Кабаре «Бешеная Лошадь» (джен)

Джеймс редко просыпался раньше одиннадцати, но сегодня он встретил рассвет, попутно с удивлением отмечая про себя преимущества трезвого образа жизни. Рамлоу бы на подобные выводы сокрушённо вздохнул, упомянул Мадонну или Пресвятую Марию Гваделупскую и сказал, что мол, Джимми, ты совсем испортился. Детектив неожиданно бодро вскочил с постели, зашагал на кухню, сварил себе кофе в почерневшей от времени и частого использования турке и уселся прямо в трусах за кухонный стол, намереваясь хорошенько почистить револьвер. Ведь сегодня он запланировал совершить очень опрометчивый поступок…

«Бэннер… Просил меня настойчиво бросить это дело, угрожал пианисту пальцы переломать, угрожал Бартоку, если он не брешет, да и Рамлоу просил с ним не связываться. Неужели он мог собственными руками удавить свою лучшую девочку, пусть даже она и собралась уйти? Бэннер, душащий Натали колготками с криками «Не доставайся же ты никому»?! Хм… Он мог бы провернуть это более элегантно, ведь Свенссона, который завалил Громилу он и пальцем не тронул? Или всё-таки…»

* * *

Детектив ютился под козырьком дома напротив «Бешеной Лошади» уже добрых два часа. Стрелка старых, проржавевших от времени часов над аптекой неумолимо ползла к восьми утра, а Бэннер пристанище своё так и не покидал. Только через полчаса терпение Барнса было вознаграждено, и Брюс в сопровождении двух рослых ребят вышел из кабаре, сел в свой Форд, припаркованный на заднем дворе, и отправился в сторону порта принимать товар с недавно причалившего судна.

Проползая вдоль окон кабаре согнувшись в три погибели, Джеймс понял, что не он один решился на столь ранний визит. У служебного крыльца отчётливо слышались два голоса. Один знакомый — взволнованный, вдохновенный шёпот пианиста Томми и второй — неразборчивый женский с ирландским выговором, тонкий и звенящий, перемежающийся всхлипами и отчаянными завываниями. Детектив выглянул за угол. У мусорных баков стоял Томми, хватая за руки высокую и худую, под стать ему, девушку, новенькую танцовщицу Старкони, которую Джеймс заметил в прошлый четверг.

Пеппер отнимала свои ладони из настырных, длинных пальцев пианиста, заламывала их печально, утирала бегущие по щекам слёзы, и снова отдавала их влюблённому герою, а он целовал её руки, смотрел ей в глаза и пылко что-то говорил, говорил, говорил…

— Я не могу! — почти кричит она, и Барнс с досадой думает, что пробраться незамеченным к чёрному ходу из-за этой дурной парочки у него не выйдет.

На удачу детектива на крылечко выбегает Старкони, машет руками и голосит, бежит назад, а потом обратно уже с метлой в руках, слетает со ступенек и гонит палкой Томми взашей до самого переулка. Бледную, заплаканную Вирджинию с размаху бьёт по лицу, больно хватает за руку, обзывает грязной потаскухой и грубо затаскивает обратно в кабаре.

Детектив крадется по тёмному коридору, сливаясь с чернотой стен и замирая, если поблизости слышались голоса. Царящая в кабаре дневная суета позволила ему проникнуть в первую попавшуюся дверь, ведущую в подсобку, где до потолка высились деревянные ящики, набитые соломой и опилками, с пыльными бутылками внутри. Слева на грязных тюках, туго начинённых какими-то крупами и мукой, лежали две ноги хамона, справа — ящики с подгнившими фруктами, от которых на всю комнатку разливался густой и терпкий цитрусовый аромат.

— Эй, а ну чего стоишь? — сзади его окрикнул грубый мужской голос, Джеймс инстинктивно сжал рукоять пистолета в кармане и обернулся.

— А ну, бери ящик и тащи в кухню, я тебе за работу плачу, а не за то, что ты тут стенку подпираешь! — бригадир грузчиков, пожилой, помятый мужчина, подслеповатый и сухой, но с сильными, жилистыми руками, бросил в него пару крюков для погрузки, и скрылся за дверью. Детектив вздохнул с облегчением. Он, заткнув револьвер за пояс, резво стянул с себя плащ, надел висевшую на гвозде чью-то замасленную куртку, зацепил крючками довольно тяжелый мешок и с кряхтением потащил чёрт знает куда…

Затерявшись среди рабочих, Барнс оставляет свою ношу у входа в кухню и едва слышно, пряча лицо в воротнике кожанки, пробирается в подвал, где в закутке располагался кабинет хозяина заведения. Внизу на удивление было тихо, и Джеймс вытаскивает из кармана брюк набор отмычек — верных помощников и безмолвных свидетелей трудного его детства. Утерев со лба пот и уняв в руках волнительную дрожь, двумя точными движениями отпирает замок, проскальзывает в тёмную комнатку, и, нащупав стул, подпирает дверь изнутри. Найдя на стене выключатель, щёлкает им и каморку озаряет зеленоватый, мутный свет от мохнатых бра на кованых бронзовых ногах.

В кабинете было на удивление чисто, ведь только позавчера здесь царил настоящий разгром. Тяжеленный, дубовый стол стоял аккурат напротив входа, будто недавно не подпирал острым углом стену, поставленный на попа. Бумаги были сложены опрятной стопкой на столе и двух стульях, книги расставлены в шкафу в алфавитном порядке, а на корешках не было ни пылинки, даже гипсовый бюст, оказавшийся бюстом Карла Маркса, был тщательно склеен, и швов было почти не заметно. Джеймс, сам не до конца понимая, что именно собирается здесь найти, проследовал к столу Бэннера. Поверхность его была начищена до блеска и на ней располагались в идеальном порядке чистая хрустальная пепельница, набор для раскуривания сигар, нож для писем и маленькие очки-пенсне.

«Неужто Бэннер страдает дальнозоркостью?»

Джеймс, усмехнувшись, примерил пенсне, скривился от резкой размытости и положил их точь-в-точь на то же место. Почти стерильная чистота стала его раздражать, а звуки и голоса спустились в подвал, и детектив встал на колено перед запертым на ключ ящиком стола. Отмычки здесь отчего-то оказались бесполезны, дерево слишком крепко, чтобы выламывать его голыми руками, Джеймс в жесте отчаяния схватился за нож для бумаг, выполненный в форме меча короля Артура. На поверку нож оказался вполне себе боевым, из дамасской стали, коллекционный, с гравировкой, но что для детектива было гораздо важнее — прочным и крепким.

Замок был срублен с первой попытки, Барнс почти не наделал шума, но для проформы присел под столом, ловя чутким слухом каждое движение и слово. Детектив действовал холодно и расчётливо, но кровь бешено стучала в висках, и он благодарил судьбу за то, что Сэм отдал Богу душу, ведь если бы он — верная тень своего хозяина — застукал его за этим нелицеприятным делом, то целым и невредимым он отсюда точно бы не выбрался.

В ящике стола стопочкой лежали документы его работников, сопроводительные накладные к товарам, чековая книжка и немного наличности. Барнс с неясным трепетом раскрыл один из паспортов, который в суете прошедших событий Бэннер ещё не успел уничтожить. «Натали Ребекка Роджерс, дата рождения — 12 марта 1911 года, место рождения — Тексберри, Нью-Йорк, США», и внизу крохотная, несмелая подпись, круглые буковки, старательно выведенные рукой тогда ещё шестнадцатилетней прекрасной Натали. На самом дне Барнс нащупал конверт из гладкой дорогой бумаги, подписанный витиеватыми инициалами Ф.К.

«Сенатор Коулсон», — присвистнул детектив.

Он раскрыл его и вытащил записку, написанную от руки беглым почерком, а следом фотографию. На чёрно-белом оттиске красовалась физиономия Бартока, одетого в мундир венгерского офицера.

«Этот человек — вражеский шпион. Будьте осторожны. Вы знаете, что делать».

Барнс прячет конверт в карман и мчится к выходу, в надежде застать ещё шпиона-журналиста под прикрытием на квартире. Убирает стул, открывает настежь дверь и застывает на пороге. Напротив каморки, сложив на груди руки и опираясь вальяжно о стену, стоит балетмейстер и конферансье, покусывает кончик усов и ехидно ухмыляется.

— Так-так, — деловито тянет Старкони, надвигаясь на детектива и заставляя его попятиться обратно в кабинет хозяина. Барнс выхватывает пистолет, на что Антонио лишь смеется, по-идиотски, на вдохе, а плечи его мелко подрагивают.

— Глупо, детектив. Я начну кричать, сюда сбежится тридцать человек обслуги, патроны у вас рано или поздно кончатся, а вы под землей, в комнате без окон, и деваться вам будет совершенно некуда… — он хищно рыщет глазами по офицерской фигуре, останавливаясь дольше на оттопыренных карманах брюк, цокает языком и причмокивает.

Тони подмигивает столь мерзко и недвусмысленно, что детектив Барнс зарекается про себя иметь дело с балетмейстерами вообще, а со Старкони в частности. Изящным движением ноги он захлопывает за собой дверь и, раскинув руки в стороны, идёт на Джеймса, как жених на пунцовую от стыда невесту в первую брачную ночь, при этом его блестящие от помады губы вытягиваются в трубочку.

Ошалев совершенно от представшей ему картины маслом, детектив теряет самообладание, ноги его подкашиваются, а руки дрожат, чем конферансье удачно пользуется, выбивая у него из рук пистолет. Оружие катится под стол, а Барнс обреченно орёт, пихая Антонио в грудь, но тот ловко перехватывает его руки и разводит их в стороны. Оттопырив голову и размахнувшись хорошенько, Старкони впечатывает лоб в лицо незадачливого детектива, отчего нос характерно хрустит и плачет кровью, но садиста-пидераста это не останавливает. Второй частью Марлезонского балета конферансье объявляет Джеймсу увесистый пинок острым носком танцевальной туфли по самому дорогому, что есть у мужчины, отчего тот воет и заваливается на бок, а из глаз его брызжут слезы и натурально сыплются искры.

— Я сделал тебе больно? Прости! Давай подую? Или поцелую? — вещает тот елейным голоском, но слова его до детектива уже не доходят, приглушённые бешеным биением пульса в висках. Старкони крепким ударом под рёбра переворачивает Барнса на спину и седлает его, как необъезженного скакуна.

— Отдай мне! Отдай мне, что взял, щенок! — потные, холодные, скользкие, как две рыбины, руки танцора бесстыдно шарят под замасленной курткой, касаясь обнаженного тела под тонкой рубашкой. Барнс извивается, как уж, пытаясь свести прикосновения к минимуму, прижимает локти к бокам, но Антонио лишь крепче сжимает его тело своими бедрами, сильными и натренированными долгими, изнурительными занятиями в балетной школе. Детектив не к месту вспоминает, что в кладовке у него уже несколько лет пылятся гири, ежеутренние занятия с которыми он успешно променял на хмельные попойки и развратных девиц в борделе, и клянётся себе свято, что будет тягать их до седьмого пота, лишь бы только высвободиться...

Старкони наклоняется к нему так близко, что детектив отчётливо видит, как раздуваются его ноздри, внутри них топорщатся слипшиеся волоски, а на носу выступают маленькие, омерзительные капельки пота.

— Твою мать, твою мать, твою мать! — ревёт детектив, когда Старкони пытается влезть вездесущими сучковатыми ручищами ему в карман брюк, силясь вытащить конверт, а попутно полапать его ушибленное достоинство. Барнс готов был поклясться, что этот выродок получает извращённое удовольствие, прихватывая его то за бока, то за плечи, то за грудь, задевая соски, отчего те болезненно ныли. В последним па своего блистательного номера Антонио нагибается к шее детектива, намереваясь запечатлеть на ней слюнявый поцелуй, и Джеймс нечеловеческим усилием рвётся вверх, сбрасывает с себя балетмейстера, как бык ковбоя на родео, вскакивает на четвереньки, а Старкони, вцепившийся ему в подол куртки, вдруг отпускает его, хватается за сердце и с каменным лицом оседает на колени.

Барнс ныряет под стол, забирает оружие, рвёт на себя дверь и очертя голову бросается прочь из адского плена. Размахивая револьвером, Джеймс несётся вверх по лестнице, пропуская ступеньки, а рабочие, словно испуганные насекомые, рассыпаются прочь, бросая мешки на пол, жмутся к стенам и прячутся за ящиками. Детектив сбивает с ног рослого, широкоплечего грузчика у самого входа, тараня его словно пушечное ядро, тот машет руками, заваливается на спину, роняет на себя ящик с алкоголем, орёт и матерится. Бутылки разбиваются, янтарная жидкость плещется ему на лицо и на куртку, а Барнс продолжает мчать, что есть сил по улице, ныряет в переулок и, угрожая оружием, останавливает старенькое авто у булочной.

— Полиция! Мне нужна ваша машина, сэр! — детектив выволакивает за шиворот с водительского кресла пожилого мужчину, тот возмущается и сетует, а Джеймс прыгает за руль и давит акселератор в пол. Лишь отъехав от проклятого заведения на приличное расстояние, Барнс позволяет себе выдохнуть. Мысли были мутны и разрознены, бились, как раненные птицы о черепную коробку, выбивая детектива из колеи совершенно и нарушая столь необходимое за рулём внимание. Он чуть не сбил пожилую пару, затормозил резко, машина, скрепя покрышками, упёрлась колесом в бордюр, и Барнс, щупая карманы, с досадой понял, что плащ свой забыл в кабаре, а в нём и свой любимый портсигар. Ничего, абсолютно ничего отвратительнее в жизни он ещё не испытывал, и, как назло, заглушить эту мерзость затяжкой крепкого табака возможным не представлялось.

«Очень надеюсь, что мне не придётся посещать мозгоправа».

К счастью фотография и письмо в теперь уже мятом конверте было на месте, в кармане брюк, куда Старкони своими мерзкими, потными, жилистыми руками добраться не успел. Джеймс тормозит под окнами квартиры Клинтона, выскакивает на улицу, не закрыв даже за собой дверцу, попутно вытирает рукавом куртки кровь с лица и барабанит, что есть сил, по двери, заглядывает в окна, мечется и крутится вокруг себя, как болонка, что охотится за собственным хвостом.

«Ушел, гад!»

— Эй, мистер! — его окликнули через улицу.

Барменша Сиф, подметавшая улицу перед входом в своё скромное заведение, в безразмерных мужских штанах, которые на ее толстой заднице уже начинали расходиться по шву, долго и с искренним любопытством наблюдала за хаотичными передвижениями Барнса.

— Вы того парня ищете, со второго этажа? — зычным голосом продолжала вещать женщина, и детектив в три прыжка оказался напротив неё.

— Да, чёрт возьми! — детектив выглядел, как заправский рецидивист в замызганной, рваной кожанке и с перемазанной кровью рожей, он был зол и зол не на шутку, и ярость его грозилась выплеснуться на ни в чём не повинную Персефону. Дама, почуяв недоброе, расправила могучие плечи, выпрямилась в полный рост, и, став на пол головы его выше, перехватила метлу поудобнее. Джеймс тут же смягчился — барменша совершенно определённо могла навалять ему по первое число.

— Он каждый день у меня завтракал, а сегодня вот не пришёл. Утром вышла мести двор, смотрю — выходит родимый с чемоданом и прыг в машину! — Джеймс, прошептал про себя проклятия, поскрёб ногтями пробивающуюся щетину, развернулся и, плюнув себе под ноги, медленно зашагал назад к машине.

— Что-то случилось, мистер? — гаркнула ему вслед Сиф, на что детектив лишь отмахнулся.

— Нехорошая квартира, шляются и шляются тут всякие, — забубнила про себя барменша, продолжила своё занятие, и внушительная её фигура пропала в мутных клубах пыли и мусора. — Может, разведчики иностранные, чёрт их разберёт? Надо бы в участок сходить…

* * *

Bert Ambrose And His Orchestra — Lullaby of the Leaves

Джеймс заруливает на задний двор пятиэтажного жилого дома из красного кирпича, по виду очень даже приличного, оставляет авто напротив гаражных ворот и поднимается на четвертый этаж по чистой и опрятной лестнице с перилами, украшенными витиевато коваными листьями и виноградными веточками. Он встаёт на мохнатом коврике напротив дверного ока, намереваясь позвонить, рука замирает на полдороги, и Барнс замечает, что квартира не заперта.

Детектив толкает дверь и проскальзывает в окутанное тусклым сумраком помещение. Он забыл, когда в последний раз был у Рамлоу, но обстановку тот явно сменил. Обои богатой расцветки, с золотыми и бордовыми узорами в помпезном стиле рококо замысловатым кружевом обрамляли стены, цветастые гобелены тонкой, ручной работы украшали зал даже там, где были совсем не к месту. Дубовый обеденный стол с резными ножками был выволочен на середину гостиной и завален остатками снеди, объедками и грязной, жирной посудой, с присохшими к ней намертво остатками пышной трапезы. Диван и пара кресел, новехоньких, обитых молочного цвета кожей, патефон раритетный и внушительный, крутил забытую кем-то пластинку круг за кругом, а венчала всё это роскошество громадная хрустальная люстра, пошлая и вульгарная, блестевшая в лучах утреннего солнца.

Подошвы офицерских ботинок липли к равномерно залитому шампанским полу, а запах в комнате стоял непередаваемый — табак, крепкий перегар и блевотина, вперемешку с невыносимой духотой и приторными женскими духами. В коридоре лежало тело, на поверку оказавшееся вполне себе живым — оно храпело и изрыгало драконьим пламенем алкогольный смрад из приоткрытого беззубого рта. Остатки вчерашнего балагана — мусор и окурки, мятые и рваные газеты, куриные кости и битые бокалы были разбросаны повсюду и находились в самых неожиданных местах. Например, гроздья вишнёвых и виноградных веточек равномерно свисали с пресловутой люстры, как елочные игрушки на Рождество, а заботливо уложенный стопочкой бекон угнездился на подоконнике, видимо, гости в пьяном припадке сострадания кормили бродячих псов. Кто-кто, а бывший теперь уже офицер Рамлоу кутить умел всегда.

Джеймс ступил на пушистый, ещё недавно белоснежный ковёр, оставляя на нём грязные следы, которые терялись среди замысловатых пятен от вина и виски, споткнулся о пустую пузатую бутылку, та отскочила от его ботинка и звякнула о ножку стола.

Из-за спинки дивана тут же показывается взлохмаченная голова Брока. Он что-то бурчит себе под нос по-свойски, пытается встать дважды безуспешно, утопая в мягкой диванной обивке и путаясь в красной бархатной шторе, в которую завернулся вместо одеяла, наконец, собирает мысли и конечности в кучу, и одним рывком вскакивает с дивана, запахивая на ходу длинный, ярко-лиловый, расписанный турецкими огурцами халат…

— Старина, ты чего в такую срань?! Десяти же ещё нет, — причитает Рамлоу, едва продравши глаза. — Ты чего на себя напялил, э-эй?!

Он брезгливо двумя пальцами берет Джеймса за ворот старой кожанки, которую он впопыхах не успел сбросить и сменить на свой плащ, безнадёжно потерянный в «Лошади» на радость поганому Старкони.

— Оставь в коридоре, диван мне запачкаешь, — Барнс ухмыляется, подумав, что в таком бедламе одежда его ничем не выделялась, скорее наоборот, но покорно слушается хозяина бардака и цепляет её в коридоре на ветвистые оленьи рога, завешанные множеством шляп, котелков и кепи.

— Дай закурить, — бросает детектив, плюхаясь на кресло и закидывая ноги в ботинках на стеклянный журнальный столик под неодобрительный взгляд Брока.

— Эй, бамбини, что это с тобой? — он поднес ему огня, замечая разбитый нос, алеющие свежие синяки на лице и разбитые костяшки пальцев.

Джеймс совершенно не хотел рассказывать товарищу об омерзительном происшествие в кабаре, и на его удачу на лестнице, что вела на мансардный этаж, в хозяйскую спальню, послышались лёгкие шаги. Лорейн спускалась, держась за стену и покачиваясь, захмелевшая и весёлая, и тихонько мурча песенку под несмолкающий патефон. На ней не было ничего кроме чулок и пояса, и грудь её, маленькая и острая, покрытая свежими бордовыми засосами, упруго подскакивала в такт её движениям. Заметив детектива, что измерял её удивленным взглядом с ног до головы, она потупила взор, вспыхнула, и помчалась вверх по лестнице обратно, прикрывая поочерёдно руками голую грудь и задницу.

— Лори, девочка, досталось ей сегодня, — ухмыляется Брок, раскуривая толстенную сигару. — Трое парней и одна лесбиянка. Вот это был бутерброд! Чуть четвертую дыру в ней не провернули…

Барнс с отвращением и разочарованием представил эту сцену, что раньше могла показаться ему забавной, решив бесповоротно казавшуюся ему вполне милой девушку больше не пускать на порог.

— В честь чего вечеринка? — интересуется детектив, пробуя почву и не зная с какого боку ему подступиться к своей просьбе.

— Жизнь одна, старина! Глупо искать повод, чтобы хорошенько надраться и натрахаться. Но ты ведь пришел не как у меня дела спрашивать? — Рамлоу, как всегда проницательный, вопросительно заламывает бровь, и Джеймс тяжело вздыхает.

— Помощь твоя нужна, — он бросает на столик фотографию Бартока. — Его надо найти. И найти быстро. Я знаю, ваши ребята могут это сделать.

Брок берёт фотокарточку в руки, долго рассматривает лицо венгра, молчит и щурит глаза.

— Люди Кастелло не будут помогать просто так…

— Сколько нужно?

— Э, не-е-ет, бамбини! Дело не в деньгах… — усмехается Рамлоу, бросает фото на стол, и, скрестив на груди руки, буравит своего бывшего товарища заговорщицким взглядом, от которого детективу, как на грех вспомнившему мерзкое лицо балетмейстера, вдруг становится не по себе.

— Душу мою бессмертную хотите? — усмехается Джеймс, прогоняя тошнотворное воспоминание, затягивается и выпускает кольцо дыма под потолок.

— Свои люди в полиции никогда не бывают лишними… К том же я тебе уже предлагал место в своей группе, и предложение ещё в силе.

Джеймс лишь отмахнулся, мол, разберёмся.

«Я не хуже тебя понимаю, что в должниках у босса долго ходить не светит, рано или поздно придётся расплачиваться за свой опрометчивый поступок, а там продаться окончательно в распоряжение бутлегеров и сутенёров, прикрывать их делишки, уничтожать свою и так паршивую репутацию, рисковать жизнью и свободой, и всё ради чего? Ради бестолкового лесоруба, что смотрит на меня глазами Тощего Стиви, будь он проклят, или его шикарной сестрицы, которая уже разлагается в могиле? Ради совести, чести и глупых идеалов в мире, где царит пидарастия, блядство, подлог и мошенничество?! Где всё катится в тартарары?!»

Детектив раскуривал третью подряд сигариллу, пытаясь в смрадном никотиновом опьянении утопить мрачные свои рассуждения. Он не заметил, как Рамлоу удалился в дальний угол комнаты к телефонному аппарату, проорал в него несколько минут, забористо матерясь и топая ногами, вернулся, умытый и уже одетый, и пощёлкал пальцами у него перед самым носом.

— Не спи, старина! Он в порту! Поехали-поехали!

Джеймс спускается по лестнице, следуя за Рамлоу, садится на переднее сиденье роскошного его Кадиллака, скользнув напоследок взглядом по балкону, сквозь застывшую у штор фигуру печальной блондинки, не задержав даже на ней взгляда, будто она раз и навсегда стала для него пустым местом. Лорейн грустила и ненавидела себя за то что, встретив на своем извилистом жизненном пути единственного достойного человека, так глупо его упустила…