Херувим и бес (джен)

— Не постыдившись признаться в преступлении, зачем постыдились вы покаяния?

— Я? Стыжусь?

— Стыдитесь и боитесь.

Бесы. Ф.М. Достоевский

— Он повесился, — закончил Петр, глядя в пустоту.

По его лицу прошла судорога, он отмахнулся от мыслей, как от назойливой мухи, и повернулся к Алеше. Исповедь была долгой, но подробной: Петр не щадил слушателя, описывая свою деятельность в самых мелких подробностях. Особенно ту многотрудную, страшную ночь. И не менее страшное утро.

Алексей слушал внимательно, не шевелясь, не сводя глаз с Верховенского. С каждым словом он становился все бледнее, все сильнее сжимали столешницу его пальцы. Петр старательно делал вид, что плевать он хотел на убийства, на страх, Бога, совесть, на пронзительный взгляд друга. Нарочно смотрел в сторону — дескать, так, для развлечения рассказывает, а не потому, что уже несколько месяцев не может спокойно спать.

— Ты не сможешь жить с этим, — тихо произнес бывший послушник. Тихо и пусто. Без гнева. Будто удивляясь, что его лучший друг мог совершить все это. Алеша силился вспомнить, когда же началось превращение робкого, смышленого сироты в то, что стояло сейчас перед ним. Но как он ни старался, перед внутренним взором стоял только худощавый светленький мальчишка в поношенном костюме, восторженный и нерешительный, вечно кипящий разнообразными идеями, ищущий и учащийся любить.

Петр гадливо и нервно улыбнулся, стараясь не глядеть на старого друга.

— Живу же, гляди, живу!

— Посмотри на меня, — вдруг попросил Алексей и взял друга за плечи.

Петр закатил глаза, вздыхая. Алеша мог бы поверить этому жесту, если бы не его многолетний опыт общения с Иваном и дрожащие руки Верховенского.

Наконец неприкаянный революционер нехотя перевел взгляд на Алешу и содрогнулся. Он ожидал увидеть на лице этого святоши страх, осуждение, наконец, гнев. Но не слезы. Не боль. Не скорбь, словно вобравшую в себя все страдания и злодеяния мира.

Верховенский замер, не в силах вымолвить ни слова.

— Спаси свою душу, Петя, — умоляюще произнес Алексей, чуть сильнее сжав плечи друга. — Ты же мучаешься, я же вижу. Не приехал бы, если бы все гладко на душе было, если бы тебя совесть не грызла. Значит, сам понимаешь, что ты натворил, понимаешь, что…

Алеша вдруг всхлипнул, голос его сорвался. Сжав руки у груди и опустив голову, он тихо продолжил:

— Что совершил великое зло. Ведь нельзя на чужой крови нового счастливого мира построить, нельзя, понимаешь, и слезы ребенка допустить… Да ты ведь и не ради мира нового убил, так ведь? Не ради мира?

— Не ради! Я для страха убил, чтобы скрепить, чтобы кровью их повязать! Чтоб никто не смел прекословить или пытаться бежать! Я… из гордыни, если хочешь, убил. Потому что я мог убить. Потому… Да что за допросы, в конце концов, Карамазов?!

Алеша затих, собирая разрозненные и противоречивые мысли в слова, которые могли бы помочь обезумевшему от пролитой крови другу. Могли бы удержать от бездны, в которую когда-то чуть не упал брат Иван, и которая некогда поглотила и похоронила в своих глубинах их отца и тайного брата троих Карамазовых.

Спустя несколько минут молчания Верховенский спросил с издевкой и мукой:

— И что же, по-твоему, мне делать? В монастырь бежать, в монахи постригаться? Запереться ото всех, как ты когда-то?

Карамазов не спешил с ответом, влажными от волнения руками перебирая в кармане четки. Прерывисто вздохнув, он произнес:

— Надо исправить. Надо смыть кровь. Если ты здесь так мучаешься, то как же там будет плохо. Я, Петя, наверное, дурной тебе советчик, и я вовсе не уверен, что сейчас верно говорю, но только знаю, что нельзя дальше просто так жить. Я сам не могу представить, каково тебе сейчас, что ты даже ко мне приехал. Я бы… Я бы сдался. Ты не сочти за благородство, дескать, на словах-то все легко, но я, честно, не вижу иного выхода. Сдаться полиции и попытаться спасти тех, кого ты увлек за собой. Они же, по сути, запутались… Ты сейчас над пропастью стоишь, ты и сам понимаешь, только… — глаза Алеши странно сверкнули. Петру вдруг стало жутко и спокойно одновременно.

— Только Бог тебя не забыл. Тебе потому и больно, что совесть в тебе жива, и Бог в твое сердце стучит. Ты, знаю, на самом деле добрый человек, и однажды, в самый последний и главный момент, милость проявишь, я в это твердо верую, только молю, открой двери, не бойся страдания принять, не бойся исправить содеянное, потому что еще не поздно.

Верховенский отшатнулся: лишь спустя несколько минут до него дошло, что предлагает ему Карамазов.

— С ума сошел! — громко прошептал он, и все его лицо вмиг напряглось и покраснело. Глаза налились слезами злобы и страха. — Да я… Да чтобы я спасал этих… Да ещё и себя упёк…

Петр стал задыхаться. Алексей поспешил налить ему воды. Революционер в несколько мгновений осушил стакан и, не выпуская его из руки, стал размахивать им, расхаживая по кухне.

— Ты вообще слушал меня, Карамазов? Человек мозги себе вынес. Знаешь, как так вышло? Я научил! — содрогаясь, воскликнул Петр с некоторым оттенком торжества, чеканя каждое слово. — А у Шатова жена родила, Шатов жизнь хотел новую начать, а я его счастье-то и разрешил. Разрешил и в реку бросил, — с ожесточением прибавил он, дрожа как в лихорадке. — А идол этот, — продолжил Верховенский с усмешкой, но дальше говорить не смог: его душили слезы.

— Петя, сядь, — произнес Алексей, изо всех сил силясь не подпустить к сердцу страх и отвращение.

Он подошёл к другу и хотел было взять его за руку, чтобы проводить к стулу, но тот почти отпрыгнул от Карамазова, как безумный глядя на него.

— Упечь за решетку хочешь! — прошипел Петр Степанович вне себя от злости.

— Нет! Петя, нет, — почти прошептал Алеша, — я лишь… Не хочу, чтобы мой названный брат кончил жизнь убийцей. Не хочу его гибели.

Послушник подошёл к другу и порывисто обнял его. Петра колотило, но лицо его не изменилось: старая привычка играть роли. Однако сердце дрогнуло, и многолетний камень пошел трещинами. Впервые революционер подпустил к нему нечто мучительное и светлое — раскаяние.

Петр Степанович попытался взять себя в руки. Он ведь не из тех, кто сдается, не из тех, кто сожалеет о содеянном, не из тех, кто меняется. Он решил идти до конца, и он пойдет, игнорируя окроваленных духов своих злодеяний, что являются во снах, даже если конец этот ждет его в петле, даже если в словах святоши Карамазова есть доля истины.

Даже если Петр сам понимает, что Алеша ему не лжет. И не солжет никогда.

По рукам, сомкнутым на спине Верховенского, пробежала дрожь. Вдруг пришло мучительное осознание, что не будь гордости, не будь многолетнего самообмана, не будь беса, эти руки, прообразуя руки Христа, вытянули бы его темной пропасти.

Стакан выскользнул из трясущихся пальцев, но, коснувшись пола, не разбился — откололся лишь краешек.

— Нет! — завопил Петр и с силой оттолкнул Алешу. Схватившись за ручку, он распахнул дверь и на нетвердых ногах вылетел из кухни.