Вскрытие (гет)

Она ведет пальцами по гладкой поверхности стола, цепляется ногтями за льняную салфетку и звенит выложенными на ней столовыми приборами. Серебро блестит в тусклом вечернем свете ламп, и ей нравится, что в его доме вечно царит успокаивающий полумрак. На столе лежат два комплекта приборов, один напротив другого, а между ними, точно разделяющая взгляды преграда — еще один букет роз. В этот раз бутоны белые с алой кромкой на лепестках, словно выкрашенные красной краской или густой кровью, политые багряным дождем, и она невольно задирает голову, разглядывая ровный потолок.

Снег за высоким окном ложится ровным покровом, скрывает протоптанные дорожки и следы шагов, и больше не кружится в воздухе, оставляя танцы стеснительным лунным бликам. Луна отражается в снежинках, и те сверкают драгоценными кристаллами, затягивая неспешную песню. Она звучит в шелесте ветра и шорохе ветвей, в гулком биении сердца и ритме шагов, проникает в самую душу и переплетается с мыслями. Песня кажется до того естественной, что никто не обращает на нее внимания, оставляя наслаждение обыденными вещами им самим из другой, воображаемой жизни.

Он приближается неспешно, обдает скрытую волосами шею горячим дыханием и водружает на стол большой накрытый крышкой поднос. Это сюрприз для нее, и ей нравятся его сюрпризы. Все его кулинарные произведения кажутся произведениями искусства, и она, как паршивый искусствовед, предпочитает наслаждаться, а не разбирать вкус на составляющие.

Он отодвигает для нее стул и усаживает, едва касаясь плеч ладонями, поднимает крышку с лукавым блеском в глазах, и она задыхается от наполнившего комнату запаха. Кислый аромат смешивается со сладостью и горечью, тает на языке собственными слезами и обволакивает, не оставляя больше возможности оглянуться назад. Она разглядывает замысловатое блюдо, пропускает мимо ушей объяснение рецепта и смотрит лишь на него, выразительно рассказывающего об ингредиентах.

— Ты снова не слушала, — он обдает дыханием висок, и ее тарелка перестает быть пустым куском белоснежного фарфора.

— Мне хватает того, что оно великолепно, — она смеется, и он улыбается, принимая такой ответ.

Она не запоминает, о чем они говорят во время ужина, но это в любом случае что-то не слишком важное. Она просто наслаждается ощущениями, отправляет в рот кусочек за кусочком, и ей вовсе не важно, что основной ингредиент этого блюда возможно совсем недавно точно также наслаждался жизнью. Для него жизнь кончилась, и теперь она может насладиться его смертью.

Ночь накрывает воздух за окном, окрашивает его чернилами, и оттого снег кажется еще более белым. Он режет глаза, и смотреть на него почти также больно, как на Солнце, но она все равно смотрит, разглядывает, будто видит каждую крохотную снежинку, и ей кажется, что в смешении белого и черного и кроется истинная красота. Он играет что-то на клавесине, мелодия льется тихая, но вовсе не печальная, и она покачивается в такт, кружится, словно легкая снежинка в последнем танце зимы, и смеется, подставляя руки несуществующему свету. Он поглядывает на нее изредка, и она видит его улыбку, взмахивает руками и отворачивается, не желая прерывать щекочущее на кончиках пальцев веселье.

Это странно — вот так быть с ним после того, как они не виделись почти три года, но ей чертовски нравится. Нравится его взгляд, нравится этот дом и этот клавесин, и его рубашка в полосочку, и растрепавшиеся слегка волосы. Ей нравится ее собственное отражение в зеркале, вид горящих глаз и взъерошенных волос и ощущение прохладного камня под босыми ступнями, и взметающаяся крыльями юбка. Этот танец только для него, и она знает, что он жадно смотрит, следит за каждым ее движением тяжелым взглядом, и от этого все вокруг кажется еще прекраснее.

Он подхватывает ее, едва затихают последние аккорды, чуть более резкие, будоражащие, и она смеется, ощущая его руки на своей талии. Ощущать его почти непривычно и до одури правильно, и она тянется, хочет подарить что-то в ответ и натыкается на пустоту за спиной. Он уже стоит у бара, разливает по бокалам красное вино и усмехается, едва-едва склоняя голову. Она давит желание утопить его в алом, покрыть им с ног до головы, и чтобы не оставалось ни единого чистого пятнышка, и думает, что он итак покрыт кровью до последнего волоска. Она на самом деле тоже, но алый по-прежнему кажется ей чужим и неприятным, слишком горячим и слишком холодным, стягивающим кожу и мысли. Алый забивается в трещины, заполняет изнутри целиком и вытекает бурным потоком, сносящим все на своем пути.

Он протягивает ей звонкий бокал, и она поджимает губы, падает на диван и растягивается в полный рост. Потолок перед глазами не кружится, стоит на месте нерушимым сводом, а ей до зуда в горле хочется увидеть звезды. Бокалы звенят друг о друга все ближе, он делает это специально, и она почти видит, как плещется в них кажущееся почти черным в полумраке вино.

— Ты снова работала с золотом, — его голос раздается над самым ухом, и она приподнимается, мгновением позже укладывая макушку на его колени.

— Ко мне на днях заходила женщина, — она принимает бокал и крутит его за тонкую ножку, — хотела оценить украшения прабабушки, прежде чем сдавать их в ломбард. Я еле уговорила ее продать их мне.

Он хмыкает, и она не может разобрать скрывающиеся за этим эмоции. Свет красиво играет в изящном изгибе стекла, разбегается бликами по пальцам, и вино окрашивает некоторые из них багрянцем. Она чувствует на себе его взгляд, но сама не смотрит на него, продолжает гипнотизировать вино и тихо вздыхает, продолжая:

— Немного почищу и подреставрирую и выставлю на продажу. Я не собираюсь их носить, если тебя это интересует.

— Не знал, что ты торгуешь украшениями, — в его голосе звучит плохо скрываемая насмешка, и она громко фыркает:

— Я торгую всем, что представляет историческую ценность.

Она делает небольшой глоток, и вино обжигающей волной проходит по внутренностям. Во рту остается сладковатый, окрашенный горечью привкус, и она облизывает губы, вглядываясь в собственное отражение в бокале. Он все еще смотрит на нее, будто ожидает, что она скажет что-то еще, и она молчит, растягивая губы в улыбке.

— Тебе не идет желтое золото, — он говорит это как бы между прочим, и она едва сдерживает ехидный смешок.

— Что же, по-твоему, мне идет?

Она поднимает на него взгляд, сталкивается с лукавством в карих глазах и приподнимает бокал. Новый глоток отзывается терпкостью на языке, будоражит мысли, и она тихо смеется, ощущая, как путаются в волосах его пальцы. Вино в бокале покачивается и будто не уменьшается, и она видит в его отражении снег за окном. Снег блестит и сверкает, впитывает красную краску, становится грязным лишь в воображении, и покрывается новым, белоснежным слоем.

— Я бы сказал, серебро, но этот металл не для тебя, — он задумчиво качает головой, и она слышит стук его сердца всего мгновение, — платина, возможно, хотя белое золото нравится мне больше.

Он смотрит на нее, ожидая реакции, и она отводит руку в сторону, так что хрупкое стекло повисает над полом. Алая жидкость едва не выплескивается из своей клетки, и он переводит на нее взгляд и прищуривается. Снег налипает на стекло, и снежинки медленно нагреваются, стекают капельками и растворяются в плотном покрове. Луна робко скрывается за тучами, и теперь лишь фонари желтым расцвечивают сверкающее притворной чистотой поле.

— Золото сияет ярче, маскируясь под серебро, — она хохочет и делает новый глоток, и теперь вино кажется ей приторно сладким, оседающим на губах сахарными крошками, — наши кольца были из белого золота?

Он двигает коленом, и она приподнимается, позволяя ему встать. Смотрит с интересом, наблюдает, как он отставляет бокал в сторону и неспешно подходит к одному из шкафов. В полумраке он кажется бесплотной тенью, кем-то непроглядно черным, и она переводит взгляд на собственные руки. Они тоже черные, покрытые алыми бликами вина, и снег за окном сияет нестерпимо ярко, так, что кажется, оставляет ожоги на сетчатке.

— Наши обручальные кольца, — он аккуратно забирает из ее пальцев бокал и вкладывает в них маленькую деревянную коробочку, — из белого золота, ты права. А вот твое помолвочное было платиновым, здесь я промахнулся.

Она поглаживает коробочку пальцами, обводит вырезанные на дереве рисунки, и тихо выдыхает. Теплое дерево едва ощутимо греет, кажется в темноте изысканной картинкой, и она чувствует, как жар расползается по пальцам, скользит выше и охватывает уши, зарывается под линию роста волос и обволакивает, будто погружает в пряный кокон. Она не отрывает взгляда от коробочки, и вырезанные на ней узоры оживают, превращаются в замысловатые сюжеты и разлетаются по комнате, исчезая в объятых тусклым светом темных пятнах.

Внутри, скрытые легко откинувшейся крышкой, лежат на алой подушечке два простых, но изящных кольца. Одно из них больше размером и шире, совсем без украшений, но она знает, что на обратной стороне, той, что прилегает к коже, скрывается гравировка всего в несколько слов. Второе кольцо меньше, тонкое и изящное, с россыпью сверкающих подобно снегу за окном камней. В нем нет привычного большого камня, только множество крошечных, едва заметных и сливающихся, перетекающих в единое полотно. Она подхватывает его и вертит в пальцах, разглядывая отраженные в камнях блики, опускает обратно и подцепляет ногтем второе. Его кольцо, кажется, ощутимо жжет пальцы, будто вопит о том, что его место не здесь, и она растягивает губы в улыбке, поднимая взгляд.

Он смотрит на нее с интересом, слегка склонив голову набок, нависает над самой макушкой и выжидающе улыбается. Она встречает его взгляд, темный и губительный, и принимает его, перебирая кольцо в пальцах. Коробочка опускается на темную ткань дивана, почти сливается ней, и лишь оставленное внутри кольцо блестит подобно комочку неосторожно занесенного в дом снега.

— Можно? — она взмахивает ладонью, и он на мгновение прикрывает глаза и делает глубокий вдох.

— Позволь сначала мне, — он вынимает кольцо из коробочки осторожно, будто это действительно тающий от прикосновений снежок, и садится на корточки, так что теперь ей приходится смотреть на него сверху вниз, — Есения Маркиз, — его шепот сливается со снежной песней, вплетается в шелест ночи, и она упрямо разбирает каждое слово, — берешь ли ты в законные мужья Ганнибала Лектера, чтобы быть с ним в болезни и здравии, любить и уважать до конца своих дней?

Она смеется и тут же затихает. Снежинки за окном кружат медленно, танцуют только для нее, и она вовсе не смотрит на них, погружается в тягучий взгляд, сама окрашивается в черный, непроглядный в неярком свете, дышит едва-едва, будто им недостаточно воздуха на двоих, и склоняет голову набок. Она не может сказать, хочет этого или нет, потому что он внутри нее, засел так глубоко, что не вытравишь, и она просто не может быть как-то иначе. Он знает это, знает, насколько она — это он, он сам вылепил ее по собственным чертежам. Никто из них не может оценить, хорошо или плохо получилось, но они оба определенно завязли друг в друге напрочь. По крайней мере она смеет надеяться, что не бьется в пустое зеркало, рассыпающееся разрезающими кожу осколками при каждом прикосновении.

— Беру, — она кивает, по его лукавому взгляду понимая, что молчала слишком долго, и не может сдержать рвущиеся из груди смешки, — а ты, Ганнибал Лектер, берешь в законные жены Есению Маркиз, чтобы быть вместе в болезни и здравии, любить и уважать до конца своих дней?

— Ну разумеется, — она вскидывает брови, и он тоже смеется, подхватывая ее ладонь, — беру.

Кольцо непривычно опаляет кожу холодом, сковывает, будто звенящие цепями кандалы, и она выдыхает, перехватывая его руку. Его кольцо в ее пальцах успело нагреться, но она все равно беспечно надеется, что внутри оно все еще ледяное. Он принимает ее терпеливо, будто верный учитель, и она хочет снова взвиться, разгореться неугасимым пламенем, опалить поджатые в легкой улыбке губы, вплестись в вечно уложенные безукоризненно волосы, сделать хоть что-то. Она хочет окрасить его цветом собственной крови, и он понимает это и окрашивается чужой.

* * *

Сдавленные стоны смешиваются со стуком собственного сердца в ушах, пальцы мелко подрагивают, и она изо всех сил пытается заставить себя успокоиться. Это страшно, гораздо страшнее, чем в прошлый раз, потому что теперь перед ней вовсе не труп. Шум крови заглушает звуки вокруг, она не улавливает даже звук собственного голоса. Ни стук ботинок по металлическому полу, ни ощутимая дрожь, ни шелест дождя снаружи не пробиваются сквозь непроницаемый кокон, который она выстроила вокруг себя. Она видит собственные пальцы, кажущиеся совсем белыми в ярком искусственном свете, видит начищенный скальпель и больше ничего, кроме застилающего взор белоснежного тумана.

Его ладони накрывают плечи и едва сжимают, противно скрипит этот его прозрачный костюм, и стена вокруг обрушивается на нее заточенными осколками. Горячее дыхание обдает ухо и висок, кажется ей обжигающе-холодным, и она вздрагивает, вздергивая подбородок. Серые стены какой-то фабрики кажутся старыми тряпками, поддерживающие потолок балки — хрупкими спичками, а женщина перед ней выглядит неживой куклой, плодом ее собственного воображения.

— Прошу, начинай, — его голос кажется оглушающим, звучит словно отовсюду и сразу в ее голове, и она не может не слышать его.

Пальцы сжимаются вокруг скальпеля, и она делает крошечный шаг вперед. Это второй урок, и в этот раз задача перед ней гораздо сложнее, и она должна справиться несмотря ни на что.

Напротив нее высокая женщина. Она была бы красивой, если бы не изуродовавший лицо страх, она была бы прекрасной, застыв в маске спокойной смерти. Женщина привязана к одной из балок, вращает глазами и кажется, что из ее рта вот-вот польется белесая пена. Длинные темные волосы спутаны, одежда отвратительно сбита, а один каблук сломан, так что она раздражающе переминается с ноги на ногу. Женщина смотрит на нее умоляюще, и она поджимает губы, оценивая картину неудовлетворительно.

Он стоит за ее спиной, смотрит испытующе, будто ждет, что она вот-вот бросит все и сбежит, и она упрямо жмурится и трясет собранными в хвост волосами. Это крайне неосмотрительно, и он качает головой, ожидая исправления ошибки, и она делает еще шаг вперед. У женщины заклеен липкой лентой рот, так что она может только мычать, и она склоняет голову набок, пытаясь разгадать скрывающиеся за булькающими звуками слова. Это может быть весело, если не обращать внимания на колотящееся в груди сердце и тупую боль в висках, и она изо всех сил старается веселиться.

Она подходит близко, кладет ладонь женщине на грудь и слушает биение ее сердца долгую минуту. Ее собственное, кажется, стучит гораздо чаще и пронзительнее, и она победно вскидывает подбородок, заглядывая женщине в глаза. В ее зрачках отражается она сама, и она прекрасна с этим алым румянцем на щеках и вздернутыми уголками губ. Женщина все еще пытается вырваться, но она привязана крепко, слишком крепко, чтобы так просто сбежать.

Скальпель вспарывает кожу легко и аккуратно, не разрывая плоть, расчерчивает у женщины на груди ровную линию. Сердце под пальцами бьется заполошно часто, белая блузка симметрично расползается в стороны, окрашивается алой кровью и липнет к телу, скрывая сбитое дыхание. Женщина мычит и мотает головой, словно есть еще что-то, что может ее спасти, и она подается вперед, будто вслушивается в неразборчивое бормотание. Он за ее спиной тихо усмехается, и она давит желание обернуться, лишь едва заметно дергаясь в сторону.

Раздвинуть ребра довольно тяжело, и он обхватывает ее ладони и помогает, обдавая дыханием волосы. Женщина еще жива, она пронзительно вскрикивает, и этот звук разлетается по гулкому помещению, оседает в волосах металлической стружкой и гаснет, впитываясь под кожу. Она цокает языком, стряхивая кровь с пальцев, и закусывает губу, разглядывая нервно расширяющееся и сжимающееся сердце. Это должно быть чертовски страшно, и у нее мурашки бегут по спине, расползаются по затылку и щекочут внутренности. Чужая жизнь в собственных пальцах ощущается бесполезным мусором, и она громко усмехается, прежде чем отсечь аорту. Еще несколько вен тоньше, и она перерезает несколько разом, с трепетом следя, как все еще бьющееся сердце падает в подставленную ладонь.

Женщина гулко воет, опустив взгляд, и делает еще несколько вдохов. Она упряма, и ей это нравится, но она уже мертва, и это ей нравится даже больше. Ее сердце обжигающе горячее, приятно согревает пальцы и, кажется, все еще непослушно бьется. Она склоняет голову набок и спешно оглядывается, вдруг перестав чувствовать его взгляд. Сердце выскальзывает из пальцев и едва не падает, и он подхватывает его, оказываясь от нее по правое плечо.

— Умница, — он тепло улыбается и мягко отстраняет ее в сторону, — я закончу сам.

Он снова вкладывает сердце в ее пальцы, и оно кажется ее собственным, стремительно остывающим вне грудной клетки и таким настоящим, будто все остальное, окружающее ее — не более чем выдумка. Она кутает его в ладонях, покачивает, будто рожденное раньше срока дитя, и сглатывает заполнившую рот вязкую слюну. Что ж, если это ее собственное сердце, сегодня вечером оно будет подано к столу, и она с удовольствием съест его, потому что он сделает то же самое.