Ultima ratio (гет)

1 сентября 1998 года, Портри

От притулившегося на окраине города старого дома, в котором витающий в воздухе аромат свежего хлеба и чуть поскрипывающая на ветру вывеска с аппетитными сконами безошибочно выдавали пекарню, влево вела узкая и неприметная тропинка. Любой из магглов, не пройдя по ней и полсотни шагов, вдруг начинал испытывать непреодолимую усталость и желание повернуть назад. К тому же вскоре путь внезапно обрывался, уступая место сплошным колючим зарослям, продираться через которые не было смысла.

Никому и в голову не могло прийти, что так работала магическая защита, отводя глаза незваным гостям и охраняя живущее неподалёку семейство волшебников от внезапного вторжения. За эту невидимую черту не заходили даже вездесущие и назойливые, как пырей, туристы с континента, приезжающие в Портри и готовые на карачках излазить все окрестности в поисках открыточных видов острова Скай.

А зачарованная тропа вела дальше и вскоре превращалась в вымощенную булыжником неширокую дорогу. По обеим её сторонам в живописном беспорядке росли изумрудные кусты можжевельника, между которыми то тут, то там зажигала свои пурпурные огоньки красавица наперстянка.

Дорога оканчивалась у выщербленной временем ограды из жёлто-коричневого песчаника, плотно затянутой плющом и уже слегка пожухлыми сиреневыми вьюнками. Стоило миновать ворота, и взору открывалось двухэтажное здание. Оно было построено из когда-то светло-серого, но ныне значительно потемневшего от времени и покрытого лёгким рыжим налётом камня. Такие крепкие, надёжные дома издавна возводили здесь на века представители старой шотландской знати, искавшие для своих семей уединения и безопасности среди вересковых пустошей и лаконичных пейзажей Хайленда.

Просторный полукруглый балкон с изящной балюстрадой придавал всему строению нарядный и даже несколько торжественный вид. Из черепичной крыши, похожей на шляпу с высокой тульёй, торчали декорированные белым и коричневым кирпичом каминные трубы. Перед домом находилась ухоженная лужайка с маленьким искусственным водоёмом в центре. От него лучами на равном расстоянии друг от друга разбегались покрытые гравием дорожки, между которыми были разбиты клумбы, напоминающие ромбовидной формой листья циссуса.

Без сомнения, если бы сюда сумели проникнуть любопытные туристы, от желающих запечатлеть уединённый особняк на память не было бы отбоя. Даже несмотря на то, что примитивные маггловские фотоаппараты не позволяли создавать живое изображение. Но статичная картинка не смогла бы передать и десятой доли тихой, погружённой в себя красоты места и царящего вокруг спокойствия.

Когда Кодди аппарировал сюда впервые, чтобы забрать лекарства для мистера Снейпа, он был изрядно удивлён. Во-первых, тому, что миссис Макдональд оказалась настолько состоятельной дамой и, без сомнения, благородного происхождения. Во-вторых, явно не будучи стеснённой в средствах, она предпочла работать и наверняка пошла этим против воли своих близких! И, в-третьих, жила одна, хотя в просторном фамильном гнезде с комфортом смогла бы разместиться большая семья. Когда-то, вероятно, именно так и было, пока не произошло то, что раскололо отношения родственников и раскидало тех по разным местам.

А иначе как объяснить, что целительница, в которой по её поведению он вначале вообще заподозрил магглорождённую, являлась полноправной владелицей такого дома? Нет, здесь обязательно должна скрываться какая-то тайна. В чопорном мире волшебников молодые леди не принимали самостоятельных решений, а непременно советовались с супругом или старшими членами семьи.

И какой пример эта разведённая дама могла подать своей дочери! На то, что у незамужней миссис Макдональд подрастала именно дочь, указывала уютная, хорошо продуманная обстановка одной из комнат, которая приличествовала юной благовоспитанной барышне, а не сорванцу-сыну. Но, видимо, девочка сейчас училась в Хогвартсе или другой школе, потому что дом, когда там появился Кодди, был пуст и не топлен уже пару дней.

Ни одна живущая по установленным веками правилам магическая семья не смогла бы назвать мадам целительницу благонравной особой. Разведена, растит ребёнка безотцовщиной, самоуверенно считает, что может обойтись без чьей-либо поддержки, работает в госпитале и получает зарплату, которая при её доходах наверняка является символической.

А если он ошибается и зря возводит на неё напраслину? Ведь она может оказаться вполне добропорядочной вдовой...

Но Кодди тут же оборвал себя: ни одна хорошо воспитанная и скромная женщина, не состоящая в законном браке, не рискнула бы пригласить к себе в дом неженатого мужчину, который одним своим присутствием способен бросить тень на честь дамы!

Неудивительно, что он ни разу не видел миссис Макдональд в поместье своих бывших хозяев, где перебывали, наверное, представители всех известных благородных фамилий магической Британии. А её саму, должно быть, не принимали ни в одной приличной семье из-за вызывающего поведения и размолвки с близкими.

Эльф снова вспомнил поразивший его цвет глаз мадам Макдональд. Что если она действительно состоит в родстве с Блэками? Но тогда почему леди Малфой отнеслась к ней так, словно знает её только по школе?

Загадки, загадки…

Было и ещё одно обстоятельство, которое тревожило Кодди. Особняк, где оставили свой след многие поколения волшебников, был действительно пуст: ни вчера, ни сегодня он не встретил здесь ни одного соплеменника. Богатый дом — и без эльфов? Немыслимо! Но он мог бы поклясться, что какое-то время назад тут жили слуги. Ведь кто-то же убирался в комнатах, чистил камины и трубы, разбивал клумбы, ухаживал за садом, наводил порядок, готовил? Одному человеку, а женщине тем более, сделать это явно не под силу.

Кодди однажды услышал, что состоятельные магглы нанимали в качестве домовиков тех, у кого денег было меньше. Как люди добровольно могут прислуживать себе подобным? Ведь они не эльфы, связанные с волшебниками нерушимым магическим контрактом?

Но будь миссис Макдональд только богатенькой магглорождённой колдуньей в первом поколении, особняк не звенел бы от наложенных на него чар. В нём не было бы пустующих помещений, отведённых для проживания прислуги. И уж тем более один из портретов в длинной галерее, изображающий пожилую леди в одежде двухсотлетней давности, не заговорил бы с ним недовольным скрипучим голосом, ошибочно приняв его за какого-то Сэнди.

…За минувшие сутки в жизни Кодди Освобождённого произошло столько событий, что они не умещались в его голове. От воспоминания о них мысли моментально начинали путаться, словно их кто-то усердно взбивал венчиком. Менее всего в сознании укладывалось то невероятное обстоятельство, что он получил одежду, а вместе с ней и волю.

Сегодня, находясь на кухне вместе с матерью, он всё прислушивался и ждал, что вот-вот его позовёт леди Малфой, и ему дадут очередное задание, которое потребуется незамедлительно исполнить. Но время шло, а о нём будто все позабыли. Он даже щипал себя за щёку и украдкой притрагивался к подаренному хозяйкой килту, чтобы удостовериться, что не спит, а всё происходит с ним на самом деле.

Кодди не привык сидеть без работы, и вынужденное безделье его угнетало. Поэтому, когда миссис Макдональд отправила его в Портри с наказом хорошенько протопить камины и ждать их с мистером Снейпом появления, он откликнулся на ответственное поручение с тем же азартом, с каким молодой сеттер преследует свою первую дичь.

Эльф исправно выполнил то, что от него требовалось, а потом обследовал дом, полагая, что именно ему в отсутствие других слуг придётся выполнять всю работу по хозяйству. Не может же быть такого, чтобы его новые обязанности свелись только к уходу за прикованным к постели мистером Снейпом, от которого толку сейчас не больше, чем от башмака без пары! Какой смысл торчать подле него сутки напролёт, дожидаясь приказа, который может и не последовать, если есть возможность помочь хозяйке с её хлопотами? Конечно, справиться в одиночку со всей работой будет тяжело, но зато его никто не будет больше понукать и подгонять.

Кодди потёр ручки и улыбнулся. Определённо, свобода постепенно начинала ему нравиться! Он теперь сам будет решать, вымыть сначала окна или навести порядок в кладовой, подмести листву на дорожках или вычистить ковры. А если он вольный эльф, он ведь даже… может самостоятельно выбрать себе каморку, где будет спать! У него теперь наверняка есть на это право! Надо только спросить миссис Макдональд, не отыщутся ли среди ненужных вещей на чердаке старое одеяло и какой-нибудь не шибко потрёпанный тюфячок. Любую рванину всегда можно обновить и почистить заклинанием.

Он убедился, что большая часть помещений на втором этаже давно не использовалась. В этих комнатах на мебель были надеты плотные тканевые чехлы. Но ни беспорядка, ни стоялого запаха из-за долгого запустения, ни залежей пыли нигде не наблюдалось, исходя из чего Кодди решил, что за особняком по-прежнему тщательно следят. Скорее всего, сюда время от времени наведываются домовики. И, возможно, делают это в отсутствие миссис Макдональд. Ведь ни один эльф не может навсегда покинуть дом, которому когда-то служил…

Сделав такой вывод, Кодди повеселел. Всё-таки быть единственным слугой не сахар. В поместье Малфоев он привык к тому, что рядом находилась его семья. Мать, конечно, отличалась строгостью, но для каждого из своих повзрослевших детей у неё была припасена не только оплеуха в случае провинности, но и доброе слово в качестве наставления, и оставленный сладкий кусок… А уж готовила она так, что пальчики оближешь!..

«Ступай в услужение к господину гостю. Ему нужен не просто слуга, а друг...»

Вспомнив её слова, Кодди слегка поёжился. Знать бы ещё, что представляет собой дружба с человеком! Особенно с таким, как мистер Снейп. Угрюмым, нелюдимым, привыкшим к одиночеству. Нет, если хорошенько подумать, у нового хозяина даже есть определённые достоинства. Например, пусть и в ущерб себе, но он терпелив, а это значит, что не будет почём зря мутузить чем-то не угодившего ему эльфа. Господин молчалив и вполне разумен, и это тоже преимущество: такой наверняка станет отдавать только чёткие распоряжения. И, наконец, мистер Снейп справедлив. Ведь вступился же он за Кодди, когда мадам Малфой наказала слугу только лишь за одно подозрение в причинении боли гостю при переодевании!

Эльф коснулся отвислой мочки. И откуда только у благородных дам такая манера — чуть что, впиваться острыми ноготками в чужие уши? Их, наверное, с младенчества учат этим обидным приёмам. Такое наказание не только болезненное, но ещё и очень унизительное.

Его мысли неожиданно снова перескочили на миссис Макдональд, которая тоже не избежала соблазна оттаскать его за ухо. А потом почему-то стала называть его на «вы». Из уст чужой хозяйки, не понаслышке знающей, что такое домашние слуги, такое вежливое обращение звучало очень странно и заставляло настораживаться, потому что было… неправильным.

Может быть, она из породы неисправимых бунтовщиков, идущих против установленных предками законов? К таким сокрушителям основ принадлежал почивший молодой господин Блэк, двоюродный брат госпожи Нарциссы… О нём в хозяйском доме если и говорили, то очень редко и с непременным осуждением. Называли отщепенцем, предателем рода. Впрочем, даже повторяя нелицеприятные слова вслед за мужем и безумной сестрой Беллатрисой, которая своими руками убила мистера Сириуса, а потом с жестокой радостью кричала об этом на весь мэнор, бывшая хозяйка не могла вытравить из своих глаз выражения сострадания к своему непутёвому кузену… Да и то сказать — хуже некуда, если связанные кровными узами люди становятся непримиримыми врагами, готовыми без раздумий швырнуть друг в друга Авадой...

Лорд Малфой, должно быть, в душе возблагодарил всех Основателей, когда несколько месяцев назад его безжалостная и подозрительная свояченица к вящему спокойствию семьи оставила дом. А заодно и этот мир, когда выбрала во время боя в Хогвартсе и сторону, и собственную участь.

Она осиротила своего ребёнка, прижитого, как шептались, от постыдной связи, и по этой причине совершенно не похожего на мужа Беллатрисы, мистера Лестрейнджа. Крикливую и беспокойную, как мамаша, большеглазую девочку очень быстро сплавили куда подальше — в деревню к кормилице… Но как можно было лишить крошку материнского молока! Даже троллихи, говорят, так не поступают. Что за ужасная судьба ждёт её? Дитя, проклятое с младенчества…

Пользуясь тем, что с покойницы взятки гладки, хозяин Люциус, чтобы обелить собственное имя, свалил на свояченицу, от которой натерпелся страху, все мыслимые и немыслимые грехи. Он сумел убедить мракоборцев, что преступления в мэноре были совершены друзьями Беллатрисы, такими же сумасшедшими, как она сама. Увы, им невозможно было отказать от дома из-за родственных связей с сестрой жены и ужаса перед расправой в случае неповиновения. Да и кто, скажите на милость, не испугался бы, увидев, как в гостиную после очередной вылазки вваливаются мрачные фигуры в масках и чёрных длиннополых плащах, принося с собой запах крови и эхо чужих предсмертных хрипов!

У этих мерзавцев вообще не было ничего святого! Достаточно сказать, что они поглумились даже над господином Малфоем, отобрав у него волшебную палочку и наложив на главу благородного рода чары, парализующие волю. Лишив его возможности сопротивляться, беспокойные гости начали безнаказанно хозяйничать в мэноре. Они варили яды в домашней лаборатории, напивались до скотского состояния, истязали пытками пленных в винном погребе. А их предводитель прямо с рук, как милого домашнего питомца, кормил человечиной свою любимицу — здоровенную жуткую змею. Упаси Мерлин увидеть подобное ещё раз!

Этого плосколицего тощего человека, которому любой из домовиков избегал линий раз попадаться на глаза, соратники называли просто Милордом. Хотя любой порядочный волшебник носил бы имя и фамилию с гордостью, если бы был их достоин.

Жестокие времена, ужасные нравы и люди!.. Хорошо, что всё это закончилось.

Стоп…

А ведь мистер Снейп тоже бывал среди этих несносных постояльцев, превративших древний дом в кошмарный притон!.. И его левая рука отмечена пугающим знаком мрака — как у других пожирателей смерти. Прошлым летом он жил в мэноре затворником несколько недель кряду и почти не покидал покоев на втором этаже возле библиотеки.

Почему же в этот раз мадам Малфой рискнула восстановленной с таким трудом репутацией семьи, распорядившись доставить Снейпа в поместье и разместив полумёртвого гостя в собственной спальне? Она называла себя его другом, помогала ему. Зачем? Может быть, он вовсе не такой плохой человек, каким мог показаться на первый взгляд, и очутился среди последователей зловещего Милорда против своей воли или по причине совершённой в юности ошибки?

Странно всё это. До дрожи странно!..

— Кодди! — звонкий голос миссис Макдональд заставил погрузившегося в раздумья эльфа вздрогнуть.

— Я здесь, мэм!

Он во мгновение ока появился рядом с целительницей, только что трансгрессировавшей в коридор второго этажа.

— Срочно откройте балконные двери, а я пока ещё раз проверю комнату!

Кодди бросился выполнять поручение. И, как оказалось, вовремя.

На площадке балкона из воронки аппарации появился похожий на добродушного великана доктор Остин, которого эльф сегодня уже видел в мэноре. На руках, как ребёнка, он бережно и очень осторожно держал накрытого полой дорожного плаща беспокойного гостя бывших хозяев.

Несмотря на явную заботу о нём, мистер Снейп с ненавистью вращал глубоко запавшими чёрными глазами и дёргался насаженным на крючок червяком. Казалось, его вот-вот стошнит от отвращения к собственному бессилию и ещё от того, что к нему кто-то посмел прикоснуться без его согласия.

— Спасибо, парень! — увидев распахивающего двери эльфа, пророкотал великан и широкими шагами двинулся по коридору.

Кодди увязался следом, ожидая новых приказаний.

Остин опустил свою беспокойную ношу на уже подготовленную постель. Миссис Макдональд укутала мистера Снейпа одеялом, словно хотела защитить его от малейшего сквозняка.

— Всё позади, Северус. Вы на месте.

В её синих глазах плескалась тревога и робко проступало то неуловимое, нежное, особенное выражение, которое Кодди впервые увидел у Нарциссы Малфой наутро после свадьбы. За завтраком, отчего-то смущаясь и сияя, юная леди таким же лучащимся, счастливым взглядом смотрела на хозяина Люциуса, а тот отвечал ей гордой и уверенной улыбкой...

— Надо проверить, всё ли с ним в порядке, Мэри. Он извивался как уж на сковородке и чуть мне руки не оборвал, пока мы сюда добрались. Я всё боялся, что его уроню, а если бы сжал чуть покрепче, сама понимаешь, чем бы для него это закончилось.

Услышав слова целителя, Снейп зажмурился, и на его худых щеках заходили желваки.

— Дальше я справлюсь сама, Руперт. А ты пока отдохни. Когда здесь появятся мракоборцы, покажи им комнаты, где они смогут разместиться.

Остин неодобрительно взглянул на больного, и наблюдательному Кодди показалось, что черты открытого лица доктора на миг исказило выражение жгучей неприязни.

— Как знаешь, — недовольно буркнул целитель. — Кстати, на твоём месте я бы ему пульс проверил, успокоительного вкатил и дал порцию доппельгерца. У Снейпа всю дорогу сердце частило, как у пойманного зайца. Не уверен, целы ли ещё от такой атаки его хилые рёбра, или в него придётся снова костерост вливать... Если понадобится помощь, зови.

Кодди, потоптавшись на месте, тоже счёл за благо выйти из комнаты. Пока от мистера Снейпа не последует особых распоряжений, он лучше займётся тем, чем и всегда — своей службой. Например, сейчас он был намерен навести глянец на кухню и вычистить до зеркального блеска всю посуду.

А эти странные люди пусть разбираются друг с другом сами.

* * *

Тяжёлые удары пульса в висках — до звона под гудящей черепной коробкой, до мелких беспокойных искр перед глазами, до судорожных спазмов тошноты. Тугая дрожь озноба, несмотря на огромное, тщательно подоткнутое одеяло… Ещё бы! В этой комнате и камина-то нет… Мне кажется, или мягкие волны ещё почти неощутимого тепла исходят прямо от светлой стены, оклеенной бледными бежевыми обоями с крохотными букетиками чайных роз в орнаменте?

Камин выходит топкой в соседнее помещение? Конечно! Кто бы из мракоборцев разрешил держать поднадзорного в комнате, оборудованной потенциальным средством потайной связи и готовым каналом для возможного побега! А эта стена — «зеркало», тыльная часть печи, обильно отдающая жар, когда нужно.

Вот и доктор Мэри не прибегла к согревающим чарам. Значит, не сомневалась, что скоро здесь станет достаточно комфортно.

Раньше меня так не трясло после пассивной аппарации!

Воспоминание о медвежьих лапах Руперта Остина заливает глаза алыми сполохами бессильного гнева. Мерлин, как это всё-таки унизительно! Дракклов целитель!!! Мастерски отвлёк моё внимание, сгрёб, как несмышлёного мальчишку — и вперёд!

Впрочем, надо отдать ему должное, сгрёб довольно аккуратно. Даже без расщепов и судорог обошлось. Удивительно!

Нудная тянущая боль ползёт от шеи вдоль ключицы к плечу, вечно готовая взорваться горячим, пульсирующим шаром. Немного кружится голова… Почти привычно уже. Только мысли путаются в сумбуре, не сосредоточиться, не остановить бесконечного калейдоскопа меняющихся перед внутренним взором картинок…

Вдоль широкой низкой кровати, точно по оси, над головой идёт серебристо поблёскивающий металлический поручень. Точь-в-точь, как в маггловских трамваях. Вместо душной толстой перины, на которую меня положили у Малфоев — плоский матрац, набитый чем-то сыпучим, шуршащим, вроде просяной шелухи. Жестковато! Но, пожалуй, даже поудобнее будет!

Прочая обстановка несколько скудна. Стол, прикроватная тумбочка, уютное кресло с высокой спинкой, плотные, тех же мягких, пастельных тонов портьеры на простом прямоугольном окне с добротной деревянной рамой под светлым ореховым лаком. За стеклом качаются тени деревьев, где-то почти рядом мерно шуршат, накатываясь на прибрежную гальку, волны прибоя. Море недалеко…

Рядом с окном, в углу, низкий столик с полированной столешницей из целого среза большого бука с годовыми кольцами. В его центре — широкое, будто ведро, кашпо из обычной обожжённой глины. А над ним густая куртина лаковых тёмно-зелёных копьевидных листьев почти футовой длины, слегка волнистых по краям, испещрённых по всей поверхности тонкими бледными штрихами.

И — цветы…

На крепких длинных стрелках бледно-зелёных стеблей — крупные нежно-фиолетовые конусы с белой окантовкой. Аронник двухцветный, он же — калла Пикассо…

Здесь им хватает света!

В комнате почти всё — новое, чистое, хрустящее и блестящее… Больничную палату и уж тем более камеру предварительного заключения ничем не напоминает.

А что напоминает?

Что?

На невысоком, похожем на игрушечный, платяном шкафу со створками из свилеватого букового дерева — старенький плюшевый медведь…

В самом начале века, в Америке, маггл-президент увлекался охотой. А поскольку главе государства негоже позориться, промахнувшись по дичи, егеря загоняли для него зверей и нарочно подставляли под выстрел с близкого расстояния. Но однажды участвовать в охоте пригласили заморских дипломатов. В лесу был заранее поднят из берлоги медведь, загнан и для удобства высоких персон посажен на цепь. Любуясь собственным милосердием, президент опустил ружье и заявил, что, дескать, неспортивно как-то — лупить из двустволки по привязанному противнику. Иностранная делегация дружно поаплодировала такому красивому жесту.

Случай тут же угодил в газеты. Портрет президента, опускающего ружье, а заодно и несчастного медвежонка на цепи, попался на глаза супружеской чете небогатых кукольников — Морису и Роуз Мичтом. Из лоскутов искусственного панбархата, пучка хлопковой ваты и пары черных пуговиц они соорудили куклу-медведя, которая мало что мгновенно полюбилась детям, так ещё и получила собственное имя — в честь того самого президента, Теодора Рузвельта. Мичтомы неплохо разбогатели на массовом шитье мишек Тедди. Вот уже почти столетие по обе стороны Барьера Секретности невозможно представить себе дом, в котором есть дети и нет такой игрушки…

У Лили в детстве точно такой же был. И даже у меня. Правда, я рано бросил играть в куклы, но лет, наверное, до семи медведь служил мне второй подушкой по ночам. Почему-то именно обняв пучеглазого ушастого зверёныша с глупейшим выражением мордочки и уткнувшись носом в пахнущее пылью и ветошью мягкое пузико, мне, беспокойному, вечно обиженному на полмира малышу, спалось безмятежно и спокойно…

Детская?.. Да, конечно!

Значит, именно в этой комнате выросла Макдональд-младшая, шустрая глазастая двоечница со смешными косичками-сосисками, с которой я отказался вести дополнительные занятия из-за трижды проклятого Турнира?

Думал ли я тогда, что пройдёт совсем немного времени, и меня на руках внесут в пастельно-нежную девичью комнатку, заменив в ней лишь несколько предметов мебели на более приличествующие взрослому человеку?

И бывшая детская с забытым на шкафу Тедди станет временной тюремной камерой для поверженного предателя и убийцы…

— …Дальше я справлюсь сама, Руперт. А ты пока отдохни. Когда здесь появятся мракоборцы, покажи им комнаты, где они смогут разместиться.

Голос доктора Мэри всегда её выдаёт! Вроде спокоен, а всё же звучат в нём еле уловимые нотки звонкой, нервной тревоги. Я на мгновение задерживаю взгляд на усталом побледневшем лице.

— Кстати, доктор… Вы не в курсе, как сложилась судьба живого прототипа этой игрушки?

— Какой?

— Ну, того медведя, шкура которого так и не украсила пол в Овальном кабинете американского президента… Не могли же его магглы вот так запросто спустить с цепи и вернуть в лес?

— Вы о чём?

Она уже привычным жестом, всегда заставлявшим меня напрячься от внезапного вторжения, кладёт мне на лоб невесомую ладонь.

— Да нет у меня температуры…

— Вам очень хочется, чтобы я поверила, будто её совсем нет… Никакой. Как у холоднокровной рептилии — равна температуре окружающей среды? Но ведь Руперта, на которого вы так сердиты, здесь уже нет.

Я благодарю её молча. Только взглядом. Если бы бесцеремонный целитель не ушёл, я вряд ли спросил бы о медведе.

— Признаться, я очень боялась, что вы можете получить повреждения при аппарации, но, к счастью, доктор Остин справился, и всё обошлось.

— Могли бы меня и предупредить… А зачем эта железная балка над моим ложем?

— Вам не кажется, что кое-кому пора уже начинать самостоятельно садиться, а потом и вставать?

Её рука осторожно поправляет лёгкое, но тёплое бежевое одеяло, накрывая меня почти до подбородка, чуть касаясь нежными пальцами щеки. Мимолётное движение рождает тонкое, почти неуловимое ощущение тепла... Мерлин!.. Надо бы приказать Кодди, чтобы побрил меня, наконец!..

О чём я?..

Да, Руперт... Она опять всё обсудила только с ним!

— Я так и подумал. Вы правы. Доктор Остин прекрасно справился… С уничтожением остатков моего достоинства у вас на глазах! Неужели нельзя было меня хоть как-то... в известность поставить, что ли?

— Знаю, что вы его недолюбливаете, но помощь моего коллеги была необходима. Не говоря уже о том, что это был наиболее быстрый и безопасный способ доставить вас сюда.

Жёсткая усмешка.

— Благодарю вас, мэм, что это был всего лишь Руперт Остин, а не летающий автомобиль!

— В госпитале мне рассказали, что перед тем, как вас увезли, сопровождающим вас юношам дали флакон опиума, предполагая, чем может закончиться транспортировка... А после того, чему вы подвергли себя в мэноре, поездка на такое расстояние превратилась бы для вас в пытку и спровоцировала бы очередной приступ. Мы не могли так рисковать. Да вы и сами просили обойтись без колёсного транспорта.

Я… просил?

Да!

Просил. Ненавижу просить!!!

— Вы были правы... доктор. Во всём. Кроме одного момента...

— Какого именно?

Она неуверенно улыбается. Снова не знает, чего от меня ожидать. Насмешки? Немотивированной — на первый взгляд! — вспышки глухой агрессии?

— Вы забыли отправить с совой записку своему руководству в Мунго.

— Это уже без надобности. Документы, позволяющие вас забрать, были у меня. Из мэнора я связалась с госпиталем, когда вызвала Руперта, а он уже поставил моё начальство в известность о том, что с вами всё в порядке.

— Хорошо. Значит, никто там не жаждет получить известие о том, что ваш питомец уже доставлен по назначению...

— Зачем вы так?! Неужели нельзя себя называть как-то иначе?

Её бледное лицо вспыхивает неаккуратным, пятнистым румянцем.

…Ночь, серая ночь над старинными шпилями школьного замка. Десять минут назад три осторожные маленькие тени соскользнули по тёмной лестнице с Обсерваторского балкона в широкий коридор.

— Ой, черт! Осторожно, ребята, тут выбоина! Едва носом все ступени не сосчитал!

— Т-с-с, Невилл! Засекут же!

— Да кто? Сейчас даже Филч дрыхнет, наверное.

Даже Филч... А я?

Я подобрал с пола забытую ребятами мантию-невидимку. Свернул в плотный узел. Приложил записку: «Питомец доставлен по назначению» и тихим свистом призвал школьную сову...

Через несколько мгновений всклокоченная пёстрая птица постучится лаковым клювом в окно директорского кабинета. Можно было бы и самому зайти сказать, но...

Зачем? Ночной соглядатай сделал своё дело, что ещё от него требуется?..

— …А как меня ещё можно назвать?

Она придвигает почти вплотную к кровати один из изящных венских стульев светлого дерева. Садится. Чуть склоняется ко мне. Смотрит прямо в глаза.

— Вы для меня тот, кем были всегда. И вы сейчас у друзей. В этом доме вам никто не причинит вреда. Здесь вы обязательно снова встанете на ноги.

— Ага… Чтобы вскоре с тем же успехом их протянуть?

Со мной и сейчас люди не считаются. Даже вы, Мэри. А в суде уж и подавно...

— Не надо, прошу вас... Не говорите так. Всё обязательно образуется...

Почти прозрачная тёплая ладонь опускается на мою позорно небритую щёку, легонько поглаживает, осторожно и бережно, как гладила бы шёрстку пугливого зверёныша. Усталая тень улыбки ложится на её лицо.

Я закрываю глаза, отдаваясь этому умиротворяющему ощущению...

Почему мы так часто говорим совсем не то, что хотим сказать?

— Нет, всё-таки стоило меня предупредить... о способе путешествия.

— Я была уверена, что вы всё поймёте сами. В другое время я не отдала бы вас в руки доктора Остина, пускай сколько угодно надёжные. И сделала бы всё сама. Но сегодня мне не хватило бы на это ни сил, ни концентрации...

Её пальцы чуть дрогнули. Не движение — только намерение? Неужели эта ладонь только что готова была взлететь и лишить меня своего тепла? Озноб не отпускает. Или это — драккловы расшатанные болезнью нервы?

А может быть…

Нет, не может быть!

На мгновение мне показалось, что сейчас невесомые пальцы скользнут вниз и, едва касаясь, нежно проведут по моим судорожно сжатым губам.

Ненавижу просить. Но…

— У меня есть к вам просьба, доктор Мэри.

— Конечно, Северус. Говорите.

— Вернее, три сразу. Можно?

— Три желания сразу не выполняет и сказочный джинн... Не хотите оставить одно на потом, если первые два окажутся неудачными? Впрочем, хорошо. Я сделаю для вас всё, что смогу.

— Вы будете посильнее многих ифритов. Справитесь! Первое — вы сейчас пойдете как следует выспаться. Второе — пусть эта парная аппарация станет последним прецедентом, когда я не знал, что со мной будут делать в следующую минуту. Третье... Вы прекратите жертвовать собой ради меня.

— Обещаю, что выполню ваши пожелания. Но при одном условии, хорошо?

Моя усмешка не должна быть похожа на попытку благодарно поймать губами её пальцы!!!

Да что со мной, в самом деле?

— Надеюсь, ничего сложнее, чем не испепелить при следующей встрече доктора Остина?

Она смеётся. Тихо, почти неслышно.

— Пожалуй, я не вправе требовать от вас настолько большой жертвы... Если вы не возразили мне сразу, я воспользуюсь случаем и тоже попрошу вас о трёх... нет, о двух вещах. Вы прекратите использовать по отношению к себе уничижительную лексику и не станете препятствовать попыткам — моим и доктора Остина — вам помочь... А третье желание я из предосторожности и здравого смысла оставлю при себе. Но вы запомните, что оно у меня есть, и я могу в любой момент им воспользоваться. Согласны?

Условие на условие? Как всегда!

— Вы вольны располагать мной, как угодно, мэм.

Время остановилось.

Ну почему, почему эта словесная закорючка, при других обстоятельствах являющаяся всего лишь формулой вежливости, то и дело становится для меня лейтмотивом судьбы? И не болван ли я, что в третий раз за достаточно короткую жизнь произношу эту фразу?

— Не беспокойтесь, я не попрошу ничего, что могло бы вам навредить. А сейчас вам следует хорошенько отдохнуть. Последние сутки совершенно вас измотали... В комнате ещё прохладно, но это от того, что дом ещё недостаточно протоплен. Если хотите, я могу наложить согревающие чары, которые потом по вашему желанию снимет Кодди. Но, поверьте, уже скоро здесь будет комфортно и тепло.

— Благодарю, не стоит. Июльская жара не относится к моим любимым погодным явлениям, а камин за стеной, похоже, шпарит вовсю! Это я мерзляк…

Да, мерзляк. Она в лёгком платье, а я под зимним одеялом дрожу… И все-таки я трус. Сказал — и тут же едва не пожалел об этом. Как там у Альбуса? «Сделать глупость — это глупость, пожалеть о ней — вторая...»

— Честно говоря, я бы и сама не отказалась от двух-трёх часов сна, — она чуть виновато улыбается. — Устала немного...

Её рука все-таки соскальзывает по щеке к моим губам. Похолодевшие пальцы трепещут, бледные, как нежные шёлковые венчики экзотического аронника, украсившего мой временный приют…

Мерлин!!!

Зачем?

Почти помимо воли, выпростав правую руку из-под теплейшего одеяла, я накрываю её кисть ладонью и прижимаю к губам в тщетной попытке превратить всё в вежливое, традиционное, благодарное прикосновение.

И понимаю, что оторваться — выше сил!

Она невольно вздрагивает и напрягается. Но не делает попыток вырвать руку.

Кажется, я слышу в наступившей тишине её гулкий, стремительный пульс. Чуть не вдвое быстрее моего собственного!

Не говоря ни слова, она проводит пальцами мне от виска вниз по щеке, медленно-медленно, как знакомятся слепые, стараясь запечатлеть в памяти облик невидимого собеседника.

— Пусть вам сегодня не снятся сны, доктор. Чтобы как следует отдохнуть, надо прогнать даже самые сладкие ночные грёзы.

Она коротко кивает, кажется, не в силах вымолвить ни единого слова.

Вечность равна мгновению.

И каждое мгновение выдаёт её все сильнее. Сейчас рядом со мной не умудрённая опытом самоотверженная целительница, а обычная женщина. Влюблённая как девчонка, с предательски красными от смущения щеками...

Почему с ней так... спокойно и хорошо?

Когда всё это закончится?

Только бы никогда не кончалось!..

Еле уловимый хлопок внутридомовой трансгрессии, белёсое облачко почти мгновенно рассеявшегося портала… Кодди, тролль его задери!

Нарисовавшийся у постели ушастый эльф в детском килте с преувеличенным почтением опускает голову, прижимает ручонку к щуплой груди и важно произносит:

— Доктор Остин послал меня узнать, всё ли хорошо с мистером Снейпом. Не нуждается ли кто-нибудь из вас в моей помощи?

Под его одновременно напыщенную и нелепую фразу ладонь Мэри рыбкой выскальзывает из моей внезапно обмякшей руки.

— Кодди!!! Ты... свободен! Вот и будь... свободен!!!

Эльф невинно хлопает огромными глазищами.

— Кодди не может выполнить приказ мистера Снейпа. У меня уже есть одежда. Два раза свободу дать нельзя!

Вот ведь, а?..

Проглотив ругательство, я выдавливаю сквозь зубы:

— Даже эльфийского ума должно было хватить, чтобы сообразить: в данный момент моему камердинеру лучше быть не здесь. Поди приготовь для миссис Макдональд пару подогретых одеял!

— Благодарю за заботу, Северус... Но одного одеяла будет вполне достаточно.

— Не смею задерживать, доктор ...

Дежурная полуулыбка не сможет сейчас никого обмануть...

— Отдыхайте. Если что, моя комната, — она кивает на стену, к которой вплотную прижато изголовье кровати, — находится сразу за вашей. Здесь отличная звукоизоляция, а иначе можно было бы услышать дыхание друг друга...

Она осекается и замирает, поздно сообразив, что только что сказала. Пряча глаза, торопливо добавляет:

— Пусть Кодди разбудит меня, если вам потребуется помощь.

Легкие шаги тают в коридоре, как тень аппарационной воронки, в которой мгновением раньше исчез несносный слуга.

Что это было?

Мне не больно. Мне... светло и очень горько.

Почему?

* * *

Руперт несколько мгновений постоял перед дверью комнаты, потом тихо постучал.

— Войдите!

Мэри, чьи волосы кудрявились сильнее обычного после принятой ванны, устремилась к нему навстречу, торопливо запахивая на груди домашний халат.

— Что-то случилось?

В её измученных глазах мелькнула тень страха, и, заметив это, Руперт внутренне вскипел. Ни на минуту не перестаёт беспокоиться за Снейпа, чтоб ему пусто было после того, что он натворил! Ни на минуту!

— С твоим гостем всё в порядке. Большую часть времени лежал бревном и пристально изучал невидимый узор на потолке. Потом его пришла навестить эта девчонка из аврората. Думал, она его допрашивать будет. Ан, нет! Я краем уха услышал их разговор. Оказалось, это его бывшая ученица. Они ударились в воспоминания. Даже смеются чему-то.

— Смеются? Надо же! Не мешай им. Пусть осваивается. Ему сейчас... сложно. Чужой дом, который он воспринимает как тюрьму… Да ещё вы с ним как кошка с собакой. Терпеть друг друга не можете.

— С чего ты взяла? — Руперт нахмурился. — Я лекарь, он пациент. Ничего личного.

— Неужели? Мне напомнить про вашу перепалку в мэноре? Твою нескрываемую радость, когда синяк у него на лице увидел? Или то, как ты о нём нарочно, чтобы позлить, в третьем лице говорил, как о вещи, причём в его же присутствии? А потом уже он всем своим видом демонстрировал, что думает о твоём обществе, манерах и парной аппарации...

— Вообще-то идея нашего с ним совместного путешествия принадлежала тебе, — он предпринял неуклюжую попытку защититься от обвинений.

— Если бы я знала, чем это закончится, я бы всё сделала сама.

— И рисковала бы хорошим расщепом из-за отсутствия должной концентрации? Не то чтобы я был против того, чтобы Снейп хоть так получил по мозгам за свою выходку, но вот тебя подставлять не хотелось.

— Не могу понять, чего вы с ним не поделили? Взрослые же люди, а ведёте себя, как глупые мальчишки! Оба!

«Тебя, тебя не поделили!» — захотелось крикнуть Руперту, но он смолчал. Иначе пришлось бы объяснять слишком многое. И даже то, к чему он совсем не был готов.

— Я стараюсь поднять твоего Северуса на ноги, — примирительно сказал он. — Просто... у меня своя методика.

— Что я слышу? Ты впервые назвал его по имени?

— Назвал. Потому что этот мозгляк никак не тянет на «профессора Снейпа». И ещё подумал, что тебе, возможно, так будет приятнее.

— Мне будет приятнее, если вы с ним перестанете пытаться испепелить друг друга взглядами. Как ты будешь его при этом называть, не имеет совершенно никакого значения.

— А ты сама что творишь? Хочешь угробить своего подопечного?

В потускневших глазах Мэри, похожих на осенние озёра, которые медленно начал затягивать лёд, возникло недоумение.

— Почему ты решил, что я могу его угробить?

— У него сейчас с магическими способностями полный бардак, как я посмотрю. Контроль, как у дошкольника. То стакан воды на Акцио подтянуть не может, то госпитальную посуду бьёт, то запросто колдует с чужой палочки. Зачем ты ему свою даёшь?

— Ты в этом уверен?

— Скажешь, ни разу такого не было?

Молчание в ответ. Взгляд прямой, но словно заиндевевший.

Не лжёт. Уже хорошо.

Он собрался с духом и выпалил:

— Посмотри на себя! Тебя ведь шатает уже! А что дальше? Подумай, чем ты сумеешь ему помочь, если начнёшь падать от изнеможения прямо за работой? Кофе примешься галлонами хлестать? Курить научишься? Станешь поддерживать себя допингами? Будешь снова просить у меня «шизу»? Или сразу на маггловский метамфетамин перейдёшь?

— Ты же знаешь, что ничего этого не будет!

— Тогда очень скоро тебя увезут отсюда в Мунго. Усталость накапливается, а у тебя её и сейчас через край!

— Ты увезёшь?

— Да. Если понадобится — под Ступефаем.

— И рука не дрогнет?

— Не сомневайся!

Руперт перевёл дыхание, пытаясь успокоиться, пока его вспышка гнева не привела к ссоре с Мэри.

— Вообще-то я зашёл, чтобы убедить тебя отдохнуть. Но вижу, здравый смысл и без того возобладал?

Он кивнул на разобранную постель. Мэри неуверенно улыбнулась.

— Я действительно чувствую себя не лучшим образом. Устала.

— Вот что… Давай-ка ты ради разнообразия ненадолго станешь паинькой и выпьешь полчашки сока дремоносных бобов? Сон будет крепким, и ты хорошо отдохнёшь.

— Ну уж нет! Сам его пей. С детства терпеть не могу эту сладковатую крахмалистую бурду. И вообще, Руперт, прекращай вести себя со мной, как с ребёнком!

— Хорошо. При одном условии… Если хотя бы на несколько часов забудешь о том, что ты целитель, а за стенкой находится беспокойный пациент. После того, что он выкинул, веры в его здравомыслие, конечно, мало, но мракоборцы уже на месте. Странно, как дом до сих пор не обрушился под тяжестью охранных чар, которые они повсюду нацепили. Поэтому не беспокойся, никуда этот побегушник от тебя не денется. Ты заслужила право на отдых!

Он дождался, пока Мэри поудобнее уляжется, и подтянул к кровати широкое кресло, мягко принявшее в себя его большое, атлетически сложенное тело.

— Спасибо, что помог сегодня.

Руперт смутился. Несмотря на всю злость на Снейпа, он не мог не понимать, что тоже причастен к случившемуся и своей самоуверенностью невольно подставил Мэри. Сейчас его грызла вина за то, что он даже не заподозрил, на что способен этот… и слова-то не подберёшь подходящего! Как можно было так бездарно прошляпить его побег!

Мэри, конечно, молодец, вовремя догадалась, куда слинял Снейп. И нашла его раньше всех, хотя даже аврорат не сразу смог принять меры к поиску. Исчезновение из сейфа документов и волшебной палочки наделало столько шума, что одним только внутренним расследованием допущенной халатности дело наверняка не обойдётся. Чья-то задница точно лишится насиженного места. И поделом!

— Вчера вечером мадам Малфой прислала сову в госпиталь с известием о том, что ты находишься в её доме, уже отдыхаешь и свяжешься с нами позже. Выражением лица этой дамочки можно воду морозить, а всё же она оказалась с понятием… Быстро сообразила, как лучше подстраховать себя от неприятностей.

— Ты к ней несправедлив. Не вини её. Она не смогла отказать в просьбе своему другу.

— Удивительно, что у такого, как Снейп, вообще могут быть друзья…

— Опять начинаешь?

— Всё, молчу. Но и ты пойми меня правильно. Я не знал, что и думать, когда, вернувшись из аврората, узнал, что ни в госпитале, ни дома тебя нет. Если бы я не прочёл доставленное письмо, а самостоятельно догадался о том, где ты, мне пришлось бы брать мэнор штурмом.

— Второй раз за день поместье точно не выдержало бы атаки извне, — Мэри тихо рассмеялась, и Руперт почувствовал, как его постепенно начало отпускать беспокойство за неё, от которого он сходил с ума последние сутки.

Ему хотелось сказать, что она напугала его своим исчезновением настолько сильно, что он до сих пор не отошёл от ощущения беспомощности, которое всегда ненавидел. Взрослый крепкий мужик, он вчера трясся так, словно через его тело раз за разом пропускали разряды электричества. Ведь если бы Снейпа действительно похитили, с неё сталось бы рвануть за ним в самое пекло. Не раздумывая, в одиночку и, разумеется, никого не поставив в известность о своём решении. И хотя в обычное время Мэри нельзя было упрекнуть в пренебрежении к собственной безопасности, вся её осторожность бесследно улетучивалась, когда дело касалось этого типа.

Руперт скрипнул зубами. Жаль, что из лежачего плохой соперник, а то руки неудержимо чесались пересчитать Снейпу рёбра за то, что он сделал. Это же надо быть таким дремучим недоумком?! Сначала ей, вытащившей его на себе с того света, в качестве благодарности написать отвод с поста куратора, довести до нервного срыва, а потом и вовсе едва не добить своим побегом!

Неужели он действительно не понимает, насколько сильно такие выходки отражаются на женщине, вся вина которой лишь в том, что она его любит? И было бы ещё, за что любить… Ведь факт: закрывает глаза на все проступки, идущие вразрез не только с благоразумием, но и с обычной порядочностью. Снейп, упырь, только и может, что высасывать из живого человека последние силы…

— Мэри, послушай меня… Ты как-то говорила, что твои родители перебрались в Бат — поближе к термальным источникам?

— Да, у отца болят суставы, а вода там действительно целебная.

Он удовлетворённо кивнул.

— Тебе в ближайшее время стоит отправиться к ним на пару недель. Я тебя подменю в свободное от дежурств время и попрошу присмотреть за Снейпом ребят из бригады. Думаю, даже Хантер согласится денёк-другой поторчать здесь и понаблюдать за ним.

— Не понимаю, — она оторвала голову от подушки, — зачем мне нужно куда-то ехать?

— Если ты продолжишь себя убивать и дальше, долго ты не протянешь. Последние события тебя доконали. Я и без дополнительной диагностики скажу, что налицо крайнее физическое и эмоциональное истощение, требующее немедленной коррекции магического фона и защитного поля ауры. Мать помогла бы тебе с восстановлением. Это было бы идеальным вариантом.

— Ты, как всегда, преувеличиваешь. В мэноре я сумела самостоятельно купировать сильнейший приступ наложением рук. Северус проснулся утром без боли — впервые за четыре месяца. И моих сил на это вполне хватило.

— Наверное, очень гордишься подобным достижением? — спросил он с обманчивым спокойствием, в то время как мысленно уже сжал кулаки и принялся крушить ими всё вокруг в бессильной злобе.

— Ну… не то чтобы горжусь, но ведь смогла же?

— Смогла. Да так, что дальше только на погост… Теперь посмотри на меня и скажи: я похож на слабака?

— Ты? — её брови поползли вверх.

— Ответ, как я понимаю, отрицательный. Так вот. Даже я, физически здоровый и выносливый человек, после пары подобных процедур со Снейпом чувствовал себя выжатой тряпкой. А ты… У меня в голове не умещается, как можно быть настолько безрассудной!

Мэри выпростала руку из-под одеяла и положила её на предплечье Руперта.

— Не сердись, пожалуйста… У меня не было иного выхода.

— Значит, к родителям не поедешь?

Она отрицательно мотнула головой.

Руперт заметил, как она съёжилась на постели. Поджала ноги, словно изо всех сил пыталась согреться. Его раздражение моментально схлынуло, в который уже раз уступив место выматывающей душу тревоге за неё.

— Замёрзла?

— Знобит немного.

— Одинокий ты мой герой…

Он накрыл ледяную ладонь Мэри своей. Успокаивая, согревая. Руперт почувствовал, как от его горячего прикосновения теплеют её тонкие пальчики.

— Ты как печка, Руперт, — с удовольствием пробормотала она.

— Засыпай, а я пока побуду рядом, — произнёс он одновременно заботливым и не терпящим возражений тоном.

Она подложила свободную руку под голову. Руперт смотрел на Мэри, не отрываясь, и вспоминал рождественский вечер, который, без преувеличения, переменил всю его жизнь.

...Джеральд Монтгомери тогда устроил пышный праздник. Позвал друзей, знакомых и просто полезных людей. Разумеется, Остин, как друг семьи, получил приглашение первым, хотя на торжество явился последним: его внезапно дёрнули в госпиталь.

Руперт приехал уставшим, раздражённым и сам себе казался чужим среди красиво одетых, весёлых, беспечных людей. Всё, чего ему хотелось, это улучить момент, найти укромный уголок и провалиться в сон. Около двух часов пополуночи, когда гости наконец-то отдали должное изысканным блюдам, хорошему вину и разговорам, заиграла музыка, и пары одна за другой начали выходить в центр просторной залы.

Он решил, что наконец-то настал удобный момент под шумок смыться. Поднявшись со своего места, уже хотел было поблагодарить хозяев за радушный приём, а потом сразу аппарировать домой, как вдруг его взгляд выхватил Мэри. Она стояла у зажжённого камина, держала фужер с шампанским и смотрела на танцующих. При этом Руперт мог бы поклясться, что мыслями она витала далеко, а её настроение было отнюдь не праздничным. Тонкие лучи света перебегали по её задумчивому лицу и распущенным волосам. Красноватые блики скользили по украшенной ниткой жемчуга шее, абрису обнажённых плеч, беззастенчиво ныряли в вырез вечернего платья...

Ноги сами понесли его к ней, казавшейся бесконечно одинокой среди всеобщего веселья. Чтобы растормошить Мэри, он неловко пошутил насчёт того, что если она не боится встать в пару с увальнем, не выучившим в жизни ни одного популярного танца, то может рискнуть ответить на его приглашение. Она удивлённо вскинула брови, поставила фужер на каминную полку. Тепло улыбнувшись, подала ему точёную кисть, которая тут же утонула в его огромной руке...

Пальцы и сейчас, по прошествии почти шести лет, помнили, какой тонкой и гладкой была ткань платья, мягко струившаяся по её телу. Когда ладонь легла на талию Мэри, его обожгло ощущением, что он прикоснулся к голой коже. Лучащийся синевой ласковый взгляд остановился на его лице, и Руперта бросило в жар. А уже в следующий миг ему до ломоты в висках захотелось, чтобы гости испарились все до единого. И чтобы его лучший друг Джерри тоже исчез...

О Мерлин! Каким безмозглым идиотом он был, видя в ней всего лишь проверенного товарища и «своего парня»! С ней не надо было казаться лучше, ходить павлином, пускать пыль в глаза. Она не приставала с назойливыми расспросами о том, что случилось, если ему хотелось только молчаливой поддержки. Когда, будучи злым или раздражённым, не стеснялся в выражениях, он знал, что в разговоре она всё равно вычленит главное, а словесная шелуха останется лишь шелухой. С Мэри было просто и уютно, как с человеком, которого знаешь всю свою жизнь.

Теперь он смотрел на неё и недоумевал: где, тролль побери, его глаза были раньше? Ведь только слепец не заметил бы того, насколько красивой была эта женщина, которую он сам, своими собственными руками отдал лучшему другу. И ещё радовался, как пацан, когда Мэри приняла предложение Джеральда. Он обожал их дочь Нэтти, к которой относился, как к родной племяннице, балуя её с младенчества. Как только девочка научилась говорить, иначе чем «дядя Руперт» она его не называла.

Злосчастный вечер всё перевернул вверх тормашками. Руперт долго не мог поверить, что внезапно накрывшее его чувство к Мэри — любовь. Ему казалось, что это какое-то наваждение или коварный сглаз, на который способны пойти разъярённые молодые ведьмы. Он вспоминал всех своих женщин, с которыми встречался за последний год, и думал о том, не обидел ли он кого из них настолько, чтобы ему захотели так изощрённо отомстить.

Но время шло, чары не развеивались. В обществе Мэри он становился дурак дураком, не зная, как теперь себя с ней вести. Она была женой товарища, и проявлять к ней любые знаки внимания, кроме учтивых, представлялось низостью.

Сначала он честно пытался задушить новые чувства на корню. Ушёл с головой в работу, добился повышения. Но профессиональные успехи казались незначительными на фоне личной проблемы. И всё же тогда он почти справился с собой. Почти.

Однако вскоре как гром среди ясного неба прозвучало известие о том, что Джеральд и Мэри расходятся. На вопрос о причине такого решения они оба отмалчивались, и все попытки вытянуть из них правду успехом не увенчались.

Мэри намертво замкнулась в себе, но Руперт видел, что она тяжело переживала крах семьи, хотя и не делала никаких попыток её сохранить. Джерри первое время после развода психовал, срывался на окружающих по пустякам, пил, а потом пустился во все тяжкие, не пропуская ни одной юбки. Когда угар постылой свободы истаял, его друг снова уехал в Америку, где недолго проходил в завидных женихах и нашёл себе новую пару. Но Мэри оставалась одна, и рядом с ней по-прежнему не было ни одного мужчины, которому она отдавала бы предпочтение...

В какой-то момент Руперт наивно решил, что теперь у него появился шанс перевести дружеские отношения с ней в более близкие. Но очень скоро убедился в том, что её сердце уже давно и прочно занято. Этот соперник-невидимка не остановился на том, что разрушил крепкую семью. Ему было мало одиночества женщины, которую Руперт мечтал назвать своей женой.

О том, кто он такой, Руперт узнал только в начале мая, когда увидел реакцию Мэри на поступившего из Хогвартса пациента. Шансов на то, что Снейп выживет после полученных травм, практически не было. Но она сотворила невозможное.

После клинической смерти больного Мэри в одиночку провела реанимационные мероприятия, пока остальные специалисты занимались другими ранеными, которых всё везли и везли с побоища в древней магической школе. И сделала это на таком бешеном нервном взводе, что потеряла сознание. Этот короткий отрезок времени начисто стёрся из её памяти. Она до сих пор была уверена, что это Руперт спас её Снейпа. И он не стал её разубеждать, опасаясь лишний раз тревожить.

С той ужасной ночи прошло уже четыре месяца, которые полностью её измотали. Сейчас она не видит себя со стороны. Только этим и можно объяснить, почему, будучи опытным целителем, Мэри не понимает всей серьёзности происходящих с ней изменений. Если не предпринять срочных мер, для неё это может закончиться неконтролируемым выбросом магической энергии, как у ребёнка-обскура. На фоне эмоционально-физического истощения и нервных перегрузок такая резкая вспышка способна вызвать критический сбой в работе сердца и спровоцировать его остановку.

Руперту были памятны два подобных случая. В первый раз это произошло, когда он, жадный до новых знаний интерн, присутствовал при вскрытии совсем молодой женщины, пережившей шок от предательства любимого человека. Внутри её грудной клетки словно произошло локальное возгорание. Миокард покрылся тёмным налётом, точно обуглился.

Вторично он наблюдал такое несколько лет назад. В реанимацию тогда поступила старушка с сильным отравлением ядовитыми травами. Несостоявшуюся самоубийцу откачали, интоксикацию успешно сняли и подивились тому, что бабка решилась на радикальный шаг в столь преклонном возрасте. Но когда уже пошла на поправку и её жизни объективно больше ничего не угрожало, она неожиданно для всех скончалась. Патологоанатом, устанавливавший причину смерти, сообщил о наличии эффекта «чёрного сердца». Позже выяснилось, что за полгода до этого женщина потеряла мужа, с которым прожила без малого восемьдесят лет…

В обоих случаях внезапной кончине предшествовали сильное эмоциональное потрясение, связанное с переживаниями из-за близких людей, стресс, длительная депрессия, полное нервное и физическое истощение.

Именно этот страшный «букет» сейчас старательно собирала Мэри, постепенно приближаясь к черте, из-за которой уже не было возврата.

…Когда её длинные густые ресницы чуть дрогнули, опускаясь и отбрасывая на меловые щёки полукружья теней, а дыхание выровнялось, Руперт навёл на неё волшебную палочку и негромко, но уверенно произнёс:

— Somnum totalus!

Если она не хочет позаботиться о здоровье самостоятельно, придётся сделать это за неё.

Но сначала — запирающее и заглушающее заклинания на дверь комнаты, чтобы исключить случайное появление мракоборцев, которым могло взбрести в голову потревожить хозяйку дома в неурочный час.

Он снял с Мэри одеяло и отложил его в сторону. Попытался совладать с волнением, но пальцы всё равно предательски затряслись, когда стал стягивать с неё халат и замешкался с развязыванием пояска. Когда же наконец справился с этим, казалось бы, простейшим занятием, он чувствовал себя так, словно вернулся с тяжёлого суточного дежурства в госпитале.

Полупрозрачное кружево короткой белой сорочки, вздымающееся в такт тихому дыханию спящей…

Руперт поднял Мэри на руки, невольно поразившись тому, насколько она лёгкая, и положил её поперёк широкой кровати. Затем осторожно подцепил большими и указательными пальцами тонкие атласные бретельки и медленно потянул их вниз, спуская невесомое ночное одеяние с исхудавших до подростковой угловатости плеч. Гладкая ткань заскользила по коже, открывая взору прежде запретное...

Матово светящееся в полумраке тело любимой женщины, прикоснуться к которой Руперту представлялось величайшим счастьем и величайшим же кощунством. Ему было бы гораздо проще, если бы он сейчас ослеп, как профессор Ютака Асано, преподававший в Академии восточные практики исцеления, про которого коллеги и студенты восторженно говорили, что тот обладает «зрячими» руками.

Но глаза видели всё и не слушались доводов рассудка, лишая Руперта самообладания. Они хотели сохранить Мэри в памяти именно такой: спящей, полуобнажённой, невинно-чувственной и нестерпимо, до застилающей свет обморочной пелены, желанной. В первый и единственный раз его взгляд потерял всякий стыд, вбирая её в себя полностью, любуясь, лаская…

Сознание отказывало от её близости, тело стекленело до закладывающего уши внутреннего звона. Если бы только можно было сделать так, чтобы Мэри начисто забыла своего проклятого Снейпа и никогда больше не вспоминала, что этот человек, причинивший ей столько горя, вообще когда-то был в её жизни!..

Бережно укутать бы её в одеяло и с бесценной ношей на руках немедленно аппарировать в лондонскую квартиру… Ухаживать за ней, не отходить ни на шаг и угадывать желания ещё до того момента, когда она произнесёт их вслух... Уговорить её уехать вместе с ним — куда только захочет...

Мэри достаточно было бы ткнуть в любую точку на карте, и он бросил бы работу, успешную карьеру, страну, друзей. Оставил бы всё ради возможности быть с ней, любить её, заботиться и надеяться на то, что однажды она сумеет ответить ему взаимностью.

Назвать своей по праву законного супруга… Стать отцом её будущих детей. Закрепить её за собой в этом мире и в следующем, чтобы никто и никогда не смог их разлучить…

Руперт стиснул ладонями гудящую, тяжёлую голову, словно хотел раздавить череп, как гнилой орех, чтобы унять взбесившиеся мысли.

Мерлин великий! Что с ним происходит? О чём он только думает?! Мэри не принадлежит ему, и он не может распоряжаться её судьбой по своему усмотрению. Лишить её свободы выбора? Предать многолетнюю дружбу и доверие к нему низким, подлым поступком?

Да в уме ли он сейчас?..

Перед его мысленным взором возникла неподвижно застывшая худощавая фигура в золотом кимоно. Непроницаемое лицо, тонкие губы, смешно выдающиеся вперёд зубы, делающие профессора Асано похожим на флегматичного кролика.

«В любой ситуации нужно сохранять спокойствие духа, мой мальчик, — раздался в памяти сухой и ломкий, как осенний лист, старческий голос. Руперт почти физически ощутил, как на его плечо снова легла потемневшая, будто древний пергамент, лёгкая ладонь учителя. — Стань камнем из сада камней. Отрешись от всего внешнего, пустого, незначительного, и только тогда ступай к больному, которому желаешь помочь. Пациент — это сосуд, который целитель наполняет своими знаниями, светом или тьмой. Будь беспристрастен и безупречен в помыслах, чтобы дать здоровую и чистую энергию жизни тому, кто в ней нуждается».

Старинный обряд укрепления сил, которому Ютака Асано обучил своего пытливого ученика, позволял поставить на ноги даже тяжелобольного человека, но имел серьёзные ограничения. Во-первых, его мог провести только хорошо владеющий собой, физически крепкий целитель. Во-вторых, одних знаний и желания помочь было мало: требовалась добровольная жертва, понимание, что данный метод способен серьёзно отразиться на здоровье самого врачующего. И, в-третьих, инициатором обряда мог стать только мужчина. По этой причине профессор наотрез отказал одной из своих лучших студенток, юной мисс Макдональд, хотя прежде охотно посвящал её в таинства иглоукалывания и прижиганий. На вопрос, почему женщинам нельзя проводить такой сеанс, он произнёс загадочное: «Они не умеют вовремя останавливаться». Но что конкретно имел в виду, не счёл нужным пояснять.

«Повернуться лицом к реципиенту. Положить свою левую руку ему на сердце…»

Руперт сделал то, что требовалось, на миг зажмурившись до мельтешения огненных мушек перед глазами, когда его ладонь опустилась Мэри на грудь и инстинктивно сжалась на ней.

Голову мгновенно заволокло густым, изнуряющим, жарким туманом. Захотелось встать на колени перед кроватью, склониться над лежащей на ней Мэри, обессиленно и благодарно приникнуть губами туда, где сейчас находились его пальцы… Впервые за много лет дать себе волю, целовать и ласкать эту податливую и нежную грудь, ощущая, как твердеют под осмелевшим языком тёплые бугорки сосков…

«Стань камнем из сада камней…»

Запредельным усилием воли подавив в себе вспышку острой телесной жажды, Руперт правой рукой трижды медленно начертил в воздухе эллипс над сердцем Мэри. Затем сделал то же самое над её ногами и головой.

«Проводя сеанс, врачующий должен искренне желать больному любви, добра и исцеления…»

Мэри… Она ещё так молода! Поэтому ей нужно жить, рожать детей, радоваться каждому новому дню, любить и обязательно быть любимой. И если до этого недоумка Снейпа однажды всё-таки дойдёт, какое счастье способна ему подарить эта женщина, пусть он останется с ней…

Пусть.

Но только если на то будет её собственная воля!..

Поделиться с ней своей жизненной силой… Ничтожная плата за возможность снова видеть её полностью исцелившейся, свежей, отдохнувшей, беззаботной, смеющейся, красивой…

Мэри… Друг, возлюбленная, его маленькая, нежная, упрямая, сильная и беззащитная девочка…

«Это для тебя. Прими же мой дар, не отвергай. И прости. За всё…»

Ощутив, как по его руке хлынул неконтролируемый, опустошающий поток энергии, Руперт понял, почему профессор Асано отказался обучать Мэри. Обряд был более всего похож на прямое переливание крови. Доведись ей таким образом поправлять здоровье Снейпа, она не смогла бы вовремя прерваться и, отдав всю себя без остатка, наверняка бы погибла...

Он отнял ладонь от её груди только тогда, когда понял, что вот-вот потеряет сознание от слабости. Зато на прежде бледных щеках спящей появился здоровый румянец, без следа исчезли тёмные круги вокруг глаз. Лицо из осунувшегося и истерзанного усталостью сделалось спокойным и умиротворённым.

Руперт рухнул в кресло. Откинулся назад, тяжело дыша и чувствуя нудную, тянущую, выворачивающую суставы боль. Всё получилось так, как он задумал. Правда, и представить себе не мог, что проведение обряда дастся ему настолько тяжело. На физические потери плевать — силы, пусть и не сразу, но можно вернуть, а вот на моральные издержки махнуть рукой уже не получится…

Вряд ли профессор Асано мог предвидеть, через что придётся пройти его студенту, иначе назвал бы ещё одно условие перед началом обучения: сеанс восстановления нельзя проводить в отношении любимой женщины, если она не разделяет твоих чувств. Потому что при этом невозможно остаться целителем и задавить в себе эмоции настолько, чтобы сделаться полностью бесстрастным.

Руперт с трудом поднялся. Теперь нужно было одеть Мэри. Непослушными пальцами он вернул на прежнее место её ночную сорочку. Потом взял халат и вдруг резко отбросил его в сторону, как ненужную тряпку…

Руки сами обхватили обмякшее в глубоком сне тело. Руперт привлёк Мэри к себе так плотно, что ощутил её всю — от макушки до ступней. Разум померк. Ладонь легла на её затылок, запутавшись в шелковистых локонах. В ноздри проник до невозможности родной запах кожи, заволакивающий сознание счастливыми видениями детства, спелых садовых ягод, тёплых материнских рук и солнечных лучей, пробивающихся сквозь зелёное кружево листвы… Отчаянно колотящееся сердце едва не остановилось, когда дрожащие губы исступлённо прижались к мягким, безвольным губам, не способным сейчас ни ответить, ни отторгнуть, ни что-либо почувствовать.

Он подлец, без сомнения. Ему нет прощения за то, то он позволил себе… Но как безропотно отдать её другому — снова? Разве можно спокойно наблюдать за её бесплодными попытками сблизиться со Снейпом, которому она совсем не нужна?

«Отпусти! — раздался в его голове строгий голос Асано. — Отпусти, не сжигай ни её, ни себя».

Профессор, накачивавший на каждом занятии своих избранных учеников не только знаниями, но и восточной философией, решил выступить в роли его заблудшей совести? Или это он, Руперт, ополоумел настолько, что уже разговаривает сам с собой?

«Вулкан не может дотянуться до сакуры у своего подножья. Но она согревается его теплом. И Фудзи радуется, видя каждую весну её цветение и любуясь божественной красотой…»

Не сжигать…

Стать камнем из сада камней…

Он опустил Мэри обратно на постель, накрыл одеялом. Молча застыл рядом, тщетно пытаясь справиться с сумбуром мыслей и успокоиться. Провёл подушечками пальцев по её тёплой щеке, убрал за розовое ухо прядь волос. И вздрогнул всем телом, когда Мэри во сне повернула голову и неосознанно, доверчиво прижалась лицом к его руке.

Его снова затрясло, и он торопливо, едва не запутавшись в собственных ослабевших и негнущихся ногах, шагнул назад. Потом, что-то вспомнив, подошёл к камину, который оставили нетопленым для экстренной связи с госпиталем. Бросил в него щепоть летучего пороха и вызвал дежурного целителя.

— Эск, привет. Где там у тебя та штука, которую Фридденсу в палату ставили? Нет, не мне... Как «зачем спрашиваю» и «что с голосом»? Со мной всё в порядке. Нормальное у меня лицо. Глаза протри! Не вру я! Просто устал. Да, симптомы глубокого психоэмоционального истощения и ослабления естественной ауральной защиты. Не у меня, что ты переполошился! Да знаю я про лечебный сон! Тут посильнее что-то не помешает. Нет, госпитализировать уже не надо. Что значит «говорю загадками»? Короче, лампа Лайтенсера занята или нет? Давайте мне её сюда, ребята. Курьером через камин. Верну дня через три, не беспокойтесь!..

…Стоящая на прикроватном столике лампа из горной соли быстро наполняла комнату ароматом моря и ветра. Эта свежесть будет способствовать долгому, глубокому, целебному сну, позволит легче дышать. Двое суток, если не больше, Мэри проспит точно, а после пробуждения почувствует себя хорошо отдохнувшей и полной сил…

Сняв с двери защитные заклинания, он вышел в коридор и позвал Кодди. Эльф, ещё не растерявший привычек подневольного слуги, возник перед ним через мгновение.

— Что доктор Остин желает?

— Ты уже, наверное, всё здесь облазил, хитрец длинноухий? Знаешь, где находится винный погреб? Принеси-ка мне оттуда бутылочку чего покрепче. И поживей!

Кодди с сомнением взглянул на бледное, как у покойника, лицо доктора, но перечить не решился. Поймав взгляд домовика, Руперт криво ухмыльнулся. Он и сам прекрасно сознавал, что после отдачи такого количества энергии алкоголь ему был противопоказан. Но как иначе он мог справиться с владевшим им диким нервным и физическим напряжением?

Лучшим средством забыться была бы женщина, но не аппарировать же сейчас к одной из бывших подружек! Поэтому оставалось только спиртное. Оглушить мозг до тупого изумления, чтобы хотя бы на короткое время перестать думать о том, что только что произошло.

2 сентября 1998 года, Портри

— Кто делает для тебя аконитовое, Кьяра?

В человеческом облике у неё мраморно-белая кожа, прозрачные глаза цвета весеннего неба, светлые волосы оттенка холодного пепла, курносый нос и мелкие желтоватые зубки, которые она совершенно не стесняется демонстрировать, часто и широко улыбаясь.

Даже предположить невозможно, что каждый месяц, в канун полнолуния, это кукольное фарфоровое личико вытягивается в покрытую бело-серебристой шерстью звериную морду, в глазах появляется багровый отсвет крови, а улыбка превращается в жаркий, отчаянно воняющий кровью и падалью, клыкастый оскал…

Кьяра Лобоска, Хаффлпафф, год поступления 1984. Подружка Доры Тонкс и Джона Долиша, любимые предметы — чары и предсказания, в зельях — твёрдая тройка, увлечения — панк-рок и домашняя стряпня. Кажется, посещала факультативный курс у мадам Помфри, понемногу обучавшей желающих школьниц приёмам оказания первой помощи при проклятиях и магических повреждениях тела.

Скромница, умеет дружить, накануне трансформации может быть замкнутой и раздражительной.

Волк-альбинос. Вернее, волчица…

— …У меня для вас нетривиальная задача, Северус.

Дамблдор меряет широкими шагами свой полутёмный круглый кабинет. Шторы на высоких стрельчатых окнах плотно сомкнуты, августовский вечер робко просачивается сквозь единственную, в палец шириной, щёлку в окне напротив насеста с нахохлившимся, угрюмым фениксом. Шандал разгоняет мрак лишь на столе, заваленном россыпью жёлтых, мелко исписанных пергаментов.

— Как будто до сих пор мои задачи были насквозь тривиальны, директор!

— Мы ещё не знаем, куда наша досточтимая Шляпа отправит… вот эту ученицу. Возможно, Равенкло или Хаффлпафф, судя по тому, что мне известно. Точно не к вам… Но, полагаю, без вашего участия в её судьбе мы не обойдёмся.

Мне на руки ложится чересчур увесистая для детской биографии стопка документов. Личное дело 11-летней Кьяры Лобоска, поздней дочери известного учёного-нумеролога и отставной полукровной сотрудницы Аврората, профессионального обливейтора. Укушена оборотнем в пятилетнем возрасте, во время прогулки в лесопарке на даче. Остался заметный шрам на левой ноге. Поставлена на учёт в госпитале св. Мунго летом 1978 года с диагнозом «ликантропия». Едва не умерла при первой трансформации, причём успела искусать свою няню. Хорошо, что вирус в крови ребёнка оказался ещё недостаточно активен, иначе на жизни старухи можно было бы и крест поставить…

— В школу снова будет допущен ребёнок-оборотень, господин директор?..

— Да. Сделав много лет назад одно исключение, я не имею права не сделать и второго.

…Длинный тёмный тоннель, тянущийся от корней Буйной Ивы в пыльный непроглядный мрак, едва рассеиваемый тусклым, чадящим факелом. Остро пахнет землёй, дымом и… кровью?

Резкий скрип низенькой рассохшейся двери далеко впереди. Жёлтый луч дрожащего света, на мгновение мелькнувший впереди и тут же заслонённый мосластой четвероногой тенью, с диким воем несущейся мне навстречу в клубах вонючего праха…

Я успел только ткнуть факелом в разверстую звериную пасть с жёлтыми оскаленными зубами и чёрными дёснами, с которых сочилась вязкая, смрадная слюна. Получить удар костлявой лапищи с двухдюймовыми когтями, наискось располосовавшими мне рукав форменной мантии и кожу от локтя до запястья. И упасть в темноту, больно стукнувшись виском о подвернувшийся камень, когда кто-то ещё, налетевший сзади, мощным толчком сбил меня с ног.

— Эй, Снивеллус! Ты тут живой вообще или уже концы со страху отдал?

Лохматая голова проклятого очкарика в жёлтом пятне света нависает прямо над моим лицом. В спину и затылок больно впиваются мелкие острые камешки, которыми щедро усыпан земляной пол извилистого коридора. Где-то во мраке сотрясается от глухих ударов жалкая дверь за которой… За которой…

— Что это было, Поттер?

— Живой… Уфф! — Полуголый Джеймс — в одних мятых тренировочных штанах! — шумно выдыхает мне эти слова прямо в лицо.

— Ты хоть бы зубы почаще чистил… Что это было, спрашиваю?

— Оборотень… Не дрейфь, мы с ребятами его уже заперли… Крепко, не вылезет. Тебя в больничку надо — вся рука в крови. Сам подняться сможешь?

Он пытается просунуть мне под плечи свою длинную левую ручищу. Захлёбываясь болью, я отчаянно пихаю его обеими ладонями в бледную голую грудь.

— Отвали!!!

— Вот же псих! Я помочь хотел…

— Обойдусь без твоей идиотской помощи…

Я резко, рывком сажусь, и в голове справа взрывается сполох горячей боли. Коридор мутно плывёт перед глазами, освещённый мягким светом Люмоса с поттеровской палочки. Мой факел, затоптанный и погасший, источает с пола лишь тонкую струйку дыма, сизую и бесплотную, как лоскуток с одеяния призрака.

В разодранной руке что-то дёргано пульсирует, словно её поминутно обливают крутым кипятком. Меня мутит, по верхней губе сбегает тонкая, горячая, солёная струйка. Не удержав непослушного тела в вертикальном положении, я вопреки воле тычусь лицом прямо в костлявое плечо ненавистного гриффиндорца, пятная его кожу кровью.

— Держись, — крепко обхватив меня рукой поперёк спины, Поттер помогает подняться на ноги. — Носом тоже приложился, что ли? Кровит...

— Это был… Люпин, да?

Он столбенеет. Только глаза отчаянно бегают за жёлтыми бликами очковых стёклышек…

— Догадался, значит…

— Догадался, представь. Тут бы и такой дурак, как ты, догадался…

Неожиданно и резко он сгребает меня за ворот мантии, рывком притягивает к самому своему носу. Близоруко щурится в лицо.

— Ты будешь об этом молчать, змей подколодный! Молчать, кто бы ни спросил. А то…

— А то — что? Отопрёшь дверь и позволишь своему дружку завершить начатое? А кишка не тонка?

— Придурок ты, Снивеллус… Это — мой друг. Впрочем, где тебе знать, что это такое…

Я молча выворачиваюсь из-под его руки, делаю неверный, шаткий шаг в темноту. Бессовестно кружится голова. Желудок готов вывернуться наизнанку. Ещё шаг, и тошнотворный мрак опрокидывает коридор мне навстречу.

Через полчаса, очнувшись на пронзительном ночном ветру, я осознаю себя висящим на Поттере в «позе пожарника» — задницей кверху. Ноздри плотно забиты чем-то мягким, пропитанным назойливым запахом лимонного масла… Должно быть, клочьями поттеровского носового платка. Бессильно висящая, налившаяся тупой болью правая рука туго, до синих пальцев, перевязана какой-то тряпкой. Перед глазами колышется длинная, потная, белая спина. И все звуки ночного мира глушит тяжёлое, одышливое дыхание моего врага, с достойным лучшего применения упорством волокущего меня по залитым серебряным светом луны холмам. И я бесшумно захлёбываюсь солёными бессильными слезами всю дорогу до школьного лазарета…

— …Значит, в Воющей хижине придётся к сентябрю навести порядок, да, господин директор? Но почему вы обратились ко мне? Я не силен в бытовых чарах.

— На этот раз обойдёмся без нашего секретного изолятора… Северус, вы знакомы с работами Дамокла Белби?

— Ещё бы! И вы это знаете, кстати… Никогда не поверю, что вы невнимательно прочли мой патент на право преподавания зельеварения в школе Хогвартс, подписанный, в числе семи прочих ведущих Мастеров Зелий, и этим достойнейшим господином…

Патент, который мне пришлось выбивать из Министерства в ноябре 1981-го, когда, признаться, и жить-то не особенно хотелось, не то что учительствовать…

— Я обеспечу вас дополнительным запасом корня аконита, волчьих костей и шерсти, коллега. Дремоносные бобы, пустырник, мята… Что там ещё надо? Можете брать в школьной кладовой и в аптеке мадам Помфри всё необходимое, а если чего-то не хватит — сообщите мне, я закажу. Полагаю, изоляция в Воющей хижине — всё-таки не вариант для девочки, тем более теперь, когда разработано надёжное лекарство от этого… недуга.

Как будто девочка чем-то отличается от мальчика, каждое полнолуние на срок от одних до трёх суток превращаясь в кровожадное, истошно воющее, бессмысленное существо, готовое в клочья порвать любого встречного!

Длинные пальцы директора ловко выхватывают у меня из рук личное дело. Но я успеваю прочесть, что год назад у нашей будущей подопечной имела место попытка суицида, когда после обратной трансформации в человека она осознала, что в приступе звериной ярости растерзала облаявшего её чужого щенка…

«Оборотни не опасны для животных»? Да, конечно. До тех пор, пока животное само не проявит по отношению к ним хотя бы малейшую агрессию…

— Ликантропное зелье не предотвращает самой трансформации, директор. Только делает этих... зверей более спокойными и покладистыми.

— Знаю. Поэтому будьте готовы к тому, что раз в месяц в ваших апартаментах в школе будет появляться… пушистый питомец. Эльфы уже предупреждены и будут варить для Кьяры овсянку с мясом, доставлять свежую телячью печёнку. В детстве у вас ведь не было собаки?

— Не было. А сейчас, признаться, и желания завести её нет. Всему своё время, господин директор!..

— …Что у тебя там? А ну, показывай!

Отец трезв и сердит. Нервно мнёт под куцыми усами обкусанный мундштук с короткой, слабо тлеющей папироской.

Мне семь лет, и я его боюсь.

Тёплый рыжий комочек, почти невидимый под громадной курткой на вырост, мелко дрожит за пазухой, доверчиво прижавшись к впалому животу. Крохотное тельце беспокойно возится в темноте, маленькие лапки скребут ветхую ткань старой байковой рубашки, тонкий запах собачьей шерсти сочится через ворот… Интересно, чувствует ли его отец?

— Давай-давай показывай, что за дрянь ты опять в дом притащил!

— Это… щенок. Соседка подарила…

— Че-е-его? А кто тебе разрешил взять собаку, маленький ты мерзавец?

— Тобиас! — мама стоит на пороге, нервно теребя кончик длинной тёмной косы, блестящей змейкой спускающейся по плечу. — Не ругай его. Это я… Мне подумалось, что у мальчика должен быть питомец. Пусть привыкает в этой жизни отвечать не только за себя, в конце концов…

— Спасибо, мам!

До этой минуты она не знала, что я принёс. И, конечно, не могла мне ничего разрешить. Но как же здорово, когда тебя понимают…

— Дура! — вскипает отец. — Самим жрать нечего, а они тут собак заводят!

Он резко вскидывается с колченого стула и, едва не отшвырнув меня по дороге, громко хлопает дверью на выход. Пусть… Без него лучше!

Вместе с матерью мы греем воду и отмываем щенка мягкой волосяной щёткой. Пёсик тонко скулит плачущим голоском, шатко переступает в желтоватой мыльной пене по тёмному донышку старого медного таза, звенит чёрными коготками. Потом шумно отряхивается в ореоле мелких брызг, дрожа от носа до хвоста. Мне его даже жалко. Но когда приносят собаку, её непременно надо помыть, чтобы избавить от запахов прежнего жилья. Так щенок быстрее привыкнет к новому дому…

Потом мы долго сидим на жарко натопленной кухне, и горячее, огненно-золотое пушистое солнышко безмятежно сопит у меня на коленях, уткнувшись чёрным влажным носиком в центр ладони... Тень его тёплого дыхания помнится мне до сих пор…

Мама приносит для щенка старую корзину без ручки, с которой уже нельзя ходить на рынок, и даже застилает её какой-то ветошью, чтобы было тепло и мягко. И даёт мне три шиллинга, чтобы я завтра купил у старого шорника, мистера Баксли, настоящий кожаный ошейник с латунной пряжкой.

Мы вместе придумываем щенку имя.

— Может быть, Пич? — спрашивает мама. — Он кругленький и оранжевый, будто персик…

— Звучит как-то по-девчоночьи. Давай лучше… Флэш!

— Так называют больших собак. А этот крупным не вырастет. Думаю, будет не выше, чем тебе по колено.

— Тогда пусть будет просто Бастер. Мы же взяли его в нарушение правил нашего дома…

— Имя несёт судьбу. Бастер должен быть игривым хулиганишкой, а этому псу лучше вести себя потише, а то отец рассердится и посадит его на цепь.

— Тогда… А давай он будет просто Лаки?

— В самом деле… — Она улыбается светло и как-то чуточку грустно. — Лаки… Хорошо! Должен же в этом доме хоть кто-нибудь быть по-настоящему счастливым. Так почему не этот ушастый несмышлёныш? Ты замечательно придумал, сын!

Наутро, стащив из портсигара отца пять папирос, я вымениваю во дворе у старших ребят потрёпанную тоненькую брошюрку «Курс общей дрессировки охотничьих собак». Лаки, конечно, никакой не охотник, так, беспородная шавка, но есть в нём все-таки что-то от настоящего терьера…

На первой же прогулке я понимаю, что меня совершенно не тянет в постоянно отвергающую меня мальчишескую компанию. Ну его, этого Боба Фрисби вместе с его ехидными приятелями, у меня теперь есть собака!

Я только что не сплю в обнимку со своим новым другом, тайком зажимаю для него сахар за завтраком. Ставлю в заброшенном саду у щелястого инвентарного сарая силки на крыс: собак ведь нужно кормить мясом, а у нас только по воскресеньям на обед подаются жилистые бараньи обрезки с луковым соусом, которые мама высокопарно называет настоящим рагу…

Щенок оказался умным. Старался не вертеться у отца под ногами. Поскуливать и тоненько тявкать перестал на вторые сутки. На пятые привык, как его теперь зовут. И вообще, кажется, полюбил меня — я же все время с ним вожусь!

Правда, если я хотя бы чуть-чуть замешкаюсь вывести его пять раз за день, Лаки мог напрудить лужу в коридоре. Под моей кроватью поселилось «дежурное» ведро с холодной водой, подкислённой уксусом, и изрядный запас половых тряпок. Ну, ничего, главное — убрать за псом вовремя. Постепенно он приучится, что дома нельзя…

А через две недели случилось так, что нас с мамой не было дома целых четыре с половиной часа. Приближался сентябрь, надо было записать меня в начальную школу, а там оказалась очередь.

Как только мы, вернувшись, переступили порог, я каким-то шестым чувством понял, что дом опустел.

Раньше, чем осознал, что меня почему-то не встречает бросающийся под ноги огненный меховой комок с яркими светлыми глазами, исступлённо мотающий коротким лохматым хвостиком с чёрной кисточкой на конце.

Раньше, чем увидел пустую корзинку с тряпьём, выставленную из-под стола на кухне к мусорному коробу в уборной…

— Пап… А где мой Лаки?

Отец, сидевший за столом, уронив голову на большие узловатые руки, поднял злое лицо. Шумно опрокинул в рот кружку дешёвого пива. Посмотрел мне в глаза тяжёлым мутным взглядом.

— Больше никаких собак в доме! Понял? Этот сукин сын мне ботинки обоссал. С меня хватит.

И, сплюнув в переполненную окурками вонючую пепельницу, отвернулся, жуя губами немое и наверняка очень грязное ругательство.

Мать бесшумно обняла меня сзади. Молча. Она ему так ничего не сказала…

Ночью, стараясь не расплакаться в голос, я скрипел зубами до жуткого треска, уткнувшись лицом в серую наволочку прибитой, пахнущей пыльным пером подушки. И думал о том, что, наверное, отец щенка просто выгнал, и я его ещё найду. Обязательно найду.

Я облазил за три дня весь наш маленький грязный городок. Научился, вывернув наизнанку отчаянно стесняющуюся обращаться к прохожим душу, задавать вопросы местным обывателям:

— Дядя Уолтер, тётя Хеллен, а вы тут мою собаку не видели? Маленькую, рыжую, с черными ушами и в ошейнике с медной пряжкой?

— Нет, — говорили соседи и почему-то отводили взгляды.

А потом наглый щербатый третьеклассник Боб Фрисби схватил меня за рукав в соседнем дворе.

— Пойдём, сопля! Покажу тебе, где твоя собака!

Под гомон и смех его дружки потащили меня на южную окраину, где в маленьком кособоком деревянном доме на отшибе жил горбатый Уорнселл, пожилой старьевщик. И даже подсадили на высокий, глухой, давно не крашеный забор, чтобы я мог заглянуть в захламлённый дворик.

Там, среди рассыпанного в пыли металлолома и вонючих кроличьих клеток, стояли рассохшиеся деревянные вешала. И меж зелёной рыбачьей сетью и чьим-то вытертым до белёсых пятен на локтях кожаным пальто влажный ветер с моря трепал маленькую лохматую шкуру с густым огненным мехом…

— …Всему своё время, господин директор!

Я запускаю пальцы в тёплую серебряно-седую шерсть на загривке волчицы-подростка, лежащей у моих ног на зелёном, как подстриженная трава, ковре. Длинные пепельные остинки непокорны и жёстки, лёгкая подпушь белоснежна, густа, по моей ладони щекотно пробегает электрический импульс. Выпуклые светлые глаза с багровинкой неподвижно смотрят в огонь камина, где умиротворённо потрескивают истекающие янтарём сосновые дрова…

До обратной трансформации — ещё целых три дня.

Три дня я буду каждое утро бросать в медленно кипящий котёл над горелкой унцию растёртой в вязкую зелёную кашицу горькой Aconitum herbae. Яда, которого хватило бы на то, чтобы отправить на тот свет добрую половину сводного потока нынешних первоклассников.

Три дня буду подниматься затемно, чтобы раньше, чем проснутся ученики, успеть вывести на коротком поводке на задний двор школы, усыпанный влажной жухлой листвой, рослую белую волчицу на длинных заплетающихся ногах с крупными, на вырост, округлыми лапами, вооружёнными длинными когтями отнюдь не волчьей остроты. А если она, одурманенная зельем, имеющим выраженный снотворный эффект, откажется выходить сама — выносить по щербатым каменным ступеням. Тяжко пошатываясь под тяжестью почти сорокакилограммового мохнатого тела, безвольно обвисшего на руках, задыхаясь от густой шерсти, лезущей в самое лицо.

Три дня меня будет преследовать смрад псины и падали, смешавшийся с назойливым амбре крови от свежайшей телячьей печени в глубокой фарфоровой миске под моим креслом. Запахи, начисто забившие даже не всегда приятные, но хотя бы привычные ароматы классной лаборатории.

Три дня Скуридж, уничтожающий сотни серебряно светящихся шерстинок на моем чёрном плаще будет моим «любимым» заклинанием…

И — да! — уроки в эти дни будут идти по расписанию.

В конце концов, как сказал кто-то из мудрецов прошлого, «каждый из нас кормит своего волка». Только мне ещё и приходится не забывать, что мой волк — человек…

Это продолжалось семь лет. Каждый месяц. До её выпускного… А в следующем сентябре под Распределяющую Шляпу сел юный отпрыск Джеймса Поттера.

Вы устроили мне хорошую тренировку на терпение и покорность перед его появлением в Хогвартсе, господин директор! Очень хорошую.

4 сентября 1998 года, Портри

— Где… она?

В тусклом свете ночной лампы под белым матовым плафоном медвежье лицо целителя кажется жёлтым. Под глазами синеватые круги, широкий нос слегка отёк, будто после хорошей попойки. Так… А он на самом деле не хлопнул ли пару рюмок от усталости? Иначе откуда бы взяться этому тонкому, еле уловимому яблочному запаху от несвежего воротника, подпирающего могучий подбородок…

Кальвадос, господин целитель? Маггловские удовольствия, очевидно, вам не чужды. Но перегара не чувствуется. Впрочем, плох тот доктор, который не может замести следы небольшой пьянки накануне дежурства.

— Ты о Мэри? Не дёргайся, Снейп. Сегодня она точно не придёт.

— Почему?

— Потому что не сможет. Ты своего добился… чудила! Она спит. И мы с Кодди уже девять часов не можем, да и не хотим, честно говоря, её разбудить.

Вот как… Значит, спит… Хорошо. Бесконечные жертвы отложены до пробуждения.

— Пусть... отдыхает.

— Великодушничаешь? Раньше надо было!!! Учти, если я, когда она проснётся, замечу у неё хотя бы малейший признак неблагополучия... Считай, что ты на свет и не родился!

Угрозы? Наш добрый доктор в гневе? Ну-ну…

Должно быть, моя кривая усмешка над хрусткой простынёй выглядит несколько жалко.

— Я тоже полагаю, что не родиться для меня было бы лучшим вариантом… Но, как видите, посоветовать моему отцу сорок лет назад не входить некоторое время к супруге было некому. Попробуйте, когда доктор Мэри поднимется, девятикомпонентную recuperatio tincturam. Замечательно восстанавливает после тяжёлого нервного и физического истощения. Подробности — в «Вестнике зельеварения» за 1967 год, монография Альбуса Дамблдора «Двенадцать способов применения драконьей крови в целительстве». Я бы и сам приготовил, если бы мог.

Густые кусты докторских бровей грозно съезжаются к переносице.

— Драконьей крови, говоришь?.. А кто, как не ты, считай, её собственную кровь пьёшь — со своими-то выкрутасами?

— Решили снова поработать моей совестью, господин доктор? Успехов вам!

— У тебя её, по ходу, нет, совести-то! Природой не заложена. Вот мне и приходится.

— Если вам так проще считать — считайте... Влюблённый вы наш!

Он замирает. Резко отстраняется от меня, неуклюже сбив локтем с прикроватной тумбочки склянку с камфарой и бадьяном.

— Что ты сказал?..

— У вас со слухом нелады? Уши закладывает? Это может быть последствием неумелой аппарации с отягощением. Само пройдёт за недельку. Или есть другая причина — та, что сообщила вашему лаймклоку этот милый стойкий запашок?

Он поднимается. Ухнув, нагибается за упавшей посудиной. Глухо пробормотав: «Скуридж», убирает с пола невидимую мне лужицу ценного зелья.

А потом неожиданным рывком сгребает с постели одеяло, оставляя меня почти нагим под льющимся в приоткрытое окно лёгким прохладным сквозняком.

— Посмотри на себя, Снейп! Времена, когда ты мог отдать концы при каждой перевязке, давно прошли. И нам уже не надо ежедневно силой гнать твою полуразложившуюся кровь через universa purgatio. Я полагаю, что и помощь Мэри как врача тебе уже не слишком нужна. Я найду тебе хорошего целителя-невролога, как только закончится эта проклятая канитель с судебным процессом и тебя выпустят из-под надзора. И надеюсь, так церемониться с тобой, как она, новый лекарь не будет. А её — слышишь? — её ты больше не посмеешь истязать. Хотя бы потому, что больше не увидишь.

…Лёгкая маленькая ладонь тёплой звёздочкой восходит над моим лицом, бережно отводя со взмокшего лба прилипшую прядь волос.

Никогда?..

Не слишком ли много вы на себя берете, доктор Остин?

— Вы полагаете, Мэри Макдональд понравится, что вы всё решили за неё?

— Почему — за неё? Я на все сто уверен, что, встав на ноги, ты все равно отвалишь куда подальше, даже спасибо не сказав! А мне останется только сделать так, чтобы на ней это не отразилось фатально.

— Успокойтесь, доктор Остин. После суда меня мирно спустят с крепостной стены Азкабана — в сером саване в холодное море. И я уже никому не помешаю жить спокойно и счастливо. Я ведь, как вы изволили заметить, убийца, а закон есть закон. И вот тогда… слышите, тогда я прошу вас сделать для доктора Макдональд всё, что вы, болван несносный, сделать в силах.

Тяжёлый медвежий взгляд Остина так и буравит меня исподлобья. Нелепая докторская шапочка сползла куда-то назад, обнажив крутой упрямый лоб, обрамлённый сверху короткими всклокоченными волосами. Пухлые губы словно жуют готовое сорваться бранное слово.

— Я тут потрепался кое с кем из юристов, Снейп. Есть шанс, что тебя не казнят… Нашлась парочка известных персон, готовых добиваться твоего помилования.

Помилования... Что с того? Я никогда не помилую себя сам.

— В-вам это досадно, доктор? Как и то, что я вызываю интерес у женщины, на внимание которой вы так неуклюже претендуете?

В цель! Об него уже можно факелы возжигать — без Инфламмаре!

— Мне досадно, что она видит в тебе что-то кроме того, чем ты являешься на самом деле. Говорит, что ты сильный, волевой... Да, конечно, на то, чтобы сдерживать стоны в её присутствии, тебя хватает. А как насчёт того, чтобы сцепить зубы и начать потихоньку двигаться самому — хотя бы в пределах постели? Слабо? Страшно? То-то же! Ты — смелый? Да ты боишься даже сам себя! Не смеешь толком принять ни одного самостоятельного решения. Слуга, что навязала тебе мадам Малфой, и тот за три дня освоился с положением свободного разумного существа. Так и сказал Мэри, что просит разрешить ему ночевать не в отведённой ему комнате, где жила прежняя горничная её мамы, а в кладовой при кухне — мол, там окон нет, так ему привычнее. Сам выбор сделал!..

Горничная её мамы? У семейства Мэри была прислуга? Но она же полукровка, как я, как же маггловская половина её семьи потерпела присутствие в доме созданий, которые плоть от плоти магического мира? Да если бы мой отец увидел живого эльфа, он просто решил бы, должно быть, что пора с выпивкой завязывать: нечистая сила уже мнится...

— А ты только возмущаешься, с тобой, мол, как с вещью обращаются, не спрашивают, что да как!!! Но вот так, в открытую, взять и сказать, что тебе надо — это ж тебя в клочья разорвёт! Ниже твоего фальшивого достоинства! Единственное, на что ты оказался способен, это накропать отвод лечащего врача. «Назло врагам козу продам, чтоб ни молока, ни шерсти». Ты — умный? Нет, ты полный идиот, чтоб тебя Моргана преподлейшая во сне поцеловала! Конечно, не спорю, знаний по книжкам нахватал выше крыши. Но толку-то, если знания о двенадцати способах применения драконьей крови в колдовской медицине не заменяют тебе ни простой человеческой честности, ни способности понять ближнего, ни уважения к человеку, который кладёт на твое выздоровление собственную жизнь!

— О, как витиевато и пафосно! Не надорвались ли — с вашей-то привычкой к подзаборному сленгу? Прокурор Визенгамота такой речи только позавидует, право слово!.. Вы закончили, доктор? Тогда делайте то, ради чего сорвали с меня одеяло, и… проваливайте.

— Нет, Снейп, я не закончил! Если я увижу на щеке Мэри ещё хоть одну слезу, причиной которой будешь ты, поверь, мало тебе не покажется. Понял?

— Глупая и пустая угроза, доктор. Как всё, что вы нынче говорите. Что-то ещё?

— Да! Я тебя... вызываю!

— Вы? Меня?

— Ну да. Разумеется, когда ты в силах будешь поднять палочку и не обоссаться при этом от натуги! При известных стараниях с твоей стороны — месяца через три потянешь поединок.

— Вы уверены, доктор, что дуэль с вами может входить в мои долгосрочные планы?

— Отказываешься, трус?..

Трус?..

…Черные, в обильных кровавых сполохах клочья гнева застилают глаза. В висках болезненно пульсирует огненная лава прилившей к голове крови. Во рту горький вкус молодой травы, в которую я влетел лицом, рушась с высоты пары метров над землёй, и противной до дрожи мыльной пены. Мне пятнадцать лет, с утра был экзамен…

— Я просто предпочитаю... не откладывать! Вердимиллиус!

Без палочки, пущенное прямо с выпростанной из проклятого госпитального белья ладони, заклинание получается из рук вон плохо. Вместо того, чтобы поймать пучок остро жалящих зелёных звёзд и отлететь в дальний угол, к старинному комоду в теплой золотистой полировке, медвежья туша целителя только отшатывается от смятой постели и, удивлённо крякнув, грузно приземляется на пятую точку.

Через мгновение дверь в комнату выносят мракоборцы...

— Силенцио! Инкарцеро!!! Кьяра, что с доктором?

Остин сдавленно икает на полу.

Инспектор Праудфут с палочкой наперевес тучей нависает надо мной, скорчившимся от отчаянного взрыва боли, когда прочные жёсткие путы туго, внахлёст перехватывают грудь и плечи, мгновенно прикрутив меня к постылому ложу огненными жгутами.

И — женский голос, гулко звенящий тревогой:

— Релашио!

Путы с шипением тают, но белое пламя боли по-прежнему не позволяет даже вздохнуть. И последнее, что я вижу, когда начинает угасать сознание — смутную светлую фигурку с растрёпанными медными волосами, в тонкой нижней сорочке до колен, с шёлковой бретелькой, соскользнувшей с левого плеча.

На бледном, слегка помятом со сна лице — сверкающие глаза. Огромные, ледяные, страшные…

— Мэри…

Легко, почти небрежно, тонкая рука, сжимающая палочку, делает взмах куда-то в сторону.

— Аларте Аскендаре!

Зыбкая фигура в расстёгнутом мундире мракоборца взлетает едва ли не к самому потолку и исчезает, с грохотом обрушившись спиной в дверной проём. И непроницаемая ночь, нахлынувшая удушливой тугой волной, накрывает меня с головой.

* * *

— Пульс есть… Руперт, у него болевой криз. Нужна tincturam opium. Прямо сейчас… Будь он в сознании — был бы против, конечно… Но сейчас у нас нет другого выхода, иначе, когда придёт в себя, мы получим готовую картину нового торпидного шока!

Босая докторша в одном нижнем белье бережно держит руку профессора, беспомощно утонувшего в подушках. Аккуратно и быстро накладывает закрутку на тощее, костлявое плечо… Опять решили применить маггловский способ введения лекарства — через укол в вену? Значит, дело совсем плохо. Сутки теперь проспит, не меньше. И по смене его в таком виде передавать…

Балда Маркус! Хотя, кто бы придрался! По инструкции положено в случае любых агрессивных действий поднадзорного применять жёсткие меры для его нейтрализации — он и применил...

А теперь вот извольте доклад шефу строчить по поводу полной непригодности этого самого поднадзорного к завтрашней встрече со следователем. И профессора жаль. Он вовсе не такой стрёмный, каким хочет казаться, уж я-то это знаю.

И что мне со всем этим делать, спрашивается? Хотя… я знаю, что! Целитель Остин уже вполне оклемался, как-нибудь без меня до табуретки дотащится!

— Минуту, господа! Я должна позаботиться об инспекторе…

Маркус раскинул ноги поперёк коридора, опираясь головой на запертую дверь в соседнюю комнату. Лихо его эта докторша! Походя так, между прочим. Вот же рисковая — он же мракоборец все-таки, да ещё при исполнении…

— Маркус! Ты тут живой? Реннервейт!.. Чего ты так на меня выпучился, будто в первый раз увидел? Это я, Кьяра!

Он вскинулся.

— Младший инспектор Лобоска, сову в аврорат! Немедленно! Сообщите Первому, что поднадзорный напал на дежурного целителя. Я тут сам... проконтролирую… У, смеркут, как башка трещит-то… Где моя палочка?

— Да вот она, не паникуй, — я сунула ему в руку короткий ореховый стержень с рукоятью, украшенной затейливым вензельком. — Сам же и уронил, пока летел. Как ты заговорил-то, будто всё начальство разом над душой стоит… И зачем сову? Снейп все равно сейчас без сознания, с ним доктора возятся.

— Он опасен, Кьяра! Даже без палочки и больной — опасен. Эх, говорил я шефу, что глупость это страшная, ваша домашняя изоляция. Авантюра! Бывших пожирателей не бывает.

— И что — пусть теперь его в тюрьму везут?

— Ага. Там ему самое место!

— А если помрёт?

— Туда и дорога! Одной мразью больше, одной меньше… Ух, как башка трещит! Как бы не пришлось мне самому к доктору обращаться.

Коснувшись затылка, Маркус тут же отдёргивает руку. Больно! На узловатых коротких пальцах — грязный потёк уже начавшей сворачиваться крови.

— Крепко приложился? Дай я посмотрю… Да не дёргайся! Погоди, хоть кровь заговорю.

Я тычу кончиком палочки во встопорщенные, жёсткие, коротко стриженные волосы, остро пахнущие табаком, адреналином и кровью. Тролль бы побрал мой волчий нюх, за сто ярдов чуется, что душем Маркус пару дней точно пренебрегал, хотя хозяйка дома, докторша, разрешает пользоваться по утрам её ванной.

— Рrohibere sanguinem! Прости, Маркус… Обливейт!!!

Едва заметная белёсая дымка окутывает голову напарника и через мгновение тает без следа. Я смотрю ему в глаза. Мордредовы шоссы, как зрачки-то расширились! Сработало, значит! Я не мастак в заклятиях забвения, матушку бы мою сюда. Она полжизни только тем и занималась, что подчищала в человеческом разуме всякие ненужные впечатления от случайно замеченного чужого колдовства. В основном, правда, так с магглами поступать приходилось. Так им, магглам, спокойнее: видел чудо, а потом — Обливейт! — и будто чуда и не было. Удобно…

Да так будет лучше всего. И никто ни в какую тюрьму не поедет, наверное.

Если, конечно, доктор следующей смене не нажалуется. Надо с ним поговорить…

Когда я училась, мне тоже было, что скрывать, и отнюдь не от простецов. Я — оборотень. Меня порядочным людям бояться положено…

Каждый месяц накануне полнолуния профессор находил пустяковый повод, чтобы оставить меня после уроков, якобы для отбывания дисциплинарного взыскания за отмывкой котлов в классе зельеварения. Или «тролля» исправить на дополнительном занятии. А когда одноклассники, одарив меня на прощание сочувственными взглядами, разбегались по своим делам, молча брал за руку повыше запястья и вёл длинными гулкими коридорами в маленькую, прохладную и тихую комнату с окнами, выходящими прямо в школьное озеро. Полутёмную, сплошь уставленную стеллажами со старинными фолиантами и высокими шкафами с сотнями фиалов и пробирок.

Там, на тяжёлом письменном столе, уже остывал небольшой медный котелок, окутанный голубоватым терпким дымом, и стоял простой, немного помятый оловянный стакан — для меня...

— Пейте, мисс Лобоска!

У ликантропного зелья тошнотворно горький вкус и противный, назойливый запах смеси дюжины неведомых мне трав, жжёной кости и подпорченной рыбы. Но стакан необходимо выпить до дна. И так — каждое утро. Тогда я никого не загрызу в ближайшие трое суток.

Я и теперь пью эту страшную бурду. Приходится заказывать на Косой аллее, в аптеке. Дорого! Но без неё примерно тридцать шесть дней в году я — не человек… А так меняется только облик.

…Я помню, как касается дрожащих от отвращения губ солоноватый, прохладный краешек оловянного стакана. Как побеждает мою нерешительность властный, глубокий, негромкий голос:

— Всё до капли, мисс Лобоска!

А потом голова кружится, но мысли остаются человеческими. Моими! И драккловски хочется спать — прямо здесь, на потёртом коврике густого травяного цвета, у маленького закопчённого камина, безвольно положив остроносую лобастую голову на длинные, покрытые густой белой шерстью когтистые лапы.

Я — оборотень.

Без дракклова ликантропного зелья мне век не видать бы ни аттестата об окончании школы Хогвартс, ни этой трижды неладной службы… Неладной? Да ладно тебе, Кьяра, большинство из нас, заражённых презренной болезнью оборотничества, никогда не находит даже такой. Слава Мерлину, что хоть старый Муди согласился меня учить…

А теперь Маркус хотел сдать в тюрьму того, кто открыл мне способ жить по-человечески. Того, чьи вечно беспокойные длинные руки так уверенно скользили по моей взъерошенной шерсти в самые тоскливые и страшные для меня часы.

— Спокойно, Кьяра. Лежать, лежать!..

И мне действительно было спокойно. Даже выть на далёкую, невидимую из школьного подземелья луну совершенно не хотелось…

— Вставай, Маркус! Ну, вставай же! Иди своими ногами, не левитировать же тебя!

— К-кьяра? Где я? — он поднимается, тяжело опираясь на моё плечо.

— Да там же, где и был. В коридоре.

— Что со мной?

— Навернулся — и башкой об косяк… Идём, доктору тебя покажу…

Хозяйка дома, миссис Мэри, уже закончила вводить лекарство. И теперь осторожно массирует маленьким тугим белым тампоном исколотую до синевы руку профессора, распускает закрутку на плече. Тот лежит, до самого носа накрытый одеялами, да ещё эта страшно исхудавшая рука высовывается. Доктор Остин переминается возле кровати с ноги на ногу, потирая поясницу.

Маркус обводит мутным осоловелым взглядом обстановку и заметно пошатывается. Так что мне приходится подставить под его тощую задницу табурет, пока снова не грохнулся.

— Может, вы объясните мне, господа мракоборцы, что здесь произошло? — в голосе миссис Мэри отчётливо звенит металл.

— Действительно… — бормочет заплетающимся языком Маркус. — Что это было, а?

— Говорю же, ты крепко ударился головой! — я стараюсь незаметно подмигнуть докторше и глупо скалюсь.

Инспектор Праудфут обеими руками, как звонкий фарфоровый сосуд, поддерживает собственную голову. К нему тут же подскакивает доктор Остин. Быстро осматривает, водит перед носом палочкой.

— Так… смотрите на кончик… Влево! А теперь — вправо. Не тошнит? Голова не кружится? Небольшое сотрясение мозга, полагаю...

— М-мне рапорт писать…

— О чем, Маркус? — Я натянуто улыбаюсь напарнику. — В сущности, ничего не случилось. Ну, подумаешь — упал… Сейчас доктор Остин тебе поможет, отлежишься немного — и всё будет путём!

Доктор Остин извлекает из шкафчика здоровенную зелёную склянку. Внимательно рассматривает голову инспектора, щедро смачивает тягучим зельем большой комок свежей марли и прикладывает Маркусу прямо к затылку. Тот морщится. По комнате плывёт густой запах аниса, разваренной рябиновой коры и рыбьего клея. Виггенвельд… Вязкие потёки мгновенно покрывают жёсткие волосы напарника и застывают торчком, как ежиные колючки.

— Подержите тампон минут пять! Щиплет? Зато шишки не будет и шрама тоже. А потом выпьете крепкого сладкого чаю — и в койку. На сегодня ваше дежурство закончилось, инспектор. Мисс...

— Лобоска, — я улыбаюсь доктору во весь рот. — Можно просто Кьяра.

— Мисс Кьяра, вам сегодня лучше побыть с вашим товарищем. А то мало ли что натворит... ушибленный-то!

Он явно хотел сказать «ушибленный на всю голову»? Или мне показалось?

— Х-хорошо, — икает Маркус. — Как только мне объяснят, как... это всё получилось, я удалюсь и лягу. Но мне надо понимать... знать... Обязательно!

— Да что тут знать?.. Ну упал и упал… Я шефу даже не скажу. Честно!

— В самом деле, что тут знать-то! — неожиданно бодро восклицает доктор Остин. — Я дежурил… Мистер Снейп чувствовал себя неплохо, болей не было, судорог тоже. Попросил убрать одеяло… Жарко было в комнате-то… Я и убрал. И, не заметив, краем случайно снес со стола склянку виггенвельда. Вот такого же, как только что вам дал, инспектор. Растеклось всё, разумеется… И по полу, и по коврику… А он, собака, скользкий, виггенвельд-то...

— Что-то ты темнишь, Руперт!

Миссис Мэри зябко поёживается. Мерлин прости, каково ей сейчас — в одной коротенькой ночной сорочке перед тремя джентльменами! Правда, из них один лежит без чувств, а второй вряд ли сейчас хорошо соображает. Но доктор-то, доктор! Так и лазит глазами по всей фигуре, нахал!

— Прости олуха, Мэри… Мы тут тебе хотели сюрприз сделать.

— Считайте, что сделали… Хорош сюрприз — болевой приступ с тахикардией! Говори, в чём суть!

Она все ещё не отпускает безжизненную руку профессора. Тихонько поглаживает, будто пытается успокоить. Зачем, он же, вроде, совсем без памяти? Жалеет его, видно. Не по-целительски жалеет, попросту…

— Видимо, немного преждевременный сюрприз. В общем, Северус... мистер Снейп хотел присесть. И ноги с постели спустить. Может, даже встать — с моей помощью, разумеется, он же слаб ещё. Но так вышло, что я, усаживая его на кровати, наступил в лужу виггенвельда. Ну... и шлёпнулся, как последний дурак! Хорошо, что пациента уронил не мимо кровати! Прости... А тут они, — он кивает в нашу с Маркусом сторону, — как вломятся!

— Дальше! — нетерпеливо барабанит пальцами по крышке столика Маркус. — Как я в коридоре-то оказался? У противоположной стены!!! Судя по шишке, едва не выбил затылком дверь в соседнюю комнату!

— Так я и говорю, зелье-то скользкое! Вы, инспектор, так и подскочили к кровати, наверное, думали, это мистер Снейп меня на пол сшиб! Даже связать его попытались — это лежачего-то! А там лужа эта, тролль её матушку во все щели... Вы об мою ногу споткнулись, и прямо в неё. Ну и тоже не удержались на ногах-то. Я вас подхватить хотел, помочь, даже Тенеро кинул, а вышло только хуже — вас так в двери и выкинуло... Приношу извинения!

— Да… Что-то такое даже помню… А где тогда эта ваша троллячья лужа?

Маркус во все глаза пучится на девственно чистый ковёр.

Мэри чуть касается измятого рукава целительского лаймклока. Еле слышно шепчет:

— Ты меня что, за дуру держишь? Тебе не кажется, что стоит рассказать всю правду?

Эти слова явно не предназначены для наших с Маркусом ушей… Только ведь у оборотня слух дикого волка, так что я разбираю каждое слово.

— Так я её убрал, лужу-то... Скуриджем. Охота была самому в ней барахтаться, что ли? А тут и вы в себя пришли, инспектор...

Как будто что-то блестит на полу? Я нагибаюсь и поднимаю с ковра одинокий осколочек светло-зелёного бутылочного горлышка, чудом избежавший уничтожения заклинанием. Вещественное доказательство! Как здорово, что доктор его прошляпил!

— Вот, гляди, Маркус! Это от той бутылки, да?

— Кодди! — негромко зовёт мистер Остин. В тихом хлопке внутридомовой аппарации у портьеры возникает кривоногенький эльф в детском шотландском костюмчике.

— Кодди здесь, доктор!

— Принеси хозяйке что-нибудь одеться! И посмотри, потом, пожалуйста, нет ли ещё стёкол на полу.

Пожалуйста?.. Ах, да, этот слуга, кажется, вольную получил. Потому и одет по-нормальному. В первый раз после Хогвартса вижу эльфа, которому, должно быть, и жалование приходится платить!

Маркус, наконец, решается оторвать руку с жёлтым от зелья марлевым комком от перепачканной головы и несколько минут вертит в пальцах злосчастный осколок.

— Гм... Действительно, пахнет анисом и рябиновой корой... И чем-то вроде варёной рыбы ещё... А это точно был виггенвельд? Я чувствую себя так, будто нанюхался чего-то... более ядовитого!

— Скажи ещё спасибо, что не приземлился на это стёклышко ни лицом, ни противоположной частью тела, Маркус! Хотя, если на нём остались капли зелья, заросло бы в два счета.

Я никогда не упущу случая немного поехидничать над напарником. А как же! Кто тут хотел нашего бедного профессора за решётку отправить?..

— Чтоб вы провалились с вашим Инкарцеро, инспектор! — доктор Мэри хмурится. — Вы отдаёте себе отчёт, что подвергли мистера Снейпа изощрённому истязанию? В его состоянии!.. Помнится, ещё в госпитале, когда мы вообще не были уверены, что удастся его спасти, вы требовали внеплановой перевязки! На метку посмотреть не терпелось! А может, вам просто нравится причинять боль? Не думаю, что ваше начальство будет радо об этом узнать!

— Я?.. Инкарцеро?.. Тролль дери, ничего не помню… Я что, взаправду пытался больного связать?

— Ага! Пытался! — Доктор Остин берет из тонких ручонок вновь явившегося эльфа простой тёплый флисовый моргенрок и закутывает докторшу с ног до головы. — Кодди, ты про обувь забыл. Мэри, ты хоть на ковёр встань — там уже нет стекла, а тебе холодно… Немудрено, что не помните, инспектор! Будь ваш череп хоть на йоту не так крепок — это мне рапорт пришлось бы писать. О случайной гибели мистера Праудфута при исполнении служебных обязанностей. А заодно и арестанта нашего… актировать. Он же только так мог концы отдать! Вот что, в самом деле, послушайте доброго совета, проваливайте-ка вы к себе на диван! Отлежитесь — тогда и решим, кто, что да какому начальству писать будет. И не забудьте предупредить Сэвиджа, что допроса нынче не будет. Поднадзорного сутки будить нельзя, он под зельями. Кодди, согрей чаю для мистера Праудфута. Чёрного! И три ложки сахара на стакан! Да, и лимон туда выдави. Не помешает!

Я киваю миссис Мэри, которая уже вернулась к нашему поднадзорному и осторожно присела на краешек постели, бережно поправляя одеяло.

— Могу я с вами позже поговорить?

— Конечно… — почти безучастно произносит докторша.

Ей бы тоже сейчас чаю с сахаром, похоже. Интересно, послушается меня этот Кодди? Хотя послушается, если просить, а не приказывать. В школе я могла кого угодно из них уговорить притащить мне из буфета дополнительную порцию сушёного чернослива в шоколаде…

— Пойдём, что ли, Маркус?

Я снова подставляю напарнику плечо. И всю недолгую дорогу в отведённую нам под дежурку уютную комнатку в том же коридоре он не устаёт изумляться:

— Вот тролль нас дёрнул, Кьяра! Чего мы прискакали-то?.. Не помню! Хоть убей — не помню… Но была же какая-то причина, если я сходу Инкарцеро запустил? Скажи мне, Кьяра!

Не скажу. Вот разве доктору Мэри… Но это будет завтра. А тебе ничего не скажу, Маркус. Потому что не пройдёт и недели, как серебристо-белая волчица снова будет смотреть тоскливыми красными глазами на восходящий в окне над черными холмами медный диск Луны. И вспоминать узкую нервную ладонь с чуть подрагивающими чуткими пальцами, лежащую на мохнатой холке.

7 сентября 1998 года, Портри

Под крышу фамильного особняка я вошла двенадцатилетней девочкой, когда приехала домой из Хогвартса на первые летние каникулы. До того момента я даже не подозревала, что моя бабушка является владелицей столь внушительного дома и большую часть времени проводит в Портри, а вовсе не в Элишадере, как я наивно думала. Что именно здесь родилась и выросла моя мать. Она покинула эти стены в тот самый день, когда стала женой красивого маггла и последовала за любимым мужем в его безыскусный мир, на долгие годы отказавшись от использования волшебства.

До судьбоносного для меня лета я не знала иного жилища, кроме родительского коттеджа рядом с гаванью. Благодаря заботам мамы, он всегда выглядел очень ухоженным и уютным. В нём было много света, пахло чистотой вымытых до зеркального блеска деревянных полов и лавандой, которой она перекладывала бельё. Нашей маленькой семье места там хватало с избытком. А для моих проказ и укрепляющих здоровье прогулок на свежем воздухе вокруг дома был разбит крохотный сад, где я любила играть с приходившими в гости школьными подружками.

Неудивительно, что размеры, основательность, надёжность и сдержанная роскошь настоящего старинного особняка, уже несколько столетий принадлежащего волшебной части нашей семьи, меня поразили. Я тогда только-только начала привыкать к тому, что отношусь к иному миру, где всё было совсем не так, как у обычных людей. Если бы знакомство с родовым гнездом состоялось раньше, я не смогла бы сполна оценить ни его красоты, ни величественности, ни особого налёта таинственности, присущего всем жилищам волшебников.

Наверное, я была бы шокирована и обескуражена не меньше отца, который так до конца и не смог смириться с мыслью, что его любимая жена — чародейка, чьи магические способности перешли к дочери так же просто и естественно, как цвет волос.

Он едва не лишился чувств при первом появлении служанки, завёрнутой в белоснежную простыню, имитирующую греческий хитон. Бабушка будничным тоном приказала своей горничной подать чай в гостиную. Увидев, как ушастое создание, похожее на человека, но, без сомнения, человеком не являющееся, с негромким хлопком исчезло в воздухе, он ужасно побледнел. Схватился рукой за шею, судорожно ловя ртом воздух, словно ворот рубашки стал вдруг очень тесным и начал его душить. Узнав от жены, что в доме её родителей таких необыкновенных существ, наводящих на мысль о нечистой силе, не одно, а пять, он впервые на моей памяти длинно и витиевато выругался.

Для него знакомство с эльфами было крушением всех привычных представлений о жизни. Но ещё больше его поразило то, что я, его родная дочь, отнеслась к их присутствию совершенно спокойно. Я не стала ему объяснять, что в Хогвартсе именно ручки домовиков, так похожие на детские, выполняли все хозяйственные работы: стряпали, убирали, мыли, прибивали, чинили, стирали, гладили, чистили. Предназначением смешных ушастых слуг была неусыпная забота о людях, и уже по этой причине они никого из учеников не могли напугать — в отличие от привидений и призраков, при появлении которых многие первокурсники, и я в том числе, с визгом шарахались в сторону.

Но разум отца пасовал перед существованием магии и изо всех сил препятствовал вторжению сверхъестественного. То, что не могло быть объяснено с рациональной точки зрения, для него не существовало. Или, в лучшем случае, находилось где-то посередине между ловким трюком иллюзиониста и явным мошенничеством. Ясный, привыкший полагаться на логику рассудок учителя математики пытался уберечь от уничтожения строгую и привычную картину мира. Она и так пошла трещинами и начала осыпаться после того, как правда о происхождении мамы и моих «ненормальных» способностях выплыла наружу.

Отец отверг предложение переселиться в особняк и безапелляционно заявил, что он, пусть и с трудом, но согласен мириться с «причудами» супруги и дочери, однако решать, где станет жить его семья и на какие средства впредь существовать, будет только он сам. С тех пор он появлялся у тёщи крайне редко и говорил мне, что чувствует себя нищим приживалой среди каменных стен, более приличествующих какому-нибудь древнему замку или музею, нежели нормальному человеческому жилью.

Впрочем, я была уверена тогда и не изменила своего мнения и теперь, что его отказ от переезда был вызван отнюдь не тем, что родители жены оказались богатыми людьми. Всему виной была чуждая ему магия. И я не поручилась бы за то, что пугало и приводило отца в смятение больше — эльфы, движущиеся и говорящие портреты в галерее или наличие у его обожаемой жены волшебной палочки. Ведь с помощью изящного тонкого прутика из древесины грецкого ореха и произносимых вслух фраз на латыни она могла совершать то, что в его представлении были способны делать только сказочные феи.

В отличие от отца, я обожала гостить у бабушки и обязательно проводила у неё часть каникул. Школьникам не разрешалось колдовать вне стен Хогвартса, но в её доме, насквозь пропитанном волшебством, строгий запрет, повергавший меня в уныние, ощущался не столь остро.

Прежде я и вообразить себе не могла, что у моей семьи могут быть слуги. И не обычные люди, а магические существа, с самого рождения слепо преданные своим господам. В моём детском представлении домовики почти ничем, кроме роста, формы ушей и странной манеры одеваться, не отличались от обычных людей и были добродушными человечками, которые никому не могли причинить вреда. Я не понимала, почему они упорно называли меня «маленькой хозяйкой», постоянно норовили угодить или сделать что-нибудь приятное.

Самая младшая из них, горничная Свити, была прирождённой компаньонкой. Остроглазая и вертлявая, она знала обо всём, что происходит в доме, была расторопна, услужлива и неизменно улыбчива. Она охотно и с видимым удовольствием приглядывала за мной и даже становилась напарницей по играм, ведь я не могла приглашать сюда девочек, с которыми дружила ещё с начальной школы.

Эльм, её отец, жилистый и очень высокий для домовика, совмещал обязанности садовника и младшего лакея. Он специально для меня повесил на ветке здоровенного раскидистого дуба, росшего у беседки, верёвочные качели. И мастерил удивительные зачарованные игрушки, подобных которым нельзя было найти даже в знаменитом лондонском «Hamleys Toys». Мама как-то обмолвилась, что в этом деле он был большим мастером, и она никогда не забудет подаренную им голубку, внешне почти неотличимую от настоящей, которая по команде могла взмывать в воздух с детской ладони и летать!

Флай, его степенная, основательная жена-кухарка, не упускала случая побаловать меня чем-нибудь вкусным. От неё всегда пахло ванилью и корицей, которую эта великолепная стряпуха добавляла в выпечку и кофе.

Со старшими эльфами, родителями Эльма, я пересекалась лишь изредка, но знала, что Бетти была ближайшей помощницей бабушки, а Рут прекрасно справлялся с обязанностями дворецкого и камердинера моего деда. Но даже они при встрече со мной уважительно опускали свои морщинистые лица и непременно спрашивали: «Что юная мисс желает?», выказывая готовность незамедлительно исполнить любой мой каприз.

Всё это было странно, сбивало с толку и немало удивляло. Тогда ещё я не знала, что, согласно завещанию бабушки, после совершеннолетия должна буду вступить в права владения недвижимым имуществом и получить значительную часть фамильного состояния. Она сделала меня своей наследницей в обход дочери и младшего сына, который уже много лет жил во Франции и не собирался возвращаться в промозглый Портри из-за слабого здоровья. Продаже старинный дом не подлежал и должен был переходить только прямым потомкам рода...

Вот так после свадьбы я совершенно неожиданно для себя стала хозяйкой фамильного особняка. Бабушка с дедом перебрались в Элишадер, забрав с собой Рута и Бетти. Мама, несмотря на протесты отца, заявила, что устала следить за коттеджем в одиночку, и ей требуется помощница. Свити с радостью отправилась ей прислуживать, а в доме остались Флай и Эльм.

Помощь эльфов и их самоотверженность я сполна оценила после рождения дочери. Флай присматривала за Нэтти, когда я вышла на работу в госпиталь. Заботливым ручкам эльфийки я доверяла безоговорочно. Сравнения с ней не выдержала бы и прославленная мисс Поппинс, после окончания Хаффлпаффа посвятившая детям всю свою жизнь — не говоря уже об излишне строгих и чопорных нянях, предлагаемых маггловскими бюро по найму прислуги.

Отправляясь в экспедиции или уезжая на конференции, я знала, что каждый шаг моего ребёнка неусыпно стережёт пара внимательных и любящих глаз. Что Джеральд, наследный принц своей семьи, привыкший к роскоши, комфорту и удовольствиям, тоже останется доволен безупречной службой домовиков. И, возможно, благодаря их заботе о нём моё временное отсутствие не станет так бросаться в глаза…

Наше расставание эльфы восприняли как личную трагедию. И не только потому, что развод в волшебном мире был крайне редким, порицаемым и из ряда вон выходящим событием. Они успели искренне привязаться к новому хозяину, который оказался добродушным и толковым — о таком любой слуга может только мечтать.

Но особенно их подкосил отъезд Натали к отцу в Америку. Однажды я вызвала Флай и увидела, что её узконосое личико опухло от слёз.

— Что произошло? Почему ты плачешь?

Она судорожно всхлипнула и, вытерев глаза ладошкой, произнесла с непередаваемой горечью:

— Дом теперь совсем умер, госпожа…

И этим чутким маленьким созданиям чистокровные волшебники самоуверенно отказывали в праве испытывать сильные эмоции?

Её безыскусные слова не просто задели меня за живое — ранили навылет.

Она была права. Во всём.

Однажды великолепный дом взял под своё покровительство юную и неопытную волшебницу и её молодого амбициозного мужа. И эльфы, хранители вековых традиций этого места, признали в них своих новых хозяев.

У пары родилась дочь, и если бы супруги не расстались, у них наверняка появились бы и другие малыши. Старинный особняк так долго ждал детского смеха, тосковал по топоту крохотных неуклюжих ножек, скучал по званым приёмам, встречам друзей. Он хотел гордиться тем, что его жизнь и история продолжаются, а в книге древнего волшебного рода пишутся новые страницы.

Не случилось.

Дом действительно умер, превратившись в разорённое, покинутое его обитателями гнездо.

Я не оправдала возложенных на меня надежд. Наследника не родила, семью разрушила... Даже мои родители — и те от расстройства уехали из Портри в Бат, продав коттедж.

И я не придумала ничего лучшего, чем отослать к ним скорбящих по прежним счастливым временам домовиков.

10 сентября 1998 года, Портри

— Скажите… Неужели вам не надоело возиться со мной?

Похоже, он расположен поговорить. А прежде все медицинские процедуры переносил молча. Терпел — вот, пожалуй, самое верное слово.

Северус испытующе смотрит на меня, как будто стремится найти подтверждение своим мыслям.

— Надоело? Нет. Я делаю то, что должна.

Он нервно закусывает губу, а я вновь возвращаюсь к прерванному занятию — разогревающему массажу, предваряющему очередной комплекс пассивной гимнастики. Мои смазанные ароматизированным маслом ладони осторожно перемещаются по его ноге — от голени к верхней поверхности бедра, а оттуда по боковым участкам спускаются к лодыжке. Я разминаю его ослабевшие мышцы круговыми движениями, постепенно увеличивая силу нажима, чуть прищипываю, растираю, разглаживаю.

— Бросьте, доктор. Вы же всё видите сами. Все эти ежедневные восстановительные процедуры, призванные воспрепятствовать атрофии моих жалких конечностей… Зачем они вообще нужны? Лишняя трата вашего времени. Вы впустую расходуете силы. Что изменится от того, смогу я передвигаться после приговора на своих ногах или по-прежнему буду обездвижен? Второй вариант даже предпочтительнее, потому что позволит поскорее сгнить в лазарете и наконец-то перейти от состояния живого трупа к трупу окончательно мёртвому.

— Боюсь вас разочаровать, но приговор не приводят в исполнение до тех пор, пока состояние осуждённого должным образом не стабилизируется.

— То есть… вы своими… заботливыми руками пытаетесь ускорить моё свидание с дементором?

— По вашей логике выходит именно так.

Он хмыкает.

— В моих словах она хотя бы есть — в отличие от ваших действий. От того, что никчёмный кусок плоти сменил дислокацию, ничего не произошло. Я всё ещё абсолютно бесполезен, и нет оснований надеяться, будто что-либо изменится в ближайшее время. Так какая разница, где находится койка, по которой я размазан — в госпитале или здесь, в этой уютной и комфортабельной… тюрьме с мракоборцами за стеной?

Я глубоко уязвлена его словами, но пытаюсь не показать вида.

— Если вам так не терпится ощутить себя в камере, я могу распорядиться поставить на окна решётки. Аврорат будет в восторге от такого нетривиального решения.

— Боитесь, что улечу?

— Если вы настолько могущественны, что сможете исчезнуть отсюда без волшебной палочки, пробив антиаппарационный барьер и все наложенные на дом защитные чары, милости прошу попробовать. Я с удовольствием посмотрю на то, как вам удастся провести охрану.

— Ну что вы! Разве я вправе оставить без развлечения Визенгамот и лишить парочку-другую дементоров удовольствия отравиться моими детскими комплексами?

— Прежде чем рассуждать об этом, вам следует дождаться решения суда. Обвинения могут быть сняты. И тогда все детские комплексы останутся при вас.

— Серьёзно? Я так не думаю, мэм.

— Правильно. Не думайте. Сейчас есть более насущные проблемы. Например, вам предстоит справиться с последствиями полученных травм.

— До сих пор, как будто, рваные и сгнившие от яда нервы не проявляли тенденции к восстановлению под воздействием алкалоидов бадьяна и белладонны. В лучшем случае вам удастся снять боли. Но пока что рука может лишь отравлять последние недели моего существования.

— Ещё не поздно отвезти вас обратно в госпиталь. Доктор Хантер проведёт операцию, и вы забудете об источнике своих мучений. Собственно, как и о левой руке. Функционально она мало будет отличаться от ампутированной конечности. Разве что внешне станет выглядеть несколько лучше протеза. Если вы действительно хотите этого, вам достаточно мне об этом сказать.

Мрачный взгляд исподлобья.

— Предпочту сохранить свои конечности нетронутыми… В конце концов, не так уж и долго осталось ждать торжества социальной справедливости... Кстати, а вы в курсе того, что происходит с людьми, пережившими поцелуй дементора? Как я понимаю, личность после этого уже невосстановима. По крайней мере, ни одному магу-целителю не удалось доказать обратное, хотя, я знаю, такие эксперименты велись.

— Почему вы так хотите убедить себя и меня в неотвратимости обвинительного вердикта?

— Я всего лишь трезво смотрю на вещи, мэм. Общество не только создаёт пантеон новых героев, но и вожделеет справедливого возмездия негодяям. Визенгамот не упустит случая устроить громкий показательный процесс. В министерстве найдутся люди, которым во что бы то ни стало нужно скрыть прежние грешки… Даже для прессы моя история — это подарок судьбы. Когда ожидания заинтересованных сторон настолько совпадают, препятствия для их удовлетворения обычно отсутствуют. Кроме того, бывших пожирателей смерти не существует, и в коллективное сознание данный постулат вбит крепко.

— За ваше оправдание готовы выступить люди, чьи слова имеют вес в магическом мире.

— Даже мои… соратники по Ордену, хорошо осведомлённые о том, чем я занимаюсь, при встрече не подавали мне руки, миссис Макдональд.

— Сожалеете, что не удалось поручкаться с теми, кого вы презираете?

— Ни в коем случае. Однако не думаю, что им понравится, если я останусь на свободе и в здравом уме... Иначе придётся признать слишком многое, что портит репутацию сил добра и света.

Северус говорит о том, что будет осуждён, совершенно бесстрастно, словно немного сожалеет о неблагоприятном прогнозе погоды, обещающем назавтра дождь, из-за чего придётся отменить запланированный пикник. Он ведёт речь о смерти, как о части жизни, которая давно была им осознана и принята. И это не бравада. Собственное исчезновение из реальности, как нечто способное изменить мир, им уже не рассматривается…

— И всё же я уверена, что у вас хорошие шансы добиться справедливости, пусть даже вы совсем не верите в это.

— Вы редкий оптимист, доктор. Никогда не пробовали играть в маггловскую лотерею? Такие, как вы, покупают билеты на последние деньги и слепо верят в удачу, даже если знают, что выигрыш — это морковка, подвешенная перед носом осла.

— Я не люблю азартные игры, Северус.

— Зря. Иногда это бодрит. Впрочем, всё зависит от величины ставки…

Он замолкает, когда я заканчиваю массаж ног и перехожу к сеансу пассивной гимнастики. Одни и те же приёмы с постепенным и щадящим увеличением амплитуды движений. Северус, насколько ему позволяют рубцы на шее, поворачивает голову на подушке и закрывает глаза. На его виске часто бьётся пульс.

Я вижу, что он храбрится, пытаясь за нарочитым пренебрежением к собственной участи замаскировать страх. Но этого чёрного, как от копоти, следа не скрыть, и я чувствую его так же отчётливо, как собака, чей нос тревожит чужой адреналин, резко выплеснувшийся в кровь.

Смерть гораздо меньше способна напугать Северуса, чем то, что ему предстоит в случае признания виновным в умышленном убийстве. Этот вид наказания не убивает, а расчеловечивает, что не под силу сделать ни одному способу казни.

Считается, что дементор высасывает душу. На самом деле это, конечно, художественное преувеличение. Во время контакта с приговорённым отвратительное порождение энтропии непоправимым образом повреждает лобные доли головного мозга. Стирает, как ластиком, память, способность чувствовать, думать, сопереживать, быть личностью, нести ответственность за свои поступки, задаваться вопросами, испытывать боль и счастье…

Для Северуса невозможна сама мысль о том, что его великолепный разум и обширные знания исчезнут. Но ещё хуже понимание, что тварь в рваных одеждах уничтожит память о Лили — единственное достояние, которое до сих пор держит его на плаву.

Поцелуй дементора по своему воздействию схож с лоботомией, которую ещё несколько десятилетий назад проводили симплексы. Они даже пытались популяризировать её в качестве надёжного средства от психотических расстройств. У пациентов перерезались проводящие пути между эмоциональными центрами и зонами ассоциативного логического выбора. В результате несложной, но чрезвычайно калечащей операции живой и мыслящий человек превращался в покорное и безвредное существо, смысла в котором уже было не больше, чем в сгнившем овоще. Он полностью терял волю и более был не способен к самостоятельному принятию решений, проявлению чувств, выполнению любой работы — кроме самой примитивной. Даже высокоразвитый интеллект под действием инструмента, похожего на нож для колки льда, низводился до уровня мыслительных способностей домашнего животного или, в лучшем случае, имбецильного ребёнка…

Задумавшись, я не сразу замечаю, что Северус внимательно разглядывает меня. Его ноздри раздуваются, словно он едва сдерживается, чтобы в очередной раз не наговорить мне колкостей. Длинные пальцы комкают одеяло, выдавая нервозность.

— Доктор… — его голос сейчас еле слышен. — Простите, если ненароком обидел вас. Я… благодарен вам за всё, что вы для меня делаете. Но я слишком хорошо знаю, через что мне предстоит пройти совсем скоро. Я пытаюсь сконцентрироваться, чтобы принять неизбежное и во время приведения приговора в исполнение не потерять достоинства. А вы… вы ведёте себя так, словно ничего этого не будет... Упорно нянчитесь со мной, тратите на меня свои нервы и здоровье. И раз за разом истязаете меня надеждой, которая в моём состоянии невыносима!

— Северус…

Он останавливает меня нетерпеливым жестом.

— Когда-то меня хватало на то, чтобы вслух, да ещё в присутствии детей, угрожать дементором Сириусу Блэку. А потом на моих глазах авроры кантовали на заднем дворе школы для отправки в лазарет то, что осталось от Крауча-младшего…

— С вами ничего подобного не произойдёт. Я этого не допущу.

Он невесело усмехается и вздыхает.

— Ох уж эта ваша… твердолобая гриффиндорская уверенность! Тем не менее… она меня восхищает. Я бы и хотел разделить её с вами, но не могу. Однако если вам действительно настолько небезразлична моя судьба, я осмелюсь высказать одну особенную просьбу...

— Просьбу?

До сих пор он ни разу ни с чем серьёзным ко мне не обращался. Всё больше требовал или ёрничал.

— Если меня осудят, после приговора я буду настаивать на свидании с вами, моим лечащим врачом, — Северус говорит медленно, тщательно подбирая слова и не сводя с моего лица пристального взгляда. — В последней воле мне не посмеют отказать из-за извращённых понятий о правах смертника. А вы к тому времени… раздобудьте для меня… яд… Пожалуйста!..

— Предлагаете стать вашей убийцей? — мне приходится постараться, чтобы не выказать своего потрясения и сохранить прежний спокойный тон.

— Вы как никто должны понимать все последствия одного крепкого поцелуя, полученного без согласия, — его губы дёргаются, и по ним змеится столь знакомая мне желчная усмешка. — А меня как-то не прельщает судьба лупоглазого идиота, пожизненно содержащегося в тюремной больнице.

Он честен со мной — в той же мере, как честен со своей жертвой палач, предлагающий встать на колени и положить голову на плаху. А я даже не знаю, на что хватит его мастерства и милосердия. Поступит он со мной как с Анной Болейн или Томасом Кромвелем…

— Вы правы, смерть в таких случаях гораздо лучше мнимой жизни. И если случится так, что вас не оправдают… Обещаю, я найду действенный способ, чтобы ни одна отвратительная тварь вас не коснулась.

— Спасибо… Мэри.

Он оставляет обезличенное обращение «доктор» и снова называет меня по имени. Так уже бывало в моменты, когда казалось, что нам с ним удалось нащупать точки взаимопонимания. Его глаза вспыхивают такой горячей признательностью, что мне становится не по себе. Потому что я не собираюсь подарить ему избавления, которого он так жаждет. Но я должна разыграть спектакль до конца, чтобы успокоить Северуса и не позволить ему усомниться в моей искренности.

Если бы он чуть лучше меня знал, то без труда определил бы очевидную ложь. Но он уверен, что ещё раз на обман я не пойду. Ведь, по его мнению, однажды я уже сделала это. Подвергла его внушению, хотя попытка проникнуть в мои воспоминания, чтобы проверить, так ли это, не увенчалась успехом. Возможно, сейчас он думает, что своим нынешним согласием я пытаюсь вернуть ему старый долг.

Северус не подозревает, что я поднесла бы ему фиал с ядом в одном-единственном случае — если бы потом отпила из него сама.

Но мы с ним не юные романтичные влюблённые из древних баллад, не мыслившие жизни друг без друга и отправлявшиеся за грань, слившись отравленными губами в последнем поцелуе. Я более приземлённое существо, привыкшее оперировать иными категориями. Мой долг, призвание, миссия — можно называть это как угодно — спасти человека. И если придётся, то защитить его от него же самого.

Да и ломаный кнат была бы мне цена, как целителю, если бы я пренебрегла своими принципами и презрела врачебную клятву.

«Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла», — смысл этих простых слов остался неизменным со времён Гиппократа…

Северусу не стоит знать о моих планах. В том состоянии, в котором он сейчас находится, он жалеет не столько о смерти, сколько о том, что в случае приговора она не может быть окончательной с биологической точки зрения.

— Не ожидали, что я соглашусь вам помочь?

— Наоборот. Если бы не надеялся, что вы ответите именно так, то никогда не отважился бы обратиться к вам с подобным предложением.

— И всё же я не горю желанием отправить вас на тот свет без борьбы, — я прилагаю неимоверные усилия к тому, чтобы мой голос не дрожал и звучал ровно. — Поэтому прошу вас оставить эту тему. Я помогу вам. Но не торопите события. Строить какие-либо прогнозы в вашем положении — это бессмысленное и небезопасное для психики занятие.

Он по-прежнему не сводит глаз с моего лица, и в них сейчас нет ни ехидства, ни привычной насмешки. Только глубокая печаль, словно он сожалеет о своей просьбе и действительно понимает, каково мне было её услышать. Мне приходится загнать в самый дальний угол всё, что я к нему чувствую, чтобы он увидел во мне не любящую его женщину, а хладнокровного специалиста по ядам, способного своими знаниями подарить ему безболезненную и быструю кончину.

— Даю вам слово, Мэри, что более не буду поднимать эту тему. Вы поняли и поддержали меня. Это больше, чем я мог рассчитывать… И, поверьте, я хорошо знаю, что творится сейчас в вашем сердце. Знаю! Потому что я тоже получал подобное предложение… Убить, чтобы спасти.

Значит, он всё-таки намерен поступить со мной, как с беднягой Кромвелем…

Смерть без усилий, обрекающая подневольного убийцу на пожизненные нравственные муки — это эгоизм и потакание страхам. Это то, что сделал с ним Дамблдор… И теперь Северус пытается заставить пройти через то же самое испытание меня, зная, что мне будет сложно ему отказать. Потому что вытерпеть страдания того, кого ты любишь, невозможно…

Искусная манипуляция, трезвый расчёт. Сделать всё чужими руками и ускользнуть, оставив желающих возмездия ни с чем — беспроигрышный, красивый ход. Это так умно, так по-слизерински!

Но как же это жестоко по отношению ко мне!..

Вместо ответа я подхожу к окну и распахиваю тяжёлые шторы. Комнату заливает свет яркого осеннего дня. Северус жмурится и на миг закрывает лицо здоровой рукой. В стекло упирается тонкая и упругая ветка клёна, на которой пятнами высохшей крови рдеют хрупкие точёные листья.

— Посмотрите, Северус! Там, за окном, осень. Дорожки сада уже понемногу покрываются опавшей листвой, воздух звенит от чистоты и благоухает ароматами поздних цветов. В порту остро пахнет свежей рыбой и влажными досками с белыми кристаллами морской соли... Неподалёку отсюда миссис Рочестер держит маленькую пекарню, и по утрам оттуда доносятся запахи ванили и свежей сдобы с корицей…

Я рисую перед мысленным взором Северуса яркую картинку, чтобы прогнать из его глаз поселившееся там отрешённое выражение.

— В Портри нет суеты и равнодушия, присущих большим городам, а большинство жителей знает по именам всех соседей на нескольких ближайших улицах… В этом уютном месте вы отдохнёте и наберётесь сил. Совсем скоро вы сможете самостоятельно вставать с постели и передвигаться по дому... Будете выходить в сад… И тогда, поверьте, вы начнёте смотреть на мир совершенно иначе. Вы всё ещё нужны ему живым. Нужны, понимаете?..

Мой голос срывается от страстной убеждённости в правоте произносимых слов. Северус молча смотрит на окно, до которого в своём нынешнем обездвиженном состоянии может дотянуться только взглядом. Его глаза широко распахиваются, и в них проступает взволнованное, жадное выражение, которое почти сразу исчезает. Лицо вытягивается, гаснет, становится неподвижным как гипсовая маска. Он опускает веки, словно устыдившись своего внезапного порыва к жизни.

— Это всего лишь осень, Мэри, — произносит он бесцветным тоном. — Ещё одна осень…

Он не договаривает и снова замолкает, сжав губы в бескровную полоску.

В воздухе седой нитью паутины повисают так и не сказанные им слова: «Без неё».