сомова качает головой:

— Не надо было этого делать.

Я и так, тянула, сколько могла.

— Нет, надо было. Мне, по крайней мере, хоть легче стало.

— И что теперь?

Хороший вопрос. Сижу, задумчиво уставившись в пространство, уперев руку в бедро, а другу положив на здоровое колено. Все что угодно может быть — от самого хорошего, до самого плохого.

— Откуда я знаю, что теперь. Пусть переварит эту информацию, а там дальше будет видно.

Сомова качает головой:

— Марго, я боюсь, ты совершила очень серьезную ошибку.

Я сама этого ужасно боюсь, но теперь уже ничего не исправишь. Поднимаю глаза вверх:

— Сомова, хватит ныть, а? Самой тошно.

Морщась, наклоняюсь вперед и, сморщившись, тянусь снять шлепку с больной ноги. Конечно, без стона не обходится:

— М-м-м…

Анька продолжает нагнетать:

— Да-а… Что же будет?

По крайней мере, в самое ближайшее время я иду спать, если удастся, конечно. Слава богу, впереди выходные — можно отлежаться, отходится, отоспаться и спокойно все обдумать.