Кукушкины дети (джен)

Роб Луччи стоит у двери босиком и зевает, — ещё неприлично маленький и нескладный, не пошедший пока в рост, в трусах и майке, не одетый толком: скоро пора спать — и с самым глубокомысленным видом ковыряется в носу, глядя, как долговязый, в последние пару лет на голову с лишком выросший и начавший бриться лохматый Джабура, отметивший на своём веку шестнадцать лет в начале лета, воодушевлённо перебирает немногие вещи, то кидая их на или в дорожную сумку, то, помедлив, отшвыривая на кровать.

Джабура — тот ещё неряха, даже постель, свежую ещё, с утра не застелил и бросает часть вещей, в число которых входит сменка с сандалиями, на неё, и в обычный день Роба бы такие жесты раздражали — так и не получилось толком привыкнуть за столько времени, но сейчас он молча, с неприкрытой завистью провожает взглядом каждый отшвырнутый платок. Хорошо ему: он уже совсем почти взрослый.

— Это ты надолго?

— Хер знает. — Джабура тоже зевает, широко и зубасто, — верхние клыки у него поставлены неправильно и явно торчат. — До конца лета провожжаюсь. Если зарекомендуюсь хорошо, обещали пристроить рядом. — Джабура потягивается и замирает, широко раскрыв глаза и мечтательно-мутно глядя. — Слышь, а ведь могут потом и взять в пинкертоновские, наверное! Чем чёрт не шутит?

— Могут, — кивает Роб и залезает с ногами на свою кровать.

— Зря я, что ли, учился этим всем штукам? Видаль говорит, у них хорошо. Даже не федеральная полиция, а особое назначение!

Роб знает и про это. Опрятный человек с залысинами и фамилией Видаль иногда приходит сюда, в специализированный приют за чертой города, долго что-то выясняет у директора, после чего иногда строго, иногда спокойно говорит с Джабурой, а потом всегда улыбается ему и хлопает по плечу. А для Роба, если тот оказывается рядом, у него находится пара леденцов в кармане, — мальчик не очень любит сладкое, но в редкие приходы этого чужого ему человека он всегда молча берёт у него леденцы, глядя исподлобья, и уходит, а потом неслышно грызёт их ночью.

«Неласковый ты, — без упрёка говорит однажды Видаль и смеётся. — Девушки любить не будут».

Роб Луччи почти одинок, но зато здесь его кормят и не тормошат, и это ему очень нравится.

Мальчишка не знает другого дома, и у него нет по-настоящему таких людей, коим он бы рассказал, каково здесь жить, или даже пожаловался: хромой синеглазый офицер, давший свою фамилию, лишь раз зашёл на памяти, лет семь назад. Подозвал, оглядел, подмигнул, подхватил ловко на руки, подкинул, крутанул в воздухе — Роб только пискнул, — и потрепал по голове — вот и всё, что с того помнится; нянька Кет, до того иначе как «дитя любви» Роба не называвшая, сказала, что это господин Хауэр Луччи зашёл поглядеть на найдёныша перед отставкой, до отъезда домой на материк. Может, только Джабуре и вышло бы рассказать, что тревожит, кабы созрела потребность.

Джабура бесит своей вечной громкостью, тупыми подколами, плохими манерами и раздражающей привычкой занимать в пространстве неприлично много места — при его-то жилистости, — но на него, в общем-то, можно положиться: он всегда поможет с заданием по учёбе, если не волочится за очередной местной девчонкой из посёлка, приложит мыло к кровоподтёкам, не отберёт конфеты и никогда не выдаст секрета. А ещё с ним не скучно — старший друг умеет ходить на руках, дружить с собаками и, что самая большая тайна, изредка лазает воровать яйца по курятникам, и вдобавок Роб помнит: в совсем уж раннем детстве, года в четыре, когда какой-то зимой приют толком не обогревался, под боком Джабуры, вечно горячего, как паровозный котёл, было тепло и хорошо. «Это всё потому, что я в морозе вырос, — уверенно и гордо говорит Джабура. — Чем всё вокруг холоднее, тем человек горячее. Так всегда!»

— Ты давай расти и ко мне тоже валяй. Будем вместе ловить бандитов.

— Не говори хоп, пока не прыгнул, — скептически смотрит Роб поверх мятого журнала.

— Перепры-ыгну! Фома, блин, неверующий.

— Ты всегда хвастаешься.

— Потому что могу.

— Ага, как же. — Разворот журнала выглядит неинтересно: только старый постер с фотографией французской рыжей певицы, а никакого кроссворда нет.

— Не нуди. Всё у нас сложится. Вон — мы не пойми кто, а теперь нас устроят в госслужбу. — Джабура, не застегнув сумку, бухается на разворошенную кровать и серьёзно сдвигает брови — старый тонкий шрам над левой явственно белеет, врезавшись в кожу. — Кем хочешь, кстати? И где? Честно только!

— Не знаю. Куда пошлют, там и буду порядок наводить.

— Мымра. Кис-кис-кис, проснись, котяра!

— А ты — кусака.

— Всяко лучше!

Повертев в руках какую-то книгу, Джабура бросает её на пол и, развалившись звездой на кровати, широко, уже сонно зевает, сладко и хрустко потягиваясь; Роб оставляет журнал и, не ступая на пол, ловко перелезает на подоконник, поджав ноги, и, подышав на стекло, рисует на нём корявые завитки.

— А где твой голубь, кстати? Сожрал ты его, что ль?

— Улетел, скотина. — Роб испепеляюще косится через плечо. — Это четвёртый. Я его кормил, лапку ему лечил, а он…

— Ничего. — Джабура ухмыляется почти сочувственно, без тени насмешки. — Найдёшь своего когда-то.

Роб чешет ухо и передумывает сердиться.

— Джабура.

— М?

— Как думаешь, что нас вообще ждёт? Не если мечтать, а так.

— Ну, работа там, любовь, женщины, зарплата, — Джабура неопределённо крутит пальцами, — всякие дела. Жизнь.

— Это понятно. А конкретно, вот как считаешь? — Мальчишка, прижавшись тёплой щекой к стеклу, смотрит, как в темнеющем безоблачном небе над туманным горным хребтом вдали — красной звёздочкой — мерцает аварийными фонарями самолёт.

— Не знаю. — Глаза у Джабуры задумчивые, тёмные и влажные. — Никто не знает.

На нарисованном от руки стенном календаре скоро начнётся отсчёт на июль.