Орфей (гет)

Что такое Рождество для Бретани, всегда бывшей столпом язычества? Что значит крошечный дрожащий новорожденный ребенок для атеистов, живущих на исконно языческой территории? Так почему они все же отмечают этот праздник? Драко угрюмо столкнул камешек в воду, плескавшуюся у самых его ног. Особняк Малфоев был, в сущности, не совсем в Бретани — по крайней мере, не на материке. Их приютил маленький остров Оушент, в туманном прошлом бывший частью континента. Крошечный клочок зеленой травы и серого камня, вечная жертва причуд Атлантики. Драко чувствовал в своей крови какую-то загадочную, атавистическую связь с этим унылым местом. Но оно не было домом. Оно не было Англией.

Иногда, когда утро выдавалось ясным и небо казалось настолько прозрачным, что можно было оценить бесконечность вселенной, Драко садился на метлу и поднимался высоко в воздух. И летел над морем, пока вдали не появлялись размытые очертания мыса Корнуолл — манящие к себе, дразнящие своей недоступностью.

Сегодня погода была сырой и ветреной, но он все равно не усидел дома и бродил по окрестностям, время от времени срываясь на бег, как будто пытаясь убежать. Куда или от чего — он сам не знал. К тому же сегодня Рождество. Праздник, который они отмечали в основном из-за Люцертолы, но еще и из ностальгии. В Уилтшире они всегда отмечали Рождество втроем. Только втроем — его отец, его мать и сам Драко. Конечно, никто из них не придерживался маггловской религии. Но это был прекрасный повод для семейного праздника. По крайней мере — утро. Позже обязательно появлялись гости, но завтрак и ланч принадлежали только им троим.

Еще один камень полетел в свинцово-серую воду, но шелест волн заглушил всплеск от его падения. Нет ничего хорошего в том, чтобы придерживаться старых традиций из ностальгии. Люди обязательно подсознательно сравнивают происходящее с оригиналом, и оказывается, что все не то. Нет того колорита, той атмосферы, того чувства. Драко хотелось бы знать, чувствовала ли Люси пустоту и безрадостность за внешней яркостью праздника. Она была наблюдательной и восприимчивой девочкой, но ей не с чем было сравнивать, а родители старались устроить для нее хорошее шоу. Вряд ли она замечала, с какими скукой и равнодушием он выбирал подарки для Чоу. Или полное равнодушие к мужу, заставляющее Чоу покупать дорогие, но совершенно обезличенные подарки? Ведь мама и папа улыбались и целовались, и обнимали друг друга, бормотали "о, спасибо, какая красота"… А подарки для Люси всегда выбирались тщательно и с любовью.

Но за завтраком он почувствовал, как сжалось его горло — оно стало настолько узким, что Драко боялся задохнуться, если попытается протолкнуть в себя хотя бы еще кусочек. Раньше, когда индейку для Рождественского стола Люциус прирезал собственноручно, она не напоминала на вкус солому. Раньше, когда они сидели за столом втроем, только втроем… Он знал, что должен был оставить прошлое в Англии, или хотя бы постараться забыть его после смерти матери. Но как мог он это сделать? Если у него отнять прошлое, то что тогда останется? Что займет его место?

Не обращая внимания на ледяной ветер и морось, Драко уселся на большой плоский камень, расставив ноги и упершись локтями о колени, и замер, задумчиво созерцая унылые серо-зеленые окрестности. Мысли о прошлом навевали тоску, которая высасывала из него жизнь. И он никак не мог найти в себе сил для того, чтобы оборвать эту пуповину. И снова непреодолимая сила заставляла его приходить в библиотеку, к портрету отца, и сидеть около него, надеясь, что Люциус произнесет хотя бы слово. Осуждения или прощения — это его не заботило. Но Люциус молчал. Только ровный, спокойный взгляд серо-голубых глаз. Ни единого слова. Может он ждет, пока его сын найдет нужную книгу или заклинание…. Как будто Драко не пытался. Он даже думал об использовании ритуала, возродившего двадцать лет назад Волдеморта. Он с радостью отдал бы правую руку. Но заклинание потеряно, Волдеморт мертв, Петтигрю мертв. И его отец. Его отец тоже мертв.

— Папа?

Драко с усилием вырвал себя из задумчивости и повернулся к дочери. — Люцертола. — Заметила ли она, насколько вымученная у него улыбка? — Люси, тебе не стоило выходить. Уже темнеет, дождь, и… — Он заставил себя оторваться от серой бесконечности океана и окинуть дочь заботливым взглядом. — Ну, по крайней мере у тебя хватило рассудительности чтобы как следует одеться. — Он взял ее тонкую руку в перчатке-митенке.

Люси улыбнулась ему из-под капюшона подбитого мехом плаща. — Я просто захотела тебя разыскать. Ты ушел уже довольно давно, и… Ничего не случилось?

— Нет, все в порядке. — Еще одна невинная ложь, ложь во спасение его ребенка (или сестры?), которая ничего не знала о прошлом, поэтому не стоило взваливать на нее этот груз. — А ты, милая? У тебя все хорошо? — Он погладил ее пальцы через шерсть митенки, потом стянул перчатку с ее руки и поцеловал нежную кожу.

— Ага, — кивнула она, а потом слегка склонила голову набок. — Папа, я… я хотела бы кое о чем с тобой поговорить… но я не знаю… — Ее пальцы — длинные, тонкие Малфоевские пальцы с миндалевидными ногтями — переплелись с его, а бледное лицо стало еще серьезнее. — Ты можешь рассердиться, вот я и подумала…. сегодня Рождество, и может ты все-таки пообещаешь мне, что не рассердишься?

— Ты хочешь получить от меня очень серьезное обещание. — Он притянул Люси немного ближе к себе, и теперь чувствовал тепло ее дыхания. — Но по случаю Рождества… — Драко внезапно понял, что замерз, и поднялся с влажного камня. Он снова поймал себя на мысли, что Люцертола всего дюймов на пять ниже его. Не было больше пухленьких пальчиков, маленькой ручки, цепляющейся за его брюки. Его дочь, его ребенок… стремящийся быстрее распрощаться с детством. Но несколько привычек они все же сохранили — как воспоминание о днях, нежно пахнущих детской комнатой. — А не могли бы мы обсудить этот важный вопрос в доме? Может быть выпьем по чашечке какао? — А он добавил бы туда немного бренди…

Держась за руки, они пошли сквозь туман к дому, выступающему голубовато-серым силуэтом с желтыми квадратами окон в почти полной темноте раннего декабрьского вечера. Драко предпочел бы переодеться, но ограничился простым высушивающим заклинаниям — Люцертоле явно не терпелось начать разговор. Направляясь вслед за ней на кухню, Драко размышлял о том, что быть источником и объектом таких любви и обожания временами тревожно. Он чувствовал себя всемогущим и беспомощным одновременно, потому что был готов сделать для дочери все, но хотел делать только то, что было бы самым лучшим для нее. От осознания этой ответственности кружилась голова.

Домовый эльф — заметно перепуганный присутствием на кухне Хозяина — приготовил шоколад и поставил перед ними на большой, квадратный деревянный стол две большие кружки, так и не осмеливаясь взглянуть на Драко. Когда он наконец исчез в неизвестном направлении, Драко спросил. — Итак, о чем ты хотела поговорить?

Ее руки казались еще бледнее, когда обхватывали большую темно синюю кружку, но слегка порозовели от соприкосновения с горячей поверхностью. В голубой мантии, отделанной белой тесьмой, Люси была похожа на фарфоровую куклу.

— О… Хогварце? — По тону это было больше похоже на вопрос, чем на ответ. Очень осторожный вопрос, потому что девочка не хотела разрушить настроение. Пить какао на кухне, вместе с отцом, было редким удовольствием, и Люцертола не хотела его испортить.

— Хогварц. — Он откинулся на спинку стула, грея руки об кружку и наслаждаясь теплом, медленно расходящимся по телу. Выбор темы разговора не был неожиданным — дочь знала, что его может рассердить лишь несколько вопросов — но произнесенное вслух, это слово вызвало у него озноб быстрее, чем холодный декабрьский воздух. — А что ты хотела узнать о Хогварце?

— Я просто… ну… директор Снейп очень милый, правда?

Она заставила его пообещать, что он не рассердится? Но это было… Драко чуть не выронил кружку. Это просто абсурдно. Директор Снейп милый… Предатель. Ничтожество. Лицемер, из-за которого погиб Люциус — не из-за него одного, это так, но остальные всегда были на стороне Дамблдора, а Снейп… Драко с усилием взял себя в руки. Она ничего не знает и не должна знать. Если она считает Снейпа милым, тем лучше для нее. — Так значит он тебе понравился?

Люцертола закивала головой. — Он такой… — Она наморщила нос, стараясь подобрать подходящее слово. — Как дядюшка, — сказала она наконец, просияв от того, что смогла объяснить, что чувствует.

Дядюшка. Дядюшка! Он боялся, что не сдержится и взорвется истерическим смехом. Значит, дядюшка. Милый и добрый, как Крысолов из сказки. Идите ко мне, детишки, послушайте музыку. Посмотрите, крысам она тоже нравится. Идите за мной, давайте, танцуйте прямо в лапы смерти, в ледяную воду — она обнимет вас даже крепче, чем это получалось у ваших родителей… Дядюшка. Боже, как он ненавидит Снейпа за то, что он смог добиться хотя бы небольшой симпатии Люцертолы. — Вот так? — Ему казалось, что чашка вот-вот треснет под давлением его пальцев. — Дядюшка… так ты думаешь, что тебе понравится в Хогварце?

— Ага. — Люцертола снова заулыбалась. — Папа, а ты умеешь хранить тайны? Если я задам тебе вопрос, ты пообещаешь мне, что никому не расскажешь? Даже маме?

— Я очень хорошо умею хранить секреты, милая. Рассказывай.

— Как ты думаешь… как ты думаешь, директор Снейп не слишком старый, чтобы жениться на мне, когда мне исполнится восемнадцать?

Должно быть, он спит. Это не может быть правдой. Конечно, он знал, что у молодых девушек бывают странные фантазии. Но эта слишком уж абсурдна. Его Люси, его пятнадцатилетняя дочь, ухитрилась влюбиться в человека, виновного в смерти ее деда — он представил себе, с какой ухмылкой встретил бы Люциус такую новость. И ничего нельзя сказать или сделать, потому что он хочет, чтобы девочка поступила в Хогварц, вернулась на родину предков… Секреты — о да, он умеет хранить секреты, тут он не лгал, нет, он сказал ей правду — секреты, которые она никогда не должна узнать…

Он выдавил из себя сдавленное "Нет" и вылетел из кухни. В библиотеку. Навстречу безопасности и лицу отца. Безопасности, потому что это было лицо его отца, неподвластное времени и смерти. Почему он не стоит на пороге, протягивая руки навстречу сыну? Почему? Если только…

* * *

— Май? — МакГонагалл нахмурилась и покачала головой. — Нет, Гермиона, эта идея мне не нравится. И не смотри на меня так… — она взяла Гермиону за руку… — лучше выслушай мои доводы. Во-первых, в это время все будут очень заняты. И ты тоже, потому что тебе придется подготовить экзаменационные задания, а это не легче, чем сдать одновременно СОВУ и ТРИТОН. А во-вторых, сейчас уже середина февраля, то есть остается всего три месяца — я считаю, что для подготовки к свадьбе этого недостаточно.

Гермиона старалась не вести себя, как обиженная первоклашка, повторяя себе, что она взрослая женщина тридцати четырех лет. Но ей хотелось плюнуть на голос рассудка и просто похныкать. — Но я хочу майскую свадьбу! — Ну вот. Она капризничает, а Минерва смотрит на нее, снисходительно улыбаясь. Но ведь это правда. Она мечтает о майской свадьбе. Слезы упрямо начали подступать к горлу — и с каких пор она стала такой плаксой? Может быть это из-за того, что последние несколько дней она не особенно хорошо себя чувствовала?

— Я знаю, что майская свадьба — мечта любой женщины. Но если вышло так, что невеста — учитель, а жених — директор школы, может быть невесте стоит подумать и уступить… Неужели июль так плох?

Слезы наконец нашли дорогу наружу и потекли по щекам, радуясь тому, что вырвались на свободу. — Нет, просто… просто… — Головная боль, которая весь день, притаившись, поджидала удобного момента, решила, что если слезы могут делать все, что им заблагорассудится, ей тоже нечего стесняться, и вспыхнула в полную силу.

— Гермиона? — МакГонагалл обеспокоено склонилась к Гермионе. — Ты… Мерлин, ты же вся горишь! И сколько ты уже ходишь в таком состоянии? И почему Северус… Ох, не бери в голову. От мужчин иногда мало толку. Пойдем-ка в госпиталь.

— Нет, что вы, я…. — но четыре коротких слова оказались максимумом, на что была способна Гермиона. После слабой попытки протеста она откинулась на спинку стула, чувствуя себя абсолютно опустошенной.

— И не думай отказываться! Ты подхватила грипп, и сейчас же пойдешь показаться Поппи или мне придется воспользоваться заклинанием Petrificus Totalus!

— Это не… — пробормотала Гермиона и потеряла сознание.

Ворча себе под нос, МакГонагалл наколдовала носилки и одеяло, потому что молодая ведьма дрожала, и доставила ее в госпиталь.

— Очередная жертва, — провозгласила она, когда мадам Помфри показалась из своего кабинета.

— Ох, бедная девочка! Я думаю… — мадам Помфри потерла переносицу — …лучше поместить ее в отдельную палату. Среди учеников эпидемия пошла на спад, и я не хочу рисковать запустить ее на второй круг.

Кивнув в знак согласия, МакГонагалл направила носилки по проходу между кроватями, застеленными безукоризненно белым бельем, большинство из которых сейчас пустовало, и последовала за Помфри в уже знакомую Гермионе палату.

— Проблема в том, — сообщила мадам Помфри, освобождая новую пациентку от мантии и одежды, и натягивая на нее белую льняную рубашку, — что у нас закончилось Перечное Зелье. Юрий начал готовить следующую партию, но она будет готова только завтра. Я дам ей жаропонижающее и витамины, но… — Поппи вздохнула и пожала плечами — … сама не хуже меня знаешь, что это все не то. Так что Гермионе придется полежать здесь дольше, чем детям.

Она ловко заставила все еще не пришедшую в себя Гермиону проглотить зелье.

— Пойду расскажу Северусу, — вздохнула МакГонагалл. — Он будет вне себя от волнения.

— И не удивительно. — Помфри ухмыльнулась. — Есть новости о свадьбе?

Как и ожидала мадам Помфри, Минерва тут же начала протирать очки. (Надо сказать, что эту привычку заместителя директора давно заметили все, кроме самой МакГонагалл; и всем нравилось чувствовать себя знающими хоть ненамного больше, чем всеведущая Минерва). — Знаешь, это тайна. Я не могу сказать тебе, Поппи. Честное слово, очень хотела бы, но…

Зловещее молчание, последовавшее за "но", означало что-то вроде "Северус мне голову оторвет, да и Гермиона будет очень недовольна". Мадам Помфри улыбнулась и кивнула, решив, что не стоит подводить старую подругу. К тому же она не знала, как долго Гермиона будет оставаться без сознания. Осторожность не помешает — ведь можно попасть в чудовищно неловкую ситуацию, если больная очнется как раз в тот момент, когда Минерва начнет выбалтывать ее секреты.

— Ничего страшного, Минерва. Главное, что они вообще не отказались от этой идеи.

— Что ты, конечно же, нет, — С этими словами Минерва вернула очки на нос и удалилась из палаты.

* * *

Проснувшись несколькими часами позже — уже близилась полночь — Гермиона не сразу поняла, где находится. Матрас под ней был жестче привычного, а когда она инстинктивно потянулась к Северусу, руки обняли пустоту. Узкая кровать… одеяло слишком тяжелое. После пары секунд паники она напомнила себе, что похитители обычно не укладывают своих жертв в кровать, даже в узкую и с жестким матрасом. А немного успокоившись, услышала глубокое спокойное дыхание. Голова буквально раскалывалась, и все кости ломило, но она заставила себя приподняться на локте и вгляделась в темноту. Ее усилия были вознаграждены видом Северуса, дремавшего в кресле, придвинутом к изголовью ее кровати. Тогда она уже совершенно спокойно осмотрелась и узнала одну из отдельных палат госпиталя.

Теперь ее память тоже проснулась, и события полдня снова обрели четкость. Она пила чай с Минервой, и ее тело, всю неделю отчаянно сопротивлявшееся атакам гриппа, внезапно сдалось в самый неподходящий момент. Сейчас все симптомы были налицо — тяжелая голова, ноющие мышцы и кости, саднящее горло и заложенный нос. Гермиона поняла, что очень хочет пить, потянулась за стаканом воды, предусмотрительно оставленным на прикроватной тумбочке, но уронила его. В тишине ночи звук разлетающегося стекла показался оглушительным. Он прорезал сонную тишину как военный корабль мирную гладь моря. Северус мгновенно проснулся и вскочил с кресла.

На нем была парадная бархатная мантия, но щетина на щеках и подбородке, ставшая хорошо заметной после того, как он зажег светильник, смягчала официальность одежды. Похоже, что он тоже не сразу понял, где оказался, но быстро сориентировался, убедился, что с Гермионой не случилось ничего страшного, и пошел за другим стаканом.

— Бедный Ежик, — он взял ее за руку и ласково погладил тонкие пальцы. — Я бы приготовил для тебя Перечное Зелье, но это займет два дня. Так что боюсь, нам придется довольствоваться варевом Юрия.

Смеяться оказалось больнее, чем говорить. Но она не смогла сдержаться, потому что выражение лица Северуса было ужасно забавным — что-то между хмурым недовольством, недоверием к способностям Аванессяна и беспокойством за Гермиону. — Да, — кивнула она, — в таком состоянии я бы выпила что угодно.

Она взяла его за руку — приятно было чувствовать под своими влажными пальцами его сухую, теплую кожу. Ее веки снова начали тяжелеть. Северус тихим, успокаивающим голосом рассказывал о событиях прошедшего дня, вызвавших у нее улыбку — двойняшки Уизли превратили миссис Норрис в собаку (а ведь девочки сильны в Преобразованиях!), но бедный смотритель голову потерял от страха, потому что никак не мог отделаться от упрямо преследующей его огромной собаки динго. Через несколько минут Гермиона заснула. Северус поднялся и на цыпочках вышел из комнаты — ему не хотелось покидать Гермиону, но чтобы нормально отдохнуть нужна удобная кровать.

* * *

Гермиона стояла посреди луга. Точнее, это было что-то вроде поляны в лесу — довольно большое пространство без деревьев, с густой, мягкой, ярко зеленой травой. Пекло солнце и ей было жарко и хотелось пить. Наверное, она торопилась сюда, или даже бежала, и от этого было только жарче. Она хотела сесть и отдохнуть, но не смогла, потому что колени, как ни странно, отказывались сгибаться. Гермионе это показалось неудобным, но не страшным, и она решила поискать ручей. Да, пить хотелось ужасно. Она попыталась сделать шаг, но ноги отказывались подчиняться. Теперь страх начал медленно, но верно, подступать к сердцу — а вдруг она останется здесь навсегда, не в силах сдвинуться с места. Мантия оказалась слишком теплой и тяжелой для такого солнечного дня, ей напекло голову, и она чувствовала, что скоро умрет от обезвоживания. Единственными частями тела, подчинявшимися мозгу, оказались шея и кисти рук. Но вот согнуть руки в локтях она уже не могла, и у нее не получалось стереть пот со лба. А она знала, что сделать это нужно как можно быстрее, а то от соленого пота глаза слипнутся и она навсегда лишится зрения.

Может кто-нибудь прячется за деревьями — зверь или человек, который сможет помочь? Она открыла рот, чтобы окликнуть его. Губы раздвинулись, язык с трудом, но пошевелился, но из горла не вылетело ни звука. Тогда она повернула голову налево, потом направо, пытаясь разглядеть хоть какие-то признаки жизни. Когда ее подбородок почти коснулся правого плеча, ей показалось, что она замечает что-то краем глаза. С отчаянным усилием она повернула шею еще немного. Это не было живым существом. Предмет, возможно стеклянный или из драгоценного камня, сверкающий на солнце. Хотя она понимала, что эта вещь не поможет ей вернуть способность двигаться, желание подойти, взять его в руки, почувствовать его гладкость, было непреодолимым. А она была уверена, абсолютно уверена, что предмет гладкий и холодный. И вдруг откуда-то пришло знание, от которого волосы на голове приподнялись у корней. Это был чрезвычайно важный объект. Не важно — добру он служил или злу, дарил жизнь или отнимал ее. Она знала только то, что важнее его нет ничего на свете, и от желания сжать его в руке хотелось кричать. Только голоса не было.

Безжалостное солнце прожигало череп. Она должна получить этот предмет. С каждой новой секундой солнечные лучи становились все более жестокими, и ей казалось, что они превратились в нити, стягивающие ее тело. Если бы она знала, что солнце может быть таким безжалостным, она никогда не пришла бы сюда абсолютно незащищенной, чтобы стоять тут теперь как неподвижное изваяние. Потом откуда-то появился ритмичный звук, который все нарастал, звучал громче и громче и наконец стало ясно, что это стук копыт по твердой поверхности. Лошадь, подумала она, пытаясь разглядеть что-нибудь сквозь щелочки почти слипшихся глаз, лошадь — мне нечего предложить ей взамен, но может быть она слизнет соль с моих глаз, лошади любят соль, и она дотронется до меня мягкой бархатной мордой, и кожа сразу перестанет гореть…

Кентавр появился будто ниоткуда. Он стоял, не двигаясь, и смотрел на нее — может, хотел понаблюдать за ее агонией? Знал ли он, что ей нужно? И, как будто ей и без того не было невыносимо больно, ее сердце сжалось от муки — кентавр пренебрежительно наступил копытом на блестящий предмет. Она не видела этого, но знала, что так и было. Потому что волшебный предмет был на самом деле ее сердцем, а кентавр втоптал его в пыль.

Он поднял руку — она с трудом различила это движение, потому что глаза почти уже ничего не видели. Кажется, в его руке что-то блеснуло. Но… разве он не разбил кристалл копытом? Она же чувствовала, как внутри нее что-то разлетелось на осколки?

Кажется, он предлагает этот предмет ей, но ведь она так и не может протянуть рук.

— Хочешь вернуть это? — Спросил кентавр. Его голос был низким, тихим и хрипловатым.

Она хотела ответить "Да". Выкрикнуть, потребовать. Да, пожалуйста, верни его мне, это мое, это мое сердце, я не могу умереть без него… Но у нее больше не было языка. Рот превратился в пересохшую пустую дыру.

— Ты хочешь вернуть его? — Снова спросил он, и подошел ближе, все еще протягивая ей предмет. Теперь она могла его разглядеть. Ее сердце оказалось кристаллом правильной округлой формы с пульсирующей в нем жидкостью.

— Он нужен тебе, — сказал он серьезно, даже печально. — Он нужен тебе, чтобы вернуться к жизни.

Он положил кристалл ей в рот, и все вокруг нее запылало. Не было больше ни лужайки, ни кентавра, ни зеленой травы, ни солнца. Была ночь, и вокруг нее бушевали языки пламени. Кристалла во рту тоже больше не было. Он спускался по ее телу. Она чувствовала его в своем лоне — кристалл быстро увеличивался и был сейчас размером с гранат, а через минуту — с арбуз, но он не причинял ей боли — только пламя обжигало, превращая кожу в пепел.

Черное ночное небо рассыпалось дождем звезд. Из раскаленной трещины вышел он, прекрасный Бог. Он подлетел к ней на черных крыльях, сотканных из крови и слез, и, увидев ее, сгоревшую на погребальном костре, закричал от ужаса и бросил свою лиру в море, которое поднялось, пенное и бушующее, но беспомощное в борьбе с огнем. — Отдай это мне, — прошептал Он. Его рука вытягивалась, пока пальцы не смогли дотронуться до ее тела, проник в нее и достал кристалл. Теперь она была опустошенной и готовой к смерти. Она закрыла глаза, надеясь, что смерть придет быстро, и она сможет догнать Бога, какими бы быстрыми ни были черные крылья. И вот она вырвалась из смертной оболочки и почувствовала, что летит. Но не за Ним, а от Него, все быстрее и быстрее, она падала, падала…

Она открыла глаза. Не успев еще заметить, что ее окружает, она увидела резьбу, украшающую каминную доску, и поняла значение своего сна.