Ultima ratio (гет)

22 августа 1998 года, госпиталь св. Мунго

«Статус официального опекуна пациента, находящегося под судом, позволяет магу-целителю присутствовать при судебных заседаниях и допросах, а также оспаривать и опротестовывать с медицинских позиций следственные действия, способные повлиять на состояние подопечного».

Закон, принятый в начале столетия. Когда при расследовании уголовных дел еще вовсю применялись Флагеллято и жалящие чары. Об Инкарцеро и насильственном угощении Веритасерумом можно не говорить — их подчас применяют и в наши дни. А если маг-целитель сказал, что нельзя, то всё, не имеют права…

Но статус медика-опекуна не только наделяет правами — он нагружает и обязанностями. Например, в случае осуждения обвиняемого к поцелую дементора именно врач забирает из тюрьмы то, что останется от бывшего человека, и определяет его дальнейшую судьбу. А пока это не произошло, обеспечивает готовность к допросам и следственным действиям. Если надо, то и допингом накачает, и в сознание приведёт. А в случае наступления смерти пациента до окончания судебного разбирательства обязан предоставить убедительные доказательства таковой…

— Мне придётся исчезнуть вместе с ним, Руперт.

Мэри совершенно спокойна. Густые каштановые волосы тщательно убраны под форменный чепец, оголённые по локоть руки скрещены на столе.

— Что ты задумала?

— Если процесс будет двигаться к самому страшному из приговоров, я его не допущу.

— Каким образом?..

— Придётся тогда убедительно инсценировать смерть Северуса в моем доме. Поможешь?

— …Да. А что потом?

— Мы уедем. В Америку или куда-нибудь ещё. Я придумаю.

— Ты с ума сошла!

— Отнюдь. Надо будет только позаботиться о достаточном запасе оборотного и документах на другие имена.

— Авантюристка!

— Какая уж есть…

— Ты обратила внимание, как на консилиуме Сметвик напугал министерского коронера? Когда зачитывал выписку из истории болезни, всем видом показывая, что случай сложный, что молодые коллеги не справляются, что он, как ответственное лицо, ни за что не ручается. Обсыпал латинской терминологией, вряд ли понятной собеседнику…

— Ну, кое-что и коронер должен понимать…

— Есть то, чего ты не можешь знать, а я краем уха слышал. Когда уже выходили из палаты, шеф привстал на цыпочки — этот коронер такой дылда! — и шепнул ему в самое ухо: «Жаль, что торжества общественной справедливости в данном случае мы, скорее всего, не дождёмся... Мы, конечно, сделали всё, что могли... но вы сами видите. Полагаю, что пребывание мистера Снейпа под домашним арестом под надзором коллеги Макдональд уже не может быть долгим».

— Вот же старый интриган! Он, часом, не Слизерин заканчивал?

— Кажется, Равенкло. Впрочем, он не сказал ничего, что нельзя было бы трактовать, как ложь. Он тебе помогает. И не хочет, чтобы следствие спустило коту под хвост все наши усилия. Кем бы ни был Снейп — для Сметвика это прежде всего живой человек и сложный случай, а уже потом подсудимый, к которому имеются вопросы о членстве в тайных политических организациях.

На широком белом столе ординаторской — жёлтый хрусткий лист пергамента с жирной официальной печатью. «Госпиталь св. Мунго и добровольно вызвавшаяся маг-целитель высшей сертификационной категории Мэри Макдональд милосердия ради заключили с Министерством Магии Великобритании соглашение об оказании паллиативной помощи пациенту С. Снейпу, одинокому, 38 лет от роду, в домашних условиях, дабы последние дни его прошли в уюте и покое».

— С момента подписания этого документа он в полной твоей власти, Мэри.

Странное ощущение — держать в руках жизнь другого человека, словно живую птицу. Надо и не выпустить, и не удавить случайно...

— В полной власти? Да, это так… Огромная ответственность де-факто… и при этом непонимание, как строить с ним общение дальше… Я очень волнуюсь, Руперт. Сама не знаю, почему. Здесь, в госпитале, мы оба находились словно на нейтральной территории. Пытались выстроить свои отношения заново, вычеркнув прошедшие десятилетия из жизни и сделав вид, что мы только-только познакомились друг с другом. В каком-то смысле так оно и было… Иное дело — привести его в мой родной дом. Не гостем, не родственником, а пациентом, о котором я обязана заботиться и чьи интересы защищать… Но наше совместное нахождение на ограниченном пятачке однозначно сломает устоявшееся равновесие. Сложно находиться рядом и не сблизиться. Невозможно не перейти границу «врач — пациент».

— Мне кажется, эмпатия Снейпу вообще не свойственна…

— О, ты многого не знаешь… Но за его стойкость я спокойна. Её сторожит тень Лили. А вот в своей я уже совершенно не уверена.

24 августа 1998 года, госпиталь св. Мунго

Хорошо, что сейчас глубокая ночь, а коридоры пусты. Выскочив из палаты, я быстрым шагом направляюсь к пожарному выходу. Распахнув дверь, спускаюсь вниз по лестнице, перепрыгивая сразу через две-три ступеньки.

От кого или от чего я сейчас убегаю?

От непонимания? От собственных неосторожных слов, которые уже были готовы сорваться в ломкую тишину больничной палаты и многократно усугубили бы и без того непростую ситуацию, сделав её невозможной?

Я бегу от Северуса?

От самой себя?

Или от обиды, которая выворачивает мою грудную клетку рёбрами наружу, лишает самообладания, подступает к горлу готовыми прорваться рыданиями?..

…Оказавшись на нижней площадке, я открываю неприметную дверцу и юркаю внутрь небольшого полуподвального помещения, где когда-то держали разную хозяйственную утварь. У входа до сих пор стоят скребки и щётки, а также пара чёрных пластиковых вёдер. Руперт превратил эту клетушку с единственным крохотным окошком, выходящим в госпитальный двор, в личную курилку и комнату отдыха. Об этом месте никто из сотрудников не знает, и поэтому сюда заходим только мы с ним, когда требуется поговорить тет-а-тет, либо, как сегодня, выдаётся тяжёлый день, и тогда не хочется видеть никого из сослуживцев.

Вся обстановка состоит из узкой короткой кушетки у стены, двух кресел с потёртой гобеленовой обивкой в мелкий цветочек, низкого столика и крошечного холодильника, содержимое которого время от времени пополняется тем, чем можно быстро перекусить на дежурстве. А ещё внутри всегда можно найти проверенное средство для снятия сильного стресса — спирт, который Руперт держит для себя…

Я обессиленно опускаюсь в кресло, сбрасываю туфли, поджимаю ноги и обхватываю себя руками. Меня трясёт. От ощущения нереальности происходящего изображение скачет перед глазами. В виски назойливым дятлом долбится пульс. Чтобы прекратить паническую атаку, я изо всех сил вонзаю ногти в кожу ладоней.

…Северус снова оттолкнул меня. Причём сделал это дважды за последние сутки. В первый раз — когда проигнорировал искренний дружеский жест и не принял протянутой мною руки, а во второй — только что, когда я открылась ему с бесхитростностью девочки-подростка, а он поднял меня на смех.

С того самого проклятого дня в Хогвартсе, когда я призналась ему в любви, я больше ни разу не говорила ему о своих чувствах. Понимала, что ему это не нужно, потому что весь белый свет для него сошёлся клином на Лили Эванс… А для меня — на нём. Так бывает, что уж теперь поделать...

Судьба иногда презабавно шутит. Тасует колоду, раскладывая бесконечный пасьянс и определяя в пару совершенно не тех людей, что нам подходят. Не тех, с кем было бы проще, лучше, безопаснее. А других, способных одной лишь интонацией нанести рану, а расчётливой, хорошо продуманной фразой расколоть душу.

Когда ты не в состоянии никуда спрятаться от вечного ощущения собственной второсортности, ненужности. От этой боли хочется лезть на стену. Или ночью уткнуться лицом в подушку и завыть от бессилия.

Сегодня я едва не совершила несусветную глупость, решив, что Северус в кои-то веки сможет отнестись ко мне без предубеждения. Однако слова, те самые, что поставили бы меня не только в уязвимое, но и зависимое от него положение, к счастью, так и не были произнесены. Если бы я сделала это, они имели бы другой вес, нежели точно такие же, но сказанные наивной школьницей.

Как же горько от того, что я не могу до него достучаться! Что все мои усилия хотя бы немного сблизиться с ним, отогреть, помочь в борьбе с тяжёлой болезнью, идут прахом. Я вижу в его глазах упорное нежелание влачить существование неполноценного, как он думает, человека. Досаду и злость на меня за то, что я мешаю ему окончить жизнь так, как он того желает.

И ведь я не делаю ничего, что могло бы причинить ему вред! Почему он обходится со мной столь беспощадно? Откуда в нём эта уверенность, что я лишь жалею его? Что я — тот самый викарий из притчи, который сначала отогрел, а потом выгнал бродячую собаку… Вернее, не выгнал, а отпустил. И это оказалось даже хуже, потому что приручивший пса священник просто ушёл и не вернулся.

Он… боится? Неужели действительно отталкивает меня только потому, что обычное человеческое участие, которое я ему даю ощутить, лишает его сил к сопротивлению? Он страшится привязаться, поверить, что кому-то действительно нужен, потому что не хочет снова быть отвергнутым, обманутым, сброшенным на дно новой пропасти, выбраться откуда у него уже не хватит ни сил, ни выдержки? Но чтобы настолько сомневаться во мне, нужно вообще не понимать людей и не доверять никому из них.

Стоп. А с чего я решила, будто он что-то обо мне знает и на этом основании готов сделать для меня исключение?

Я для него так и осталась сокурсницей с враждующего факультета, которая, как он наверняка считает, по недоразумению или необъяснимой причуде им увлеклась. Нелепой, пухлощёкой и чрезмерно серьёзной, презревшей стыдливость и рискнувшей первой открыть свои чувства. Совершившей поступок, идущий вразрез с принятыми тогда понятиями о девичьей скромности… И сделавшей это в максимально неподходящий момент, когда его сердце уже было занято и разбито другой.

По прихоти случая именно мне суждено было стать нежеланной свидетельницей его поражений: издевательств Мародёров, внезапного и тяжёлого разрыва с Лили; его отчаянных слёз в коридоре школы, когда, пытаясь спастись от душевной боли, он умышленно причинил себе физические страдания и чудом не искалечил руку; его безнадёжной попытки примирения с Эванс, обернувшейся одиночеством и ещё большим унижением...

Кто из нас в юности не переживал болезненных неудач? У кого нет в запасе неразумных и взбалмошных поступков, совершённых по недомыслию или из-за катастрофической нехватки жизненного опыта, которые неизменно заставляют краснеть за них даже спустя годы? Но чтобы до такой степени зациклиться на былом, поднимать прежние детские обиды на щит своей неприязни к миру, нужно совсем не повзрослеть и до сих пор остаться ранимым, непонятым подростком с обострённой реакцией на несправедливость…

И почему так тошно мне самой? Почему так хочется зареветь — безудержно, навзрыд, как в детстве, спрятав лицо в коленях понимающей и доброй мамы? Что прикажете делать с человеком, игнорирующим меня и обдающим арктическим холодом, но лишь рядом с которым я и чувствую, что по-настоящему живу?..

Взгляд упирается в дверцу холодильника. Поднявшись с кресла, я открываю её, достаю бутылку, в которой плещется пинта чистейшего медицинского спирта. Я прежде не прибегала к такому «допингу», но сейчас, похоже, только он и сумеет мне помочь...

— …Мистер Снейп, видать, наконец-то на поправку пошёл, — в голосе миссис Торсон звучит сдержанная радость. — Поскорее бы! А то намаялся он так, что больно смотреть!

— Позвольте, с чего вы это взяли?

— А сами посудите… Раньше ведь как было? Лежал без движения, как тряпочка. Молчал круглые сутки и даже глаз почти не открывал, хотя уже всё понимал — где он, что с ним. Зато сейчас и злиться начал, и на палатных сёстрах душу отводить, и привередничать. В голосе наконец-то норов прорезался!

— Ну, это уже все наши сотрудники заметили. Скверный характер и капризы, к сожалению, ещё ничего не значат. Хотя, конечно, причуды больного гораздо лучше его апатии.

— Он мужчина, миссис Мэри. Ему тяжко собственную немощь вынести. Потому и капризничает. А как вас стесняется!..

— Меня?

Она утвердительно кивает и улыбается.

— Ну не меня же! Что со старой сиделки возьмёшь? Я-то свой женский век уже давно отжила. Причин у больного на меня досадовать нет. А вот на молодую и внимательную к нему поводы осерчать всегда найдутся. Не одно, так другое придумает. Неловко ему с вами. Не может он вытерпеть, что вы его таким видите.

— Вы ошибаетесь. Действительно, поводов для недовольства у него хоть отбавляй... Но это следствие усталости от постоянной боли и приёма сильнодействующих препаратов. Естественное раздражение человека, который не верит в своё выздоровление. Однако, если говорить объективно, состояние пациента до сих пор очень и очень серьёзное.

— Простите старуху, миссис Мэри, но... я многое за ним подмечаю… Когда вы домой отправляетесь или отдыхаете, он, бывает, со мной за всю смену ни единым словечком не перемолвится — рыба и то разговорчивее. Доктора Остина профессор вообще игнорирует как пустое место. А вас ждёт. Настолько, что изредка даже прерывает своё молчание и спрашивает, когда вы уже наконец на дежурство заступите. И в лице всякий раз меняется, когда вы в палату входите.

— Мы с ним не ладим, миссис Торсон. Сильно не ладим.

Она щурит глаза, смотрит на меня и вздыхает, словно сожалеет о том, что я не понимаю очевидных, по её мнению, вещей.

— Вот что я вам скажу, миссис Мэри. Если бы не вы, мистер Снейп уже давно бы помер. Весь госпиталь знает, как вы о нём заботитесь, а я ведь и подавно вижу. Родная мать ребёнка малого так не выхаживает. Зря вы думаете, что он ничего не понимает. Он ведь не дурак и не слепой…

— Не дурак. Но я вас очень попрошу, миссис Торсон, больше не поднимать эту тему.

...Разговор с сиделкой произвёл на меня гнетущее впечатление, потому что подтвердил и мои собственные подозрения.

Стыд.

Вот главное, превалирующее над всеми остальными чувство, которое Северус испытывает в моём присутствии. Не смущение, как считает миссис Торсон, а жгучий, мучительный стыд, на который я невольно обрекаю его своим уходом за ним... Поэтому такими острыми стали его реакции на переодевание и мытьё — казалось бы, стандартные и совершенно необходимые процедуры, через которые ежедневно проходит любой лежачий больной. Сдаётся мне, он предпочёл бы провалиться в беспамятство, нежели в очередной раз терпеть чужие руки на своём теле и представать в чём мать родила перед женщинами в госпитальной униформе…

Это недовольство росло в нём постепенно. В первые дни после отмены опийных препаратов он только закрывал глаза и уходил в себя. Но чем быстрее его разуму возвращалась прежняя ясность и острота, тем сильнее Северус бунтовал против собственной беспомощности и невозможности делать элементарные вещи.

Оставаясь нагишом, он начал зажмуриваться, зажиматься, цепенея от любого моего прикосновения. Рискуя словить болевой приступ от резкого движения, судорожно пытался поднести здоровую руку к паху, чтобы создать иллюзию защищённости от посторонних взглядов. Даже его бескровные щёки в такие моменты розовели, яснее ясного свидетельствуя о том, как непереносимо для него вторжение в личное пространство.

Я вспоминаю, как мы с сиделкой переодевали его. Его резкую, звенящую гневом реплику «не рассыплюсь!» и готовность лежать в мокрой от пота одежде, терпя неудобства и кожный зуд. Лишь бы только мы обе как можно скорее оставили его в покое и тонком панцире льняной госпитальной рубахи. Когда я придерживала ладонями его затылок, то видела испарину на лице, крепко сжатые веки, закушенные губы… Чувствовала, как он дрожит. Его напряжение передалось мне, и я неожиданно испытала приступ изнуряющего стыда, представив, что мы с ним поменялись местами. Что это я беспомощная пациентка, а он — опытный целитель, с профессиональным интересом наблюдающий за моим состоянием…

Эта ослепительная вспышка пронзила меня насквозь, но тут же отступила перед единственным доводом: сестринский уход — необходимая и крайне важная часть лечения. Пройдёт время, и силы к Северусу вернутся вновь. Он обязательно забудет все неприятные моменты, когда сможет обслуживать себя самостоятельно. Так забывает родовые муки женщина, потому что радость материнства заслоняет для неё перенесённые страдания.

Северус зря стыдится меня. Ему невдомёк, что для целителя сакральность и неприкосновенность физической оболочки исчезает ещё в студенчестве — после визитов в анатомичку и первого же вскрытого трупа. К телу постепенно формируется отношение, как к рабочему материалу — привычному, требующему внимания и знаний. Каждому из нас от природы дана совершенная, сложная система взаимосвязанных органов. Однако без странной и необъяснимой субстанции под названием «душа» эта система не только не работает, превращаясь в пир для опарышей, но и не имеет вообще никакого смысла.

Живое тело не может ведать стыда, а способно лишь посылать настойчивые сигналы о помощи, когда часть его функций нарушена или потеряна. Мучается, смущается, злится, досадует, выходит из себя и обижается не тело, а то, чему оно служит вместилищем. То, что заставляет человека чувствовать и испытывать всю гамму эмоций. И вот к этому невидимому, ранимому и трепещущему началу мне хочется приблизиться, чтобы утешить его и подарить покой.

Потому что я уверена: нельзя опускать руки даже в самых, казалось бы, безвыходных ситуациях. Смерть тоже можно встретить по-разному. Но лучше сделать это, понимая, что она пришла за тобой не на пике слабости, а только тогда, когда несломленный дух боролся с ней до конца.

А ещё в жизни всегда есть место надежде. И чуду.

…Того обожжённого драконом юношу, о котором недавно упоминал Руперт, звали, как ирландского святого — Патрик. Но отделение запомнило его по прозвищу, которое ему дал мой друг, случайно брякнув неосторожное слово в кругу коллег.

Уголёк.

Когда Остин прямо с ним на руках, чтобы сэкономить лишние минуты, критически необходимые для выживания пострадавшего, появился в приёмном отделении Мунго, парень был мало похож на живого человека. Из-за тяжелейших ожогов всё его тело превратилось в одну сплошную кровавую рану. Кое-где струя огня из пасти дракона не только сожгла ткани и сухожилия, но и успела обуглить периост и кортикальную поверхность костей. Несмотря на всю квалификацию наших целителей, таких тяжёлых пациентов им удавалось спасти крайне редко.

Но Руперт со своей бригадой его вытащил. Это было рукотворное чудо профессионализма врачей и невероятной воли пациента к жизни. Сколько пришлось перенести этому мальчишке, до сих пор, наверное, знает только он один. В первое время он даже не лежал на кровати, а постоянно парил над ней, лишённый возможности двигаться, подвешенный левитирующим заклинанием. Вначале больного ввели в искусственную кому, а позже, когда состояние несколько стабилизировалось, его большую часть времени держали под сильными обезболивающими. Все перевязки ему делались исключительно под наркозом, пока под действием сложных зелий не восстановились кости, а раны не начали затягиваться и покрываться новой кожей.

У палаты день и ночь дежурила мать Патрика. Специально для неё в коридоре поставили диван, на который она могла прилечь, когда её совсем оставляли силы. Эту женщину, ещё далеко не старую, но всего за несколько дней поседевшую от горя, все наши сотрудники поддерживали, как только могли. Она благодарила их за помощь, но верила одному лишь Остину.

Стоило ему появиться в дверях реанимационной палаты, как она бросалась к нему с безмолвным вопросом в глазах, застывших на обезумевшем от тревоги лице. Руперт не лгал ей, чтобы зря не обнадёживать, и подчёркивал, что положение очень серьёзное. А потом терпеливо, подробно объяснял, какие именно объективные факторы свидетельствовали, по его мнению, пусть о незначительных, но всё же улучшениях в состоянии её сына. Он предотвращал её слёзы, успокаивающе накрывал сцепленные до судороги ладони своей огромной ручищей, просил держаться и не паниковать раньше времени. Я тогда поразилась тому, насколько он, несмотря на присущие ему нахальство и язвительность, оказывается, может быть деликатным и внимательным к совершенно постороннему человеку, и как близко к сердцу способен принимать чужую судьбу…

В палату к Патрику мать не входила, несмотря на отчаянное желание его увидеть и имевшееся у неё законное право допуска в реанимацию. Но Руперт смог убедить её, что риск инфицирования ран у ожогового больного невероятно высок, и поэтому пока нужно потерпеть, не мешать целителям в их работе и верить, что всё будет хорошо. Хотя, подозреваю, что он прежде всего хотел уберечь женщину от тяжёлого зрелища… Слыша его слова, она сникала, молча кивала, её худенькие плечи содрогались от беззвучных рыданий. Однако Руперту она никогда не перечила. Доктор Остин превратился для неё во всесильное верховное божество, от которого зависело, выживет или нет её сын.

Патрик выжил.

Несмотря на свой молодой возраст, он повёл себя с удивительным мужеством. И откуда в нём взялась столь поразительная, необъяснимая стойкость? У него хватило сил вынести не только беспомощность и непрекращающиеся боли, но и предательство своей девушки. Она появилась в госпитале всего однажды, когда к больному наконец-то разрешили недолгие визиты посетителей. Я видела, как из палаты интенсивной терапии, куда перевели Уголька, выбежала светловолосая красавица. Зажав рот руками, чтобы сдержать истерику, она бросилась к лестнице, едва не сбив с ног идущую ей навстречу сиделку. Больше в Мунго она не появлялась.

О её неприглядном поступке коллеги ещё долго судачили, однако я сама была далека от мысли осуждать неопытную дурёху, которую чисто по-человечески способна была понять. Не каждая в таком возрасте смогла бы выдержать столкновение с жестокой реальностью. Вместо симпатичного голубоглазого парня, который ей наверняка очень нравился, она увидела вдвое потерявшую в весе и замотанную бинтами фигуру. Без волос, с обожжённым, лишённым бровей и ресниц лицом, покрытым розовыми лоскутами свежей, тонкой, просвечивающей кожи.

Методики симплексов не позволяют лечить ожоги столь же успешно, как это делает магическая медицина. В мире магглов Патрик, если бы и выжил, то на всю жизнь наверняка остался бы изуродованным инвалидом. Но в госпитале, после сложного, выматывающего лечения его смогли привести в весьма приемлемое физическое состояние. И не только сохранили юноше лицо, но и сумели сделать его почти прежним. Почти — потому что целители, пусть даже самые опытные и знающие, всё же не всесильны.

Как и Северус, Патрик терпел сильнейшие боли. Он боролся со своим состоянием, сжав зубы, и точно так же был вынужден принимать постороннюю помощь, выносить чужие прикосновения, смиряться с собственной наготой во время гигиенических процедур.

«Кусок горелого мяса». Так едко и горько наверняка охарактеризовал бы себя Снейп, окажись он на месте Уголька. Интересно, а что бы он сделал тогда? Подождал бы возможности выписаться из госпиталя, а потом принял яд? Или уехал бы в заброшенный уголок света, куда почти не дотянулась цивилизация, и жил бы там отшельником, ненавидя собственную судьбу? Впрочем, нет. Если бы у него был шанс сохранить функциональность обеих рук, он бы, наверное, рано или поздно смирился с тем, что с ним случилось. А до того, как он выглядит, Северусу и прежде не было никакого дела…

Зато Патрик поразил тогда всех нас. Ещё толком не оправившись от беспомощного состояния, он начал… флиртовать с девушками! Было ли это защитной реакцией его психики или следствием лёгкого, общительного характера, но как только он пошёл на поправку, то моментально начал оказывать знаки внимания самым молодым и симпатичным сотрудницам, дерзко заигрывать с ними, рассказывать им анекдоты и смешные истории. Где вы видели больного, который был бы способен смущать до пунцовых щёк сестёр милосердия в то самое время, как его самого отмывали от испражнений или перевязывали?

Уголька за его жизнелюбие обожало всё отделение. Но более всего с ним подружилась Тереза Рич, которая была года на три или четыре его старше. Единственная девушка в бригаде Остина, которую он лично взял под своё покровительство. Одарённая целительница, недавно окончившая Академию колдомедицины, чьи способности и твёрдый характер мой друг оценил сразу после её первого появления на практике в Мунго. И крепко её запомнил.

Тереза незаметно для самой себя сблизилась с Угольком. Началось всё с того, что он потребовал ежедневно приносить ему зеркало, внимательно разглядывал в нём своё отражение, чтобы привыкнуть к тому, как он выглядит. Улыбался во весь свой белозубый рот, шутил что-то насчёт того, что шрамы лишь украшают мужчину, который уже может считаться красавцем, если внешне хоть немного симпатичнее мартышки. Подмигивая, спрашивал, согласится ли Тереза пойти с ним на свидание, когда его выпишут, и не нужен ли матери такой обворожительной особы работящий и нескучный зять. Девушка прыскала в кулак, смеялась и… не относилась к нему, как к больному, который ещё совсем недавно балансировал на грани жизни и смерти…

Надо сказать, что целители точно такие же люди, как и все остальные, поэтому служебные интрижки и романы на рабочем месте у них тоже случаются. Причём не только с коллегами, но и с пациентами. Но в силу многих специфических нюансов нашей профессии такие отношения редко перерастают во что-то серьёзное. Хотя есть, конечно, и исключения из правил. Тереза стала таким исключением, когда после выписки Патрика уволилась из госпиталя и уехала с ним вместе в Ирландию. Мы потом навели справки и узнали, что она вышла за него замуж, родила сына.

Руперт, разумеется, ещё очень долго бурчал, говорил, что больше никогда и ни за что не возьмёт в свою бригаду ни одну женщину, которая ради своих чувств может так легко бросить ответственную работу. Но я знала, что столь нарочитое недовольство демонстрировалось им больше для вида, а на самом деле он был очень рад за ребят. История Уголька, которого он спас, несмотря ни на что, закончилась счастливо.

Но бывали и другие случаи, когда какой-либо из тяжёлых пациентов Руперта умирал: от этого, увы, не застрахован даже самый лучший и везучий целитель. Тогда я находила его после дежурств здесь, в курилке, сидящего с отсутствующим видом. Напряжённого до такой степени, будто его тело медленно растягивали на невидимой дыбе. Пропахшего сигаретным дымом, иногда сильно нетрезвого — если не удавалось спасти женщину или ребёнка. В такие минуты я садилась рядом с ним, обнимала, прижималась лицом к его плечу. И молчала, пока Руперта немного не отпускало. Никакие слова не способны вернуть ушедшего человека его родным, а хорошего медика, на руках которого скончался пациент, невозможно сразу убедить в том, что он не допустил ни единой ошибки в лечении и абсолютно всё сделал правильно, исчерпав имевшиеся у него возможности для спасения больного.

Мужчины вообще гораздо хуже переносят свои поражения, чем женщины. Они менее гибки и всё переживают внутри. У нас есть безотказное средство, позволяющее сбросить часть негатива — слёзы. Женщину никто не станет за них осуждать, в то время как мужчину, позволившего себе прилюдно проявить эмоции и не сумевшего сдержать чувства, почти наверняка назовут слабаком. Чем он сильнее и ответственнее, тем больше носит в себе неизжитой боли, невысказанных обид, памяти о тяжёлых событиях. И этим, увы, значительно укорачивает свой век, если не находит близкого друга, с кем может поделиться самым сокровенным…

Я могла бы стать таким другом для Северуса. Если бы он только поверил мне и не начал по укоренившейся годами привычке искать во всём подвох. Я сказала ему, что человеку нужен человек. Но понял ли он подлинный смысл моих слов? Или из-за своей озлобленности счёл, что я пытаюсь навязать своё постылое общество «неразумному животному, ведущемуся на рекламу здорового образа жизни»? Да… уж что-что, а формулировать фразы, сочащиеся ядом и вводящие собеседника в ступор, он научился блестяще…

А меж тем я имела в виду только одно: каждому из нас необходимо неравнодушие. Хотя бы кто-то один достаточно близкий, кто в самых непроглядных жизненных потёмках не испугается стать поводырём и выведет к свету. Кто не будет судить, а постарается понять...

Целители не выполняют работы младшего персонала госпиталя. Не подменяют сиделок у постелей даже самых тяжёлых пациентов. Но я взяла на себя уход за Северусом, поскольку знала: никто лучше меня с этим не справится, потому что нет внимательнее и нежнее рук любящей женщины. Они не ведают ни устали, ни брезгливости. Исходящая от них сила способна врачевать и облегчать боль, взаимодействуя с человеком на тонком, неподвластном рациональному объяснению уровне.

Когда Северус большую часть времени находился без сознания или спал под действием сильных лекарств, именно мои руки, державшие безжизненную ладонь или прижимавшиеся к пылающим вискам, поразительным образом стабилизировали его состояние. Я отдавала ему часть своих жизненных сил, но это не истощало меня, вот что странно! Моя собственная магия принимала его настолько, что при каждом прикосновении я ощущала тело Северуса как продолжение собственного. Я будто замыкала пальцами невидимый контур, по которому свободно текла исцеляющая энергия. Северус переставал метаться, успокаивался, затихал. Его дыхание становилось глубже, уходил жар. Удивительно, но его организм каким-то неведомым образом знал, что именно ему требуется в данный момент, и не позволял разуму пациента вмешаться и преждевременно всё испортить.

Я не учла только одного — того, что Северус, к которому быстро вернётся его бескомпромиссность в общении, перенесёт личное отношение ко мне на все попытки ему помочь. И станет воспринимать их как нечто назойливое, угнетающее, враждебное… Но в то же время неизбежное.

...Во рту медленно тает острая спиртовая горечь. Я лежу на кушетке и смотрю в потолок. Словно Северус может услышать мой голос через несколько этажей, произношу вслух:

— Любовью нельзя оскорбить или унизить. Невозможно. Если бы ты только это понял, насколько проще было бы нам обоим…

Опьянение медленно подбирается ко мне, обволакивает, смотрит на меня чёрными презрительными глазами...

Как глупо… Я впервые в жизни напилась из-за мужчины. Что вдвойне прискорбно — из-за мужчины, которому ничуточки не нужна…

Я не преследовала его своими чувствами. Они жили во мне, как светлая память о прошлом, питающая сильными эмоциями настоящее. Даже нанесённая мне обида со временем сгладилась, оставив после себя только признательность за то, что именно Северус пробудил мою душу от спячки. Что благодаря ему она любила, тосковала, маялась, взрослела… Жила. Наполняла моё существование смыслом.

Сейчас она болит и не находит себе места, потому что Северусу угрожает опасность. А он не делает ровным счётом ничего, чтобы выйти из этой ситуации. Спокойно и бесстрастно роет себе могилу, не стремится защититься, не позволяет себе надеяться на то, что и у него тоже может быть будущее, не ограниченное стенами больничной палаты.

И всё же я верю, что нынешний тяжёлый период обязательно пройдёт. Истает пролившейся дождём грозовой тучей, и тогда вновь выглянет солнце. Я постараюсь сделать всё, чтобы кошмар, связанный с болезнью и судом, поскорее остался позади. И для этого готова пойти на что угодно: на подлог, инсценировку, похищение, обман, нарушение закона.

Меня интересует спасение, а не его цена лично для меня.

…Бледное лицо вновь возникает передо мной. Висит в воздухе. Молчит. Тонкие губы осуждающе поджаты. Глаза, выражения которых я никак не могу понять, устремлены на меня.

Под их пристальным взглядом я чувствую себя холодной, склизкой медузой, выброшенной на берег моря под палящие лучи. Моё тело медленно растекается в стороны, становится похожим на желе, мелко и противно трясётся.

…Да, Северус. Я раз за разом вторгаюсь в твою судьбу, не спрашивая, хочешь ли ты этого. Но ты не оставил мне выбора, когда решил сдаться без борьбы. Поэтому я сделаю так, как считаю нужным.

И снова ничего тебе не скажу.

Ненавидь меня за это сколько угодно. Злись, презирай, досадуй, но только живи.

Живи…

24 августа 1998 года, госпиталь св. Мунго

…Если она хотела говорить — надо было говорить, а не программу вдалбливать. Я ведь полностью открылся в разговоре… И теперь мне всё равно, какой будет моя последняя тюрьма.

Она предложила, я согласился. И жалею. Снова жалею! Потому что доктор Макдональд струсила быть откровенной даже после моего примера. Ей оказалось слабо быть мне другом, а психотерапевта я не вызывал. Только и всего…

Через десять минут в палату заглядывает сонная ночная сиделка. Зажигает лампу. Не Торсон — та, видимо, отдыхает. Дородная сорокапятилетняя ведьма с прилипшими ко лбу напомаженными темными локонами, торчащими из-под чепца. Поправляет подушки, помогает сменить позу. Тусклым дежурным голосом спрашивает о моих пожеланиях…

— Как вас зовут?

— Глэдис… Глэдис Коринна Бэкстоун.

— Я вас не видел раньше.

— Меня перевели из другого отделения. Дина и Сьюзен отказались с вами работать… Считают вас капризным… Одна миссис Торсон говорит, что это блажь. Молодым с вами трудно, конечно, но меня, надеюсь, вы не разочаруете, профессор?

— Во-первых, миссис Глэдис, я попросил бы не титуловать меня таким образом. Во-вторых, я вас не очаровывал, а стало быть, не могу и разочаровать.

— Может, снотворного? До рассвета еще часа три-четыре…

— Три часа двадцать две минуты, если быть точнее. Нет. Воды, еще одну подушку — лечь повыше, а также перо и пергамент, пожалуйста... И не вздумайте погасить лампу, когда будете уходить.

— Я не уйду до утра, ваш режим предусматривает постоянное наблюдение.

— В таком случае, перо не должно быть самопишущим. Мне нужно составить официальное письмо, а диктовать его вслух я не намерен. Поставите на кровать переносной столик, нальёте мне чернил и сядете так, чтобы не видеть текста. Понятно?

— Жаловаться, значит, будете? А на кого?

— На вас, если вы будете и впредь столь же любопытны, миссис Глэдис!

Сестра насмешливо фыркает. Но, поправив одеяло, водружает над кроватью низкий складной столик. Перо — чёрное, обтрёпанное, с забитым сгустками чернил длинным растрескавшимся очином — неуклюже ложится в мою руку.

— Ничего получше у вас нет? Этим оружием двоечника просто невозможно ничего написать! Видно, вы нечасто вспоминаете о том, что грамотны, если ваши канцелярские принадлежности в таком плачевном состоянии!

Её выпуклые желтовато-карие глаза останавливаются, мгновенно погаснув…

— Это сына… Дэлвина… Немногое, что из его личных вещей мне отдали в школе… Остальное — метлу, учебники, даже значок болельщика — разобрали на память ребята с Равенкло. У меня остались только сова и это перо.

Да, конечно, Дэлвин Бэкстоун… Равенкло, высший балл на СОВ по зельеварению и трансфигурации. Собирался в мракоборцы. Случай схлестнуться с настоящим тёмным магом представился ему гораздо раньше, чем могли быть поданы документы в Академию Аврората… Еще одна жертва — из полусотни, отяготивших мою совесть…

— Извините, мэм.

Она отходит куда-то вглубь палаты, к столу. Должно быть, беззвучно плачет.

Поковыряв ногтем неряшливый очин, я окунаю перо в дешёвую школьную «непроливашку».

«Старшему магу-целителю госпиталя св. Мунго Бонэма…»

Рука предательски дрожит над гладким желтоватым листом. Зачем вы ушли, Мэри? Почему нельзя было отказаться от ваших глупых проповедей? Ведь это был, возможно, наш последний шанс понять друг друга. Еще неделя-другая, и вас, записанную моим лечащим врачом, вместе с дежурным следователем, коронером и менталистом из Аврората вызовут, чтобы освидетельствовать тело осуждённого Северуса Снейпа после приведения приговора в исполнение. И в камере, где стены ещё будут покрыты тонким хрупким инеем после визита дементора, вас будет ждать моя пустая оболочка. Слюнявый безнадёжный идиот с безвольно погасшим взглядом…

Без мысли. Без эмоций. Без души.

Интересно, а буду ли я тогда чувствовать, например, эту боль?.. Должно быть, возможность скулить и метаться у меня останется, ведь воли лежать с каменным лицом уже не будет. Я не буду понимать, что от любого движения только хуже. Впрочем, осознавать боль будет тоже уже некому и нечем. Хоть это — к лучшему…

Если бы вы действительно могли быть со мной откровенны в эту ночь, именно вас я попросил бы достать мне яду. И вы нашли бы способ мне его дать. Избавить от жизни без жизни… Я уверен в этом.

Уверен…

Своим бегством в душную больничную ночь вы меня сегодня предали. И я имею полное право вычеркнуть вас из остатка своей нелепой судьбы. Вот этим обкусанным пером погибшего по моей вине ученика взять — и вычеркнуть. Потому что ещё раз увидеть вас, снова почувствовать прикосновение тёплых нежных ладоней — выше сил.

Вам достаточно было сегодня решиться и вернуться ко мне. А теперь я сделаю так, что вы не сможете вернуться уже никогда. Довольно колебаний. У пациента, даже паллиативного, есть право отвода лечащего врача. И закон никак не регламентирует причин такого отвода. Я могу указать что угодно — от недовольства стилем общения до недоверия вашей компетентности, от неприемлемого графика вашей работы до нежелания и далее представать перед вами нагим… Любая глупость — за мой счёт, разумеется…

Старший маг-целитель Сметвик, многомудрый Гиппократ, должен будет в течение трёх дней принять решение и предоставить вам замену. Проигнорировать моё мнение у него права нет. Хотя… больница, конечно, может найти причину не удовлетворить прошение.

Надо постараться сформулировать письмо так, чтобы эти причины даже не искали…

24 августа 1998 года, госпиталь Св. Мунго

— Мэри, Мэри… Подъём… Просыпайся…

Сквозь толщу сна я чувствую, как чьи-то руки настойчиво трясут меня за плечо. Попытка провалиться обратно в беспамятство не удаётся: крупные ладони смещаются мне на уши и начинают их растирать. Исключительно мерзкое ощущение.

Сделав усилие, я открываю глаза и в нескольких дюймах от себя вижу лицо Руперта.

— Наконец-то очнулась! — облегчённо выдыхает он. — Тебя ищет Сметвик. Старик вне себя.

Я мычу нечто невразумительное.

Увидев моё состояние, он слегка присвистывает, но, кажется, почти не удивляется, словно предвидел нечто подобное и ждал, когда же наступит момент моего срыва.

— Что-то стряслось между тобой и этим… фруктом?

Меня хватает только на то, чтобы развести руки в стороны и цокнуть языком.

— Ясно. Тотальное непонимание?

— Зришь… в корень.

— А ты в курсе, что Снейп накатал шефу на тебя жалобу?

Я поднимаю на него глаза и тупо переспрашиваю:

— Жалобу?

— Ну да. Не знаю, чем ты умудрилась его так достать, но только он хочет твоей крови.

— Крови?..

Меня мутит. Я пытаюсь сфокусировать взгляд на лице Руперта, но глаза моментально начинают болеть и сами собой закрываются. Веки делаются свинцовыми. Мне всё труднее удерживать концентрацию и вникать в смысл слов друга.

— Твоего отстранения, — терпеливо объясняет он. — Требует незамедлительно предоставить ему другого лечащего врача. Сметвик показал мне бумажку, которую ему недавно принесли. Буквы бисерные, строки одна на другую налезают… Сразу видно, что Снейп сам писал, не прибегая к помощи самопишущего пера или услугам сиделки. Но он очень убедителен в своих аргументах. Если бы я не знал, что речь идёт о тебе, то поверил бы, что у нас в отделении работает сухарь и бездарь, которого нужно с треском вышибить из профессии.

— Пусть вышибают. Мне всё равно.

Я поворачиваюсь на кушетке — лицом к стене. Голова плывёт. Я хочу заснуть, чтобы ничего не видеть, не слышать, не чувствовать. В конце концов, я тоже человек. И даже женщина. Мне может стать плохо? Может. Поэтому пусть все оставят меня в покое и идут… к драккловой матери…

— Скажи… шефу, что ты… меня не нашёл, — с трудом говорю я и устраиваюсь поудобнее, сворачиваясь калачиком. Желая спастись от сотрясающего всё тело липкого озноба, ищу, чем накрыться. Тяну руку в поисках несуществующего одеяла. Не нахожу и, сложив ладони вместе, устраиваю их под щекой.

— Та-а-к… Давай-ка без глупостей.

Руперт бесцеремонно разворачивает меня к себе, подхватывает за плечи и приводит в вертикальное положение. Хлопает по щекам, отчего моя голова мотается из стороны в сторону, как у китайского болванчика. Держит, чтобы я снова не завалилась набок.

— Через полчаса планёрка. Появляться на ней в таком состоянии, думаю, тебе не стоит. В сплетнях потом утонешь. Я уже не говорю про втык от Старика. Значит, будем минимизировать последствия и приводить тебя в чувство испытанными средствами.

Он выпрямляется, роется в навесной аптечке на стене, что-то достаёт оттуда, берёт со стола стакан, наливает воду, в которую добавляет несколько капель из маленького пузырька. В воздухе разливается резкий аммиачный запах нашатыря. Ногой придвигает к кушетке ведро.

— Руперт, не надо…

— Без возражений!

— Я не буду эту гадость!!!

Сильными пальцами он плотно зажимает мне нос и подносит к губам стакан, не обращая внимания на мои жалкие попытки вырваться. Жёстко командует:

— Пей! Иначе мне придется прибегнуть к чарам отрезвления, а после них… Сама знаешь!

Зная, что спорить с ним себе дороже, я делаю несколько маленьких глотков, но он безжалостно вливает в меня ещё и ещё. Закашлявшись, я чувствую, как оглушённый нашатырным спиртом желудок готов без лишних раздумий отдать всё, что в нём скопилось, и ещё добавить сверху, лишь бы только его прекратили терзать... Я резко наклоняюсь над ведром. Слышатся отвратительные звуки сильной рвоты. Меня выворачивает так, что темнеет в глазах. Кажется, ещё немного, и в горле от напряжения полопаются все сосуды.

Руперт придерживает меня. Его голос спокоен и даже чуть насмешлив:

— С боевым крещением тебя, подруга…

Ему ответом становится новый приступ, во время которого я едва не выплёвываю пищевод.

— Ничего-ничего, не жадничай… Отдавай всё до капли. Зато сейчас будешь как стёклышко.

Вот же… негодяй!

Я вытираю выступившие от натуги слёзы, тяжело перевожу дыхание, содрогаясь от гадкого привкуса: во рту сейчас будто облегчилась целая стая кошек.

Руперт с понимающей ухмылкой очищает ведро заклинанием и смотрит на меня так, словно впервые увидел. Поражённо говорит:

— Да, Мэри… Всё-таки ты не устаёшь меня удивлять…

— Ты... изувер, Руперт…

— Может быть. Но если не хочешь, чтобы Старик тебя сегодня съел на завтрак и закусил твоей репутацией, то, как только начнётся летучка, немедля отправишься в душ и приведёшь себя в порядок. Надеюсь, сможешь туда проскочить незамеченной? Или мне перекидывать тебя через плечо и тащить самому?

Я чувствую себя так, словно мои кишки по очереди вытянули, прополоскали в тазу под проточной водой, а потом через горло запихали обратно. Скользкие, мокрые… Закрываю лицо ладонями, борясь с новым позывом к тошноте. Но желудок пуст, и спазм меня вскоре отпускает.

— Слушай, Мэри, а сколько ты выпила? — вдруг подозрительно спрашивает Руперт. — Чисто научный интерес. Какая доза нужна токсикологу, чтобы избавиться от стресса?

— Половину того, что там было… Или больше… Не помню…

— Сколько?!

Он подходит к холодильнику и достаёт оттуда бутылку, чтобы удостовериться, что я не вру. Слышится его ругательство.

Руперт садится рядом, обнимает меня, а потом резко встряхивает.

— Никогда больше так не делай, слышишь? В следующий раз, если захочешь расслабиться с помощью спиртного, зови меня, — в его голосе сейчас и в помине нет насмешки. Пальцы обеспокоенно сжимаются на моих плечах. — Я-то уж точно сумею проследить, чтобы ты не получила алкогольного отравления и не загремела в реанимацию. Сегодня ты была в шаге от этого… Пьяный человек себя не контролирует. А если он находится в таком нестабильном эмоциональном состоянии, как ты, то тем более… Понимаешь меня?

Я киваю. Мне снова хочется зареветь.

— Ну-ну, всё хорошо, маленькая моя… Ни один мужик не стоит того, чтобы из-за него так убивались. А Снейп твой и подавно. Но он ещё не знает, с кем связался, верно? Одно твоё слово, и я откручу его дурную башку.

— Руперт…

— Давай поднимайся. Приходи в себя. Я принесу сюда чистую униформу и чего-нибудь поесть. Примешь бодроперцового с антипохмельным, потом залакируешь это чашкой крепкого кофе. На вот, кстати. Пригодится. — Он достаёт из кармана упаковку освежающих дыхание мятных пастилок. — Замести все следы всё равно не получится, но, по крайней мере, сможешь нормально соображать и связно разговаривать с начальством. После планёрки зайдёшь с Сметвику, а я пока придумаю, что такого ему наплести, дабы объяснить твоё на ней отсутствие.

Он встаёт, долго и изучающе смотрит на меня. Потом молча выходит за дверь, оставляя меня в состоянии, когда хочется провалиться под землю от стыда.

* * *

В просторном аквариуме, стоящем в кабинете старшего целителя, плавают рыбки. Сметвик берёт из небольшой стеклянной банки щепотку корма и высыпает его в воду, с улыбкой наблюдая за тем, как разноцветная стая, быстро шевеля хвостами и плавниками, наперегонки устремляется к поверхности за лакомством.

Целители Мунго называют его между собой «наш Старик», имея в виду не столько возраст, сколько жизненный опыт и спокойную мудрость. Я не припомню случая, чтобы он хоть раз потерял над собой контроль или повысил на кого-либо из подчинённых голос. В свою очередь, Сметвик почти всех сотрудников, за исключением разве что миссис Торсон и доктора Хантера, считает своими детьми. В его манере разговаривать с персоналом проскальзывают отчётливые отцовские интонации. Как глава большой семьи, он требует ставить корпоративные интересы превыше всего остального и соблюдать существующие правила. Отделение — это его родной дом, где всё подчинено установленному им порядку.

Мой нынешний вызов «на ковёр» — это ЧП локального масштаба. Непредвиденный и досадный сбой в безупречно отлаженной, рациональной системе. Если дошло до разбирательств между пациентом и его лечащим врачом, это, по мнению нашего Старика, наносит ущерб всему госпиталю.

Повинуясь его нетерпеливому жесту, я опускаюсь на стул и кладу ладони на тёмный, массивный, видавший виды стол из орехового дерева, за которым размещаются целители во время планёрок и консилиумов.

— Мэри, что произошло между вами и пациентом из пятой палаты?

Ночная сцена неудавшегося разговора живо встаёт в памяти. Я словно заново слышу колкие интонации Северуса, чувствую, как жалят меня его слова, ранит показное равнодушие. Как от апатии и осторожного согласия побеседовать со мной он за короткий промежуток времени приходит в состояние нервного возбуждения, и тогда мои робкие надежды установить с ним контакт разлетаются вдребезги.

У меня больше нет сил противостоять той бессмыслице, которая льётся на меня во время разговоров с ним, когда он, словно заклинатель рядом с коброй, делает быстрые и незаметные глазу выпады. Северус пытается навязать мне свои заблуждения, норовит сделать так, чтобы я подчинилась его воле, отступилась от всех попыток ему помочь. Более того, он хочет, чтобы я пошла на это добровольно и убедила себя, что это моя инициатива, а не его искусная манипуляция моим сознанием.

— Ничего особенного, мистер Сметвик.

— Не юлите. Я должен понять, на каком основании он требует вашего отвода. Это неслыханный случай! Неслыханный! С момента моего прихода в госпиталь такого не было ни разу, а ведь я застал здесь ещё миссис Хук, обладавшую невыносимым характером. Когда она уволилась, я, хоть и грешно в этом признаться, вздохнул с облегчением. Но вы, Мэри!.. Я не верю, что вы могли беспричинно спровоцировать больного сочинить вот эту ерунду! — Сметвик почти суёт мне под нос исписанный пергамент. — Я всегда относился к вам, как к своей дочери. Гордился тем, что под моим началом работает такой прекрасный и преданный нашему общему делу специалист…

Такое вступление не сулит ничего хорошего. Понурившись, я рассматриваю своё унылое отражение в отполированной до зеркального блеска столешнице. После бессонной ночи и провальной попытки надраться в одиночку голова наполнена тонким звоном, словно того и гляди расколется нагретым стеклом, резко опущенным в холодную воду.

Сметвик, сделав неспешный круг по кабинету, во время которого незаметно наблюдает за мной, наконец, садится напротив... Его глаза изумлённо расширяются. Он тянет носом, как охотничий пёс, почуявший дичь. Багровеет от внезапной догадки. На коже его полных щёк начинают ходить желваки.

…Наивно было надеяться, что контрастный душ, ударная доза кофеина поверх бодроперцового зелья, мятные пастилки и чистый, хрустящий от крахмала лаймклок помогут обмануть проницательность многоопытного шефа. Что он не догадается, чем я занималась несколько часов назад. Его намётанный глаз не проведёшь. А это значит, мне наверняка светит строгий выговор за то, что я посмела появиться на рабочем месте в неподобающем целителю виде. Как пить дать, Сметвик мне его лично влепит. И будет абсолютно прав.

Впрочем, плевать. Уже — плевать. На всё.

— Можно?

В кабинет без стука заглядывает обеспокоенный Руперт. Он мгновенно оценивает мизансцену, делает страшные глаза, и по его лицу я вижу, что он понимает: мои дела плохи.

— Закройте дверь с той стороны, доктор Остин! — взвивается Сметвик.

Мне не по себе, что я предстала перед начальством в таком состоянии. Но ещё хуже стыда, от которого невыносимо горят уши и щёки, ощущение собственного бессилия.

Старший целитель молчит. То и дело поглядывая на меня, он безостановочно барабанит по столу пухлыми короткими пальцами. Этот нервирующий дробный звук отдаётся в висках простреливающей болью. К горлу подкатывает тугой ком тошноты. Я сглатываю его, морщусь и закрываю глаза. Сметвик делает какое-то движение, и я слышу звук льющейся воды.

— Выпейте! — говорит он холодно, впихивая мне в руку стакан. И тут же неожиданно добавляет: — Это не выход, Мэри.

— Простите, сэр. Такое больше не повторится.

Я делаю несколько глотков и чувствую, как мои зубы начинают отбивать чечётку, стукаясь о стекло.

— Да Мерлина ради!!!

Он раздражённо отбирает у меня стакан и отставляет его в сторону. В кабинете снова повисает неловкое молчание, которое вскоре нарушает дребезжащий от возмущения стариковский тенорок:

— Я вижу, всё зашло слишком далеко… Признаюсь, от вас я такого не ожидал… Хотел серьёзно поговорить о жалобе пациента, потому что не видел ни единой причины для вашего отстранения. Ни единой! Считал, что это лишь каприз человека, который устал бороться с тяжёлой болезнью. Но теперь думаю, а так ли был неправ мистер Снейп, требуя вашего отвода? Почему вы молчите, Мэри? Или вам совсем нечего мне сказать?

Я отрицательно мотаю головой. Что тут можно ответить, если я своим поведением уже продемонстрировала и степень профессиональной некомпетентности при общении со сложным пациентом, и собственную беспомощность, и даже способ, с помощью которого впервые в жизни попыталась (впрочем, неудачно) уйти от проблем?

— Как вы понимаете, я не имею права оставить без внимания требования мистера Снейпа. Может быть, вы подскажете мне, как поступить?

Сметвик протягивает злосчастное заявление. Я быстро пробегаю его глазами и пожимаю плечами. Да, я раздосадована его содержанием, но не удивлена. После ночного разговора от Северуса стоило ожидать чего-то подобного.

Интересно, как долго после моего ухода он сочинял своё послание и подбирал слова, чтобы выставить мои действия и мнимые прегрешения в самом неприглядном свете? В другое время я бы, наверное, рассмеялась от такой нелепицы, но сейчас мне совсем не смешно.

— В таком случае, что вы думаете об указанных здесь причинах вашего отвода? Это же уму непостижимо! — Сметвик сдвигает на кончик носа очки в потёртой роговой оправе и впивается взглядом в пергамент, словно не верит тому, что в нём написано. — Снейп нехотя, но всё же признаёт, что не имеет жалоб на проводимую терапию, и что стараниями младшего персонала ему обеспечен хороший уход. Ещё бы, глупо отрицать настолько очевидное!.. Но потом следует вот этот пассаж… Так, где же он… А, вот: «Однако жёсткая авторитарность, неоднократно продемонстрированная доктором Макдональд при личном общении, систематическое игнорирование ею моих законных требований об информировании о диагнозе и прогнозе проводимого лечения, позволяет утверждать, что она не только не считает нужным учитывать чужое мнение, но и отказывается воспринимать своего пациента как полноценную личность». И далее всё в том же духе. Как это понимать, Мэри?

— Он резко настроен против меня.

— Это я уже уяснил. Сложности общения с ним написаны на вашем лице… Однако я хочу понять, что конкретно в ваших действиях вызвало у него такую откровенную неприязнь? Безусловно, я мог бы попросту завизировать вот эту, — Сметвик с выражением глубокого отвращения трясёт заявлением, — м… писульку, назначить на должность лечащего врача Снейпа другого целителя и не тратить время на разговор с вами. Но мне важно осмыслить, в чём конкретно он обвиняет мою сотрудницу, которая до этого случая была на хорошем счету и ни разу не получала взысканий! Я хочу узнать, смеркут вас обоих дери, что между вами произошло на самом деле!

— Мы с ним расходимся во взглядах… на всё.

Он парирует, не моргнув глазом:

— Значит, не ведите с ним бесед на политические темы. Молчите. Выполняйте свои непосредственные обязанности и не давайте ему поводов обвинить вас!

«Молчите». Н-да…

— Вы его плохо знаете. В этом случае он придумает что-нибудь ещё. Если он поставил себе в качестве цели мой отвод, то, уж поверьте, использует все доступные ему средства, чтобы добиться желаемого.

— В таком случае, что должен сделать я? Поддержать этот ваш… балаган?

— Удовлетворите его требование, пожалуйста. Замените меня другим целителем. Признаю, что это не лучший выход в сложившихся обстоятельствах, но именно сейчас, боюсь, единственно верный. Снейп будет доволен тем, что с его мнением считаются, а я буду знать, что он останется в госпитале и продолжит в полном объёме получать необходимую медицинскую помощь.

— Давайте поступим так, Мэри, — задумчиво тянет Сметвик и потирает подбородок. — Я учту ваше пожелание, но только после того, как получу исчерпывающую информацию о вашем конфликте. Перво-наперво, скажите, что больной имел в виду, говоря, что вы не удосужились разглядеть в нём личность?

— Предположу, что он обиделся на меня. Например, за то, что я не сразу вернула ему волшебную палочку после того переполоха, который он устроил, когда зубами вскрыл повязки…

— Я помню эту историю. Но это было ещё до визита в госпиталь господ дознавателей и министра. Не думаю, что он настолько злопамятен, что всё это время вынашивал планы мести. Я гораздо быстрее поверю в то, что ваше поведение его снова оскорбило. И, вероятно, не единожды, если он пошёл на такую крайнюю меру, как ваше отстранение.

— Теряюсь в догадках.

— Однако факт остаётся фактом: больной, вместо того, чтобы принимать лечение и идти на поправку, вступает с вами в открытую конфронтацию и обвиняет вас в таких вещах, от которых даже у меня остатки волос встают дыбом! Не логичнее ли предположить, что причина не в Снейпе, как вы пытаетесь тут меня убедить, а именно в вас, Мэри?

— Не знаю. Мне сложно понять его мотивацию.

— Вы растеряны. Впрочем, немудрено... Всем нашим сотрудникам памятны ваши визиты ко мне в кабинет с настойчивыми просьбами о дополнительных дежурствах. Я слишком на многое закрывал глаза и совершил ошибку, позволив вам практически неотлучно находиться при пациенте. Потому что знаю, каково это — волноваться за человека, который по какой-либо причине тебе дорог. Вы искусно надавили на мои болевые точки, а я, как дурак, пошёл у вас на поводу, за что и поплатился. Только теперь, после этого инцидента, я понимаю, насколько заблуждался, полагаясь на ваше здравомыслие… На то, что вы отдаёте себе отчёт, чего просите, что способны рассчитать собственные силы и не сорваться от усталости на беспомощном и беззащитном больном, за которого несёте прямую ответственность. Впрочем, сделанного всё равно не воротишь… Теперь нужно думать о том, как спасти не только репутацию отделения, но и вашу собственную! Особенно после того, в каком состоянии вы сегодня изволите пребывать… Надеюсь, кроме доктора Остина вас никто не видел после ночных… бдений?

— Нет.

— Хорошо. А то ещё не хватало разбираться с грязными слухами в коллективе… Но вы до сих пор не ответили на мой вопрос, Мэри. Не думайте, что я не замечаю ваших попыток улизнуть от ответственности. Итак, я жду. И не пытайтесь себя выгородить!

Я чувствую, как мои ладони непроизвольно сжимаются в кулаки. Внутри снежным комом нарастает злость. Какие, к дракклам, попытки себя обелить, если корни конфликта лежат в наших личных отношениях со Снейпом?! Ему сложно принять помощь именно от меня, но ещё тяжелее признаться себе самому в том, что я сейчас единственный человек на свете, который безоговорочно его поддерживает. Он много лет заблуждался на мой счёт, видя даже в наших случайных встречах лишь назойливое напоминание о своём прошлом. Впустить меня на свою личную территорию, открыться, понять, что он во мне нуждается, равносильно тому, чтобы расписаться не только в ошибочности своих суждений, но и в уязвимости. Иначе не было бы ни показательных попыток меня игнорировать, ни его гнева, ни острого желания заменить лечащего врача. И уж тем более не было бы прорвавшихся сквозь маску бесстрастности и равнодушия слёз, которые я недавно имела несчастье увидеть.

Вряд ли он когда-либо простит мне то, чему я стала свидетельницей… У того, кто способен молча терпеть ужасающую физическую боль, кто не боится ни заключения, ни грозящего ему сурового приговора, обычное участие и поддержка на раз-два рушат искажённую, но привычную ему картину мира. Разумеется, Сметвику о своих выводах я не скажу.

— Снейп всё воспринимает не так, как обычный пациент. Более обострённо. Временами его поступки абсолютно алогичны. Он способен даже уход за ним счесть унижением его достоинства. И чем лучше уход, тем сильнее будет нанесённое ему оскорбление. Он стыдится своей беспомощности, того, что я увидела его слабость. Разговаривать с ним сложно, потому что приходится взвешивать каждое слово и учитывать интонацию, иначе можно нарваться на мгновенную вспышку раздражения или даже внезапную агрессию. А совсем молчать не получится, поскольку моментально последует упрёк в том, что я умышленно его игнорирую. Или, что ещё хуже, он намертво уйдёт в себя, а такое уже бывало… Любое проявление заботы он воспринимает с подозрением. Каждое ласковое или ободряющее слово в свой адрес рассматривает едва ли не под лупой на предмет скрытой насмешки и лжи. Мне действительно очень тяжело с ним, сэр… Настолько, что иногда я уже не понимаю, где нахожусь, что говорю и делаю… Голова от этого идёт кругом. Возможно, всё было бы иначе, не будь мы знакомы с ним ещё со школы. Нас связывают общие воспоминания, о многих из которых он предпочёл бы забыть.

— Это всё?

— Ещё… его самолюбию невыносимо перенести, что именно я стала одной из тех, кто спас его от смерти. Он считает, что это было сделано зря, надо было позволить ему уйти. Он не может простить мне жизни, в которой ему слишком многое приходится терпеть и ещё больше только предстоит вынести. Он хочет любым способом прервать своё ненавистное существование. Рассчитывает на то, что у Визенгамота найдётся достаточно оснований ему в этом помочь. — Я чувствую, как горечь перехватывает жгучим спазмом горло. На глаза невольно наворачиваются слёзы, и я быстро стираю их ребром ладони. — Простите…

— Успокойтесь… В том, что вы мне рассказали, слишком много женских эмоций и претензий к больному. Вы пытаетесь защититься и выдвигаете встречные обвинения в его адрес. Но я точно знаю, что это не главная причина, по которой он потребовал вашего отвода. Просто так ни один человек не заявит, что его в грош не ставят!

— Любой другой, возможно, и не заявит. А он — запросто. Я не могу найти с ним общий язык, мистер Сметвик. Пыталась, и неоднократно, но ничего не получается. Это со мной впервые. Я словно раз за разом бьюсь о каменную стену и не могу её сокрушить. Пациент считает, что дело во мне, в том, что я неискренна с ним, скрываю от него правду о состоянии его здоровья, считаю его притворщиком, бессловесным животным, телом без души и так далее... Вы не представляете, к какой экспрессивной и красочной лексике он прибегает, чтобы только уязвить меня, вывести из состояния равновесия, спровоцировать на ответную ожесточённую вспышку, вызвать неприязнь к нему или даже ненависть! Что ж… я готова расписаться в собственной некомпетентности. Я больше не в состоянии это терпеть. Отстраните меня, прошу вас. Иначе, боюсь, ситуация только ухудшится или вообще выйдет из-под контроля.

— Куда уж хуже-то? — бормочет Сметвик. — Образцовое отделение превратили своими страстями непонятно во что! Значит, так… Вы составите подробнейший отчёт о состоянии мистера Снейпа, принимаемых им лекарственных средствах, проводимой терапии. Насколько он адекватен после отмены сильнодействующих анестетиков. Какие факторы могли повлиять на его психическое состояние. Предвосхищая ваш вопрос, скажу, что я удовлетворю вашу просьбу. И сразу же после этого вы немедленно отправитесь в отпуск…

— Но…

— Никаких «но», доктор Макдональд, — жёстко чеканит Сметвик, переходя на сухой официальный тон. Он на несколько секунд задерживает суровый взгляд на моём лице, словно размышляет, достаточен ли преподанный мне урок или ему всё-таки требовалось поступить ещё строже и наложить заслуженное дисциплинарное взыскание, чтобы в будущем проштрафившейся сотруднице неповадно было «порочить репутацию госпиталя». — Мне придётся выслушать жалобу больного лично. Снейп в своём праве отстранить вас, а вот вы виноваты в том, что не только вовремя не предотвратили начавшийся конфликт, но и позволили ему разрастись, чем завели ситуацию в тупик. И вы, разумеется, будете присутствовать при нашей беседе. Думаю, несколько неприятных минут не покажутся вам чрезмерным наказанием… Немного усмирить гордость вам не помешает. А пауза, которую вы возьмёте, пойдёт вам обоим только на пользу.

Я обречённо киваю.

— Мистер Сметвик, а что делать с решением аврората отправить Снейпа под домашний арест? Завтра в госпиталь должны прибыть мракоборцы для его сопровождения.

— Значит, отъезд придётся отложить. В аврорат я предоставлю официальное заключение о том, что его состояние резко ухудшилось, поэтому транспортировка небезопасна. Поскольку он проходит по документам как паллиативный больной, такое объяснение примут без возражений. У них есть свои бюрократы, которым для спокойствия нужна лишь правильно составленная бумажка… Вы, как я уже сказал, отправитесь в недельный отпуск. Отдохнёте, приведёте в порядок расшатанные нервы.

— Снейп останется в госпитале? — с надеждой спрашиваю я.

— Естественно! — Сметвик опускает голову, фыркает и становится похож на выставившего длинные седые колючки старого дикобраза. — Неужели вы думаете, что я заинтересован в том, чтобы больной, в стабилизацию состояния которого уже вложено столько сил, скончался в тюремном лазарете? Если подходить к данной ситуации с сугубо практических позиций, на его лечение уже потрачены весьма значительные средства. В случае смерти пациента в стороннем медицинском учреждении, особенно если для его помещения туда отсутствовали объективные показания, можно будет говорить о нецелевом расходовании наших фондов. Попечительский совет Мунго вряд ли одобрит такое расточительство… Что касается самого Снейпа, то на его счёт у меня имеются кое-какие соображения. А теперь можете идти. Я жду ваш отчёт не позднее, чем через час. Мы вместе навестим автора сего послания, — он бросает на стол пергамент, — а потом вы отправитесь домой. И первое, что там сделаете, это как следует проспитесь!

Старший целитель всем своим видом показывает, что аудиенция окончена. Вздохнув, я выхожу из его кабинета и прикрываю за собой дверь, едва удержавшись от соблазна хлопнуть ею со всей силы.

24 августа 1998 года, госпиталь св. Мунго

Сметвик заглядывает ко мне в конце обхода. Невысокий, полноватый, неизменно слегка суетливый, с приклеенной к румяному круглому лицу приветливой полуулыбкой.

Доктор Макдональд — осунувшаяся, бледная, с глубоко залёгшей складочкой меж густых высоких бровей — безмолвно жмётся за его спиной.

— Мне принесли вашу записку перед утренней летучкой… Вы любите вводить ближнего в недоумение, профессор?

Когда они уже оставят это напыщенное титулование, тролль их дери!

— Отнюдь. У меня есть основания просить вас о смене лечащего врача, доктор.

Я смотрю поверх головы старого целителя туда, где, тяжело привалившись к стене, замерла жёлтая тень с опущенным лицом. Её… пошатывает? И, похоже, не только от переживаний… К запаху лаванды от белья, зелёных яблок от духов сиделки и больничной дезинфекции примешивается тонкий назойливый аромат.

Спирт?!

— Да, я прочёл. Но позвольте сначала вас осмотреть. Сестра Торсон будет ассистировать. А вы, мисс Мэри, постойте в стороне, пожалуйста.

— Не возражаю…

Доктор Сметвик поднимает одеяло, удовлетворённо хмыкнув, отмечает безукоризненную чистоту и опрятность постели. Проверяет качество иммобилизации левой руки. Долго водит своей потёртой палочкой над глухими белыми лубками… Цокает языком, требует историю болезни, неторопливо, с жёстким шорохом, листает жёлтые пергаментные страницы.

— Уход за вами выше всяких похвал… Гигиеническое состояние нареканий не вызывает. Я бы, правда, порекомендовал вас снова подстричь: вы сильно обросли, а это затрудняет некоторые манипуляции целителям и сёстрам милосердия. Насчёт лечения — тоже не вижу оснований для смены специалиста. Регулярность приёма лекарств без отклонения от графика, отказ от наркотических обезболивающих удовлетворён… Честно говоря, я не нахожу причин для вашего недовольства, профессор!

— А моральную сторону дела вы не рассматриваете?

— Что вы под ней понимаете? С вами бывают грубы? Простите, не верю. Я хорошо знаю своих сотрудников, мистер Снейп, и миссис Мэри… достаточно щепетильна, насколько мне известно.

— Вы слышали такую французскую песенку времён Наполеона: «В Компьене женили лихого капрала, пока воевал под Москвой»?

— ?..

Кустистые брови лекаря взлетают «домиком» на крутом раскрасневшемся лбу с высокими залысинами.

— Видите ли, до недавних пор я считался дееспособным подданным Британии… А со мной не обсуждали протокола лечения, не предупреждали о побочных явлениях введения лекарств и не просветили о прогнозе. Я до сих пор не знаю, как может развиваться моя патология. Впечатление, что меня лечит талантливый ветеринар. Отличный специалист, но... С конём или обезьянкой не говорят о том, что с ними будет после больницы. Никто не озаботился и мне об этом рассказать. Но в процессе течения болезни происходят парадоксальные вещи: раны вполне затянулись, коллагеновый остов для прочного шрама организм уже вырастил. У меня не должно быть болей, кроме тянущих, типичных для периода заживления. А меж тем я оценил бы болевые ощущения на 7-8 баллов по десятибалльной шкале. До десятки тоже доходит, доктор, и, признаюсь, мне тогда приходится тяжело.

— Вам давали наркотические препараты… Вы предпочли обходиться без них.

— Видите ли, доктор, мне чем-то дороги остатки моего межушного ганглия. Мне ведь ещё на вопросы судей отвечать... Поэтому я и стараюсь обходиться без опиума. Кроме того, наркотик снимает симптомы, но не устраняет причины болей. Когда меня перевязывают или моют, прикосновения целителя бывают довольно крепкими — надо удерживать, прилагать усилия. Но приступов боли это не провоцирует. И вместе с тем достаточно лёгкого касания мягким полотенцем или поглаживания повреждённой руки, и я ловлю что-то похожее на электрический разряд... Вот недавно даже губу прокусил — хоть кольцо вставляй, как у масая из Момбаса.

— Это особенность каузалгического синдрома. У вас повреждены нервные сплетения. Раны были рваные и глубокие, произошло разрушение афферентных нервных путей. Сейчас клиническая картина регионарного посттравматического болевого синдрома налицо: вы испытываете резкие боли жгучего характера, они трудно локализуются, иррадиируют в неповреждённые части тела, при любом раздражении приступообразно усиливаются. У вас выражена гиперестезия, от этого и кажутся болезненными в той или иной мере любые касания, а холодные компрессы приносят облегчение. Наблюдается тугоподвижность в суставах и гипергидроз… Кстати, из-за потливости вам и белье меняют столь часто. Терапию, назначенную вам, я считаю вполне адекватной сложившейся ситуации: комплексные обезболивающие блокады, октадин, бесконтактная энергетическая стимуляция нервов, restitutio in nervi conduction, дополнительная блокада точек триггерной болевой чувствительности при помощи congelatio от целителя, пассивная гимнастика, осторожные приёмы массажа… И ведь, согласитесь, приступы нам, как правило, удаётся купировать…

— Но мне никто не говорит, сколько ещё с этим жить, будет ли когда-нибудь иначе... За меня решают, когда и сколько мне спать и есть. И ни разу не спросили, не воротит ли меня, например, от бульона с плавленым сыром... А теперь и вовсе поставили перед фактом, что забирают меня к себе домой на санаторно-курортный... арест! Но я об этом не просил! Не клянчил, в ногах не валялся. Мне… отдариваться нечем. Мне, в конце концов, не хочется скомпрометировать даму!

— Но это решение принято в ваших интересах! И даже не мной — министр подписал!

— Министр тоже способен сделать глупость.

За спиной Сметвика всё та же безмолвная изжелта-бледная тень. Огромные глаза на осунувшемся тусклом лице вспыхивают на мгновение — и гаснут… А как вы думали, доктор Макдональд! Вы сбежали за мгновение до катарсиса. Вы… пили этой ночью? Несмотря на дежурство?! Вы… Мордред проклятущий, зачем вы сейчас здесь вообще!!!

— Я слишком маленький человек, чтобы обсуждать действия нашего министра… — в голосе Сметвика мелькают наигранные нотки. — А что до прогнозов вашего состояния… Я полагаю, их вам изложит доктор Макдональд. Немедленно. В моем присутствии.

— Почему… она?

Да, я просто не могу не вернуть ваш же приём, мэм. Называть в третьем лице присутствующего человека невежливо, знаю. Но вас с сестрой это не смущало…

— Потому что за минувшие месяцы с момента установления вам этого редкого диагноза, каузалгии, она вместе с нашими хирургами, неврологами и анестезиологами детально изучила этот вопрос. Если вы сомневаетесь в точности её слов, можем пригласить целителя-невролога, но он вряд ли скажет вам больше.

— Ладно… Пусть будет доктор Макдональд.

Отшатнувшись от белой стены, она делает шаг вперёд, ищет глазами, куда бы присесть поближе к кровати. Но Сметвик уже бесцеремонно плюхнулся в наиболее удачно стоящее кресло. И движение безжалостно оборвано…

— Мистер Снейп, я планировала побеседовать с вами об этом позже. Но если вы требуете именно сейчас… Прогноз при региональных посттравматических болевых синдромах давать трудно. Возможны как ремиссии, когда боль будет возвращаться крайне редко и только при экстремальных нагрузках, так и стабильное персистирование болезни на протяжении многих лет. А у части больных, особенно у находящихся в депрессивном состоянии, в нервном истощении или стрессе, каузалгия может активно прогрессировать. И даже вовлекать в болевой ареал нетравмированные части тела. Именно потому, что стрессов с вас довольно, я и берегла вас от лишних волнений. Это, если хотите, было частью программы лечения. Поймите, нельзя было, скажем, десенсибилизировать вас congelatio, вводить преднизолон и при этом обсуждать с вами такие психотравмирующие моменты, как перспективу суда и пребывания в тюрьме.

— То есть… полностью избавиться от этой боли почти невозможно? Я правильно вас понял?

— Случаи стойких многолетних ремиссий, которые можно было бы считать излечением, при консервативных методах не так уж и редки. Но… Как правило, это бывает у людей с совершенно иным складом характера, нежели у вас. Вы раздражительны, склонны к рефлексии, недоверчивы, одиноки. И вы, сами того не желая, делаете всё, чтобы лечение шло медленно и не всегда успешно. Всё это в данном случае — отягчающие обстоятельства, понимаете?.. Вы знаете, что магическая медицина старается прибегать к хирургии лишь тогда, когда иные средства исчерпаны. Если, несмотря на усилия целителей, течение болезни будет таким, как сейчас, мы сможем только передать вас в руки доктора Хантера. Он удалит поражённые нервные узлы. Но вы не сможете пользоваться левой рукой, она будет полностью парализована.

— Полагаю, до этого дело не дойдёт, мэм. Не забывайте: я под судом… До романтической встречи с малоизученным существом в чёрно-серых тряпках, которое станет моим палачом, я как-нибудь дотяну и без калечащих операций. А там… будет уже все равно.

В её погасших, усталых глазах мечется безмолвный крик. Но голос… Он по-прежнему тих и холоден.

— Вас это не коснётся, сэр…

— Итак, — доктор Сметвик, тяжело уперев в колени большие, полные руки, подаётся вперёд, — вы удовлетворены результатами нашей встречи? Вы получили исчерпывающую информацию по своему диагнозу? Больше у вас нет претензий?

— Спасибо. Но я по-прежнему настаиваю на том, чтобы мисс Макдональд уступила пост у моей постели другому целителю.

Поверх его головы я смотрю ей в глаза… В расширившихся зрачках — застывшая пустота. Бездна. Ночь.

— И компромисс, как я понимаю, невозможен? — медленно, почти нараспев произносит Сметвик.

— Да, доктор. Я… ценю усердие и профессионализм мисс Макдональд. Но с меня довольно. Я предпочту терпеть боль, нежели её присутствие.

— Спасибо, я понял вас. Доктор Макдональд, прошу вас немедленно покинуть палату.

Мёртвые звуки чужого голоса почти не достигают сознания. Бесплотная тень в тихо колышущемся лаймклоке кивает и, качнувшись, бесшумно плывёт к двери.

25 августа, паллиативное отделение госпиталя св. Мунго

Паллиативное отделение госпиталя св. Мунго мало похоже на стандартный больничный блок. Небольшой флигель во внутреннем дворе скрыт от посторонних глаз надёжным барьером дезиллюминационных чар. Не только от симплексов — от большинства посетителей магической больницы тоже.

Смерть не любит посторонних глаз…

Мировая философия паллиативной медицины диктует максимум комфорта и минимум тревог для того, кто вознамерился покинуть этот мир. Вся суета беспокойного мира с его страстями и обидами становится здесь всего лишь наносной шелухой, которую стоит оставить за порогом. Обстановка недорогой домашней гостиницы с широким холлом вместо пустых казённых коридоров, со старинными часами на каминной полке, с цветами на подоконниках и птичьей клеткой с парой лупоглазых амадинов. Индивидуальные для каждого больного — не палаты даже, нет! — комнаты с бесчисленными пуфиками, книжными полками, шахматными столиками и нелепыми цветочками в аляповатых вазонах… Сестры милосердия — и те не носят здесь привычных лаймклоков, одеваясь просто, по-домашнему.

Умиротворение и покой. Крысиным бегам, имя которым — жизнь, нет места в этом слащавом убежище от страха небытия.

Большинство коек паллиативного отделения неизменно пустует. У магической медицины арсенал достаточно широк, чтобы безнадёжные случаи не были слишком часты. Как там выразился Сметвик? «Сюда попадают лишь те, для кого не нашлось в этом мире феникса, готового пролить слезу».

Ох уж это вечное заблуждение, царящее в умах большинства магов, в том числе и дипломированных целителей, будто бы Phoenix lacrimam — универсальное лекарство, панацея, которая может спасти от неминуемого конца почти любого умирающего!

У меня был шанс изучить этот вопрос…

В ту самую ночь, когда несносный мальчишка Поттер получил зуб василиска в плечо.

Проба моей собственной крови, обработанной ядом старого змея, и треть миллиграмма чистой слезы, снятой в фиал с рыжей мордочки директорского питомца Фоукса, ответили на многие вопросы и разрешили многие мои сомнения.

Сам по себе состав Phoenix lacrimam почти не отличается от состава любой другой слезы живого существа. Обычный хлорид натрия, придающий слезам столь хорошо знакомый каждому из нас солёный привкус. Карбонат натрия и магния, сернокислый и фосфорнокислый кальций. Вот, разве что, необычно высокое содержание фермента лизоцима, природного бактерицида, должно, по идее, способствовать очищению инфицированных ран. Но это ещё не гарантирует излечения, если в организм поступил яд.

Однако стоило мне поместить каплю слезы в реторту с антикоагулянтом и пробой крови…

Я помню, как закреплённая на штативе реторта дрогнула и в следующее мгновение утонула в искрящемся бледно-голубом свечении. Как серебряные блики изнутри осветили препарат. Как, почти не отдавая себе отчёта в том, что в очередной раз стал свидетелем чуда, к которому невозможно привыкнуть, я схватил капилляр, извлёк из реторты сияющую, как искра живого пламени, каплю. Поместил на краешек предметного стекла и в одно движение смазал образец вторым стеклом, чтобы он образовал классическую фигуру «кошачьего языка». Окрасил эозином и метиленовым синим, подсушил…

Свечение не исчезло.

Резкий луч от обычного двояковогнутого зеркала простого оптического микроскопа мгновенно выхватил в поле зрения удивительную картину торжества магии над смертью. В образце сами собой стремительно восстанавливались повреждённые воздействием яда эритроциты …

Через несколько мгновений, когда картина в предметном поле приняла вид абсолютно нормальной, здоровой крови, мистический синевато-серебряный ореол медленно угас. Я повторил эксперимент несколько раз, используя в качестве контрольного образца еще одну отравленную пробу крови. Результат был неизменен: простое смешивание крови с Phoenix lacrimam вызывало эффект взрывного восстановления, можно даже сказать, воскрешения умирающих клеток.

Ни слезы других существ, в том числе человека, обладающего магическими способностями, ни даже чистый экстракт лизоцима из белка куриного яйца такого эффекта не вызывали.

Будь у меня больше времени, я проверил бы версию, что дело здесь не в самом лизоциме, а в том, что он на магическом уровне взаимодействует с адреналином, который организм выбрасывает в кровь при стрессе. Чем больше адреналина — тем быстрее слеза феникса восстанавливает жизнеспособность клеток.

Пацан наверняка боялся гигантской змеи, когда лез на неё с одним древним клинком в руке. А я не мог не испытывать волнения, приступая к эксперименту: эта холодная, сосущая тяжесть под диафрагмой, отзывающаяся жаром в сердце и холодной дрожью в пальцах рук, знакома любому алхимику...

Значит ли это, что при помощи Phoenix lacrimam невозможно спасти действительно безнадёжного пациента, утратившего страсть и вкус к жизни? Думаю, да.

Если я буду спокоен… Буду спокоен… А буду ли, пока чувствую расползающуюся от шеи по плечу горячую волну боли?

Куративное целительство лечит. Паллиативное лишь облегчает переход в мир иной, не ускоряя его и не задерживая. Переход, который был бы для меня желанным, но… Страшна не смерть — страшны предваряющие её факторы: боль, одиночество и унижение. То, чего я боюсь.

О каком человеческом достоинстве может идти речь, если человек, умирая, мечется с закушенными губами, стараясь сдержать звериный скулёж? Что останется в душе и сердце тех, которые будут в эти минуты видеть меня, а потом закроют мои остекленевшие глаза и с облегчением произнесут, потупившись: «Наконец-то… Отмучился!»

Стыдное слово! Стыдная гримаса человеческого милосердия — паллиативное отделение. Мой дом на последующие несколько дней, за которыми ночь и пустота.

Осознавала ли это благодетельница всех умирающих, основательница хосписного движения, наша соотечественница, выпускница Хаффлпаффа Сисли Сондерс?

Её отец-маггл, владелец крупной конторы по торговле недвижимостью, был дочерью весьма недоволен. Казалось бы, коль скоро в семье родилась ведьма, пристроить её к делу не составит труда. Но Сисли не желала изучать маггловскую политику с экономикой, не желала понять прелести миллионных сделок и шуршания ценных бумаг, помещаемых в банковский сейф. Она решила податься в целители. Причём на практику пошла в маггловский госпиталь. И первое, что сделала на этой практике — надорвалась на попытке вручную пересадить в инвалидное кресло неходячего толстяка-маггла. Побоялась нарушить при пациенте Статут о секретности, видите ли…

Как будто Обливэйт у нас под запретом! Но… память пациента ей было жаль, а собственный мышечный корсет позвоночника и косые мускулы живота — нет! Странная женщина…

А потом тридцатилетняя девица, сестра милосердия, по уши влюбилась. В пациента! Его звали Дэвид Тасма, он был молод и, по её мнению, хорош собой…

Насколько вообще может быть хорош умирающий от тяжёлой онкологии маггл-еврей… Здесь, в фойе паллиативного отделения, есть его снимок. Когда меня переводили сюда, сестра-хозяйка хмыкнула, заметив, что, проплывая на левитирующих носилках по щедро залитому светом просторному фойе, я выхватил взглядом живой фотопортрет простёртого на больничной койке носатого молодого человека и на мгновение встретился с ним глазами… Чем-то мы с этим типом были неуловимо похожи.

…Спасать его было поздно. Но можно было брать за руку, потоком собственной энергии блокируя болевые импульсы, и отвлекать от мыслей о скорой смерти душевным разговором. Сисли пересказывала ему содержание мудрых книг, а он ей говорил, что ему легче, а если и нет — то в страдании тоже можно найти смысл, как и в самой смерти.

Эти два человека, растворившиеся душами друг в друге, и придумали это дурацкое слово — хоспис. Не просто больничное отделение для безнадёжных, нет! Место, где люди проводят последние дни в покое, заботе, комфорте. Где забота об умирающем невозможна без любви.

Кстати, у врачей тогда был к вопросам обезболивания совершенно другой подход. Морфин давали тогда, когда целитель решит. Не из жестокости, нет: во-первых, экономили лекарства, а во-вторых… жалели мозги умирающего! Мол, привыкнет же!

Последние исследования говорят: у тех, кто пользуется морфином как обезболивающим, и у тех, кто принимает его ради удовольствия, активизируются совершенно разные области мозга. Так что главное — успеть вовремя остановиться. Я успел… Только вовремя ли?..

Иногда от этой боли хочется вцепиться зубами в край одеяла или кусать собственные пальцы, тихо подвывая в пространство. Поле зрения сужается до жуткого чёрного тоннеля со световым пятном впереди, и забытья ждёшь, как избавления. Дышишь через раз…

А эта дурочка Сисли не могла мириться с таким положением вещей. Крик её возлюбленного Дэвида резал ей уши? Говорят, она буквально физически ощущала боль, когда он испытывал приступы… И она разработала несколько схем дачи лекарств, позволяющих надёжно блокировать боль даже при наличии риска возникновения зависимости. Слишком любила…

Когда Дэвид умер, она естественно и просто перенесла свою любовь на другого. Тоже без пяти минут покойника. И так же страдала вместе с ним, перенимая боль умирающего, как будто от этого ему могло стать легче...

Что если… доктор Макдональд — тоже?..

Нет, не может быть. Её страдания просто обязаны быть другого рода. Потому что иначе мне стоит немедленно найти способ казнить себя на месте…

* * *

— Добрый день. Зовите меня Хизер, Хизер Биккай. Я здесь, чтобы записать ваши пожелания и требования, сэр...

Мягкий голос, скромное домашнее платье блеклого синего цвета со старомодным отложным воротничком, ажурная крахмальная наколка — с тем же незатейливым цветочным узором — в темных вьющихся волосах с лёгкими ниточками первой седины. Сама вязала крючком аксессуары к своему псевдосемейному костюму?..

Крупные выпуклые глаза смотрят внимательно и чуть настороженно.

— Я могу задать вам несколько вопросов, сэр?

— Ни к чему. У меня нет пожеланий или требований. Нет.

— Понимаете ли, паллиативное отделение — это особое место. Мы не придерживаемся строгих ограничений, которые обычно бывают в больницах. У нас можно многое из того, что во всём остальном госпитале нельзя… Вот, например, сестра Торсон говорила, будто вы недовольны тем, что здесь подают на стол. Мы могли бы приготовить то, что вам нравится.

— Спасибо, сейчас я не голоден.

— Вас навещают друзья или родные? Мы могли бы составить удобный для вас график посещения…

— Нет.

— У нас нет запрета на визиты, и время их выбирают пациенты.

— А у меня нет никого, кто пожелал бы меня видеть…

…Кроме драккловых мракоборцев, тролль их побери… Но эти в моем разрешении не нуждаются.

— Так не бывает. Подумайте… Может, с кем-то давно не виделись, не решались, было некогда…

— Я неясно выразился, сестра Биккай? Повторяю, у меня никого нет. И мне никто не нужен.

Именно…

Никто.

Даже я сам. Особенно — в нынешнем своём виде.

— Все мы живём в обществе, и каждый человек обязательно кому-то нужен, даже если он сам так не считает и не верит в это. Не подводите меня: если мы ничего не занесём в список ваших пожеланий, руководство отделения будет мной очень недовольно…

Вот же!.. Пряма, как метловище!

— В каком году вы выпустились с Гриффиндора, миссис Биккай?

Она совершенно не удивлена моим вопросом.

— В 1973-м… А знаете, я вас помню!

— Меня?

— Вы были очень серьёзным учеником. Немного не по годам, пожалуй. Это, конечно, взгляд со стороны, но мне кажется, какие-то друзья у вас все-таки были.

— Не продолжайте. Ключевое слово — «были», миссис Биккай. На текущий момент все они либо мертвы, либо в заключении.

— Один — точно нет. Люциус Малфой, ваш бывший староста. Его оправдали, представьте себе. Конечно, сейчас ему приходится несладко: имя знаменитое, но общественное мнение видит в нем интригана и хитреца, который попросту снова ловко выкрутился… Но мне почему-то кажется, что вы именно тот человек, который думает о нём иначе. Может, вам стоит поговорить?

— Нет! Не лезьте ко мне в душу! Оставьте меня!!!

Она обескуражено поджимает губы. Встаёт. Автоматическим движением ожившей фарфоровой куклы поправляет занавеску на окне.

— Извините, что утомила вас своими вопросами. Отдыхайте…

26 августа 1998 года, Портри

Сигнал вызова выдёргивает меня из забытья. Я приглаживаю ладонями растрёпанные волосы. Накинув поверх ночной сорочки длинный, в пол, халат, подхожу к камину. Будить меня в столь ранний час позволено только одному человеку.

— Привет отставникам, — слышу я бодрый голос Руперта.

— Привет.

— Паршиво выглядишь, Мэри. Хотя уже и не так плохо, как пару дней назад.

Я пытаюсь улыбнуться, но вместо этого получается растянуть губы лишь в кривой ухмылке.

— Ты сама любезность. Знаешь, как поднять настроение.

— Как отпуск? Ты в порядке?

— В полном. Времени хоть отбавляй. Сон, ничегонеделание, злость и перманентное желание опробовать на ком-нибудь непростительное заклятье.

— Ни в чём себе не отказывай, если это пойдёт тебе на пользу… Хотя насчёт последнего развлечения я бы немного подумал.

— Есть какие-нибудь… новости?

— Ты имеешь в виду Снейпа?

— Да.

— Есть. Но не столько даже новости, сколько рабочие моменты. Сметвик отстранил тебя позавчера утром, а вчера во второй половине дня определил твоего непримиримого и чересчур разборчивого пациента в паллиативное отделение. Старик знает, что делает. Персонал там умелый, уход за больным будет подобающим. Выслушают и удовлетворят все жалобы, если таковые, конечно, будут. В случае необходимости и дозу наркотика могут вкатить в качестве обезболивающего, несмотря на его письменный отказ от опиоидных препаратов. Ты же знаешь, что для тамошних ребят это в порядке вещей — у них главная задача максимально облегчить состояние пациентов и сопроводить их в мир иной без мучений. Морфинистом за неделю в отделении он не станет. И это я говорю о худшем и маловероятном развитии событий: если усилятся приступы каузалгии, а он вдруг решит больше не корчить из себя героя и будет сам просить его обезболить. А в лучшем случае ты получишь его ровно в том же состоянии, в котором он находился до своего демарша.

— Ты, как будто, даже рад такой ситуации?

— Я считаю, что недолгое время, проведённое в столь милом заведении, пойдёт Снейпу только на пользу. Может быть, даже слегка починит ему голову, хотя ей уж точно не помешал бы капитальный ремонт... Сейчас он ведёт себя в полном соответствии с поговоркой и из своего стеклянного дома швыряет камни в проходящих мимо людей. Если он не глуп, то осуществит несложный сравнительный анализ и сделает выводы.

— Неужели ты думаешь, что ему сейчас есть до этого дело?

— Ну… Должен же он понять, что для него лучше — пребывать в компании тех, кто уже присмотрел себе место на кладбище и готовится туда со дня на день переехать, или снова почувствовать себя живым. Медленно звереть от сюсюканья и слащавости медсестёр или стать твоим персональным гостем, находиться в комфортабельной комнате, получать круглосуточное обслуживание и исполнение всех капризов. Драккл меня побери, я бы даже махнулся с ним, обещай ты мне такую же заботу!

— Руперт… — предостерегающе начинаю я.

Он машет рукой и морщится, словно только что на спор съел лимон вместе с кожурой.

— Прости, Мэри, но я взбешён тем, как он обошёлся с тобой. Только недавно под себя мочиться перестал, а претензий предъявляет столько, что куда там всему Департаменту магического здравоохранения! И это после всего, что ты для него сделала!

— Не надо, прошу тебя…

— Хорошо, не буду, — он неожиданно легко соглашается и подмигивает. — Надеюсь, ты сегодня весь день пробудешь в Портри?

— Да, а что? — я настораживаюсь.

— Тогда можешь прямо сейчас готовиться к приятному сюрпризу.

— Какой сюрприз, о чём ты? — я сбита с толку. — Не люблю, когда ты говоришь загадками.

Руперт широко улыбается, и я вижу, что он чему-то очень рад. Настолько, что едва сдерживается, чтобы не расхохотаться над моей угрюмостью.

— Всё ещё не догадываешься?

— Нет.

— Вот что… Давай-ка быстренько приводи себя в порядок и дуй на кухню. Я запамятовал, какой десерт любит Стрекоза? Кажется, кранахан?

Когда после года обучения в Ильверморни и упорных занятий в библиотеке моя дочь заработала себе небольшую близорукость, доктор прописал ей очки. Увидев её впервые в этих очках, довольно больших, круглых, в тонкой оправе, придающих её лицу одновременно очень милое и забавное выражение, Руперт хохотнул: «Нэтти, как же ты в них на стрекозу похожа!» И намертво приклеил к ней это прозвище, как когда-то «Медичи» — ко мне.

— Что… что ты хочешь этим сказать?.. Неужели это то, о чём я думаю?!

— Ох, Мэри… Ты сегодня на редкость туго соображаешь. Я даже здесь слышу, как скрипят твои мозги. Да! Ближе к вечеру ожидай гостей. Вряд ли Джерри упустит случай вместе с дочерью навестить тебя в тот редчайший период, когда ты абсолютно свободна от работы, экспедиций и своих любимых змей — в природном или человеческом обличье.

Я не обращаю внимания на подпущенную им шпильку насчёт «змей». Потому что мне сейчас хочется расцеловать его за вести, которые он мне принёс. И когда он только всё успел?

— Признавайся, это ведь ты всё устроил?

Лицо Руперта сияет начищенным до зеркального блеска медным подносом — так, словно от него вот-вот во все стороны разбегутся солнечные зайчики.

— Ну… Я подумал, что негоже оставлять тебя в безделье и рефлексии, когда ты запросто накрутишь себя до нервного расстройства. А так побудешь с родными людьми, встретишься с дочерью, отдохнёшь. Джеральд говорит, Стрекоза прыгала от радости, когда узнала о появившейся возможности увидеть маму перед началом нового учебного года.

— Руперт… дружище… У меня нет слов!.. Спасибо!

— Ладно, не стоит благодарности, — он слегка смущается, но я вижу, что ему приятна моя реакция. — Твой убитый вид порядком мне надоел за последние месяцы.

Я дважды прикладываю правый кулак к груди, в следующий миг отвожу руку вперёд и выставляю указательный палец в сторону друга. Светлые брови Руперта ползут на лоб: он не ожидал увидеть в моём исполнении старый жест, который был в ходу у ребят в Академии колдомедицины и переводился как «чувак, ты крут!», означая высшую степень восхищения или признательности.

Я смеюсь над его удивлением, и впервые за долгое время чувствую, как меня отпускает тревога, словно с души наконец-то свалился тяжёлый камень.

— Мэри, Мэри… — Он тоже расплывается в улыбке и качает головой от моей выходки, живо напомнившей нам обоим студенческие годы. А потом на полном серьёзе возвращает тот же жест мне. — Только не забудь передать нашему заокеанскому гостю, что я страшно на него обижусь, если он не найдёт времени навестить меня и похвастаться дочкой. Специально для встречи у меня даже припасена бутылочка первоклассного французского коньяка. Скажи, что я соскучился не только по Нэтти, но и по его лощёной адвокатской физиономии.

— А ты разве не придёшь к нам сегодня?

— Дежурство, Мэри. И рад бы, но не могу. А вот завтра и послезавтра я свободен.

Я замечаю, что вместо привычного «придёшь ко мне» у меня невольно вырывается «к нам». Словно нет ничего более естественного, чем снова собраться в тесном семейном кругу и совсем как раньше пригласить к ужину нашего старинного и самого лучшего друга…

* * *

— Мама!..

Натали, взвизгнув, бросилась на шею Мэри. Та крепко её обняла, прижимая к себе.

— Милая моя, как же ты выросла! И какой красавицей стала!

— А меня здесь ещё рады видеть?

— Конечно, Джерри!

Он засмеялся и заключил «своих девочек» в объятия. Мэри осторожно и смущённо вывернулась из его рук. Несмотря на то, что после расставания между ними сохранились хорошие отношения, она стала избегать даже самых невинных, дружеских прикосновений.

— Спасибо, что приехал. Я сегодня с самого утра вас жду.

— Остин, предатель, всё испортил! — разочарованно протянул он и шлёпнул себя ладонью по ноге. — А мы так хотели нагрянуть внезапно и сделать тебе сюрприз!

— Наоборот! Спасибо ему, что предупредил о ваших планах. У меня в кои-то веки появилась возможность подготовиться к визиту гостей. Давайте-ка в дом.

Всё ещё прижимая к себе дочь, она пошла вперёд. Мэри не увидела тени, набежавшей на лицо Джеральда: он гадал, что случилось с его бывшей женой. Они не виделись с зимы, и за это время она изменилась почти до неузнаваемости. Физически она заметно сдала и сильно похудела, но это была не та худоба, к которой обычно стремятся женщины, чтобы стать более привлекательными. Её стройность сменилась измождённостью, и когда он обнял её при встрече, то почувствовал острые лопатки и выпирающие позвонки. Обозначившиеся косточки на запястьях и нездоровую потерю веса она попыталась скрыть свободной рубашкой с длинными рукавами, которая ещё несколько месяцев назад была ей впору, а теперь словно сделалась на несколько размеров больше. Лёгкие брючки свободно болтались на истаявших бёдрах и не спадали только благодаря ремешку.

Почувствовав спиной его взгляд, она обернулась. Её осунувшееся бледное лицо с потускневшей кожей и ставшими неестественно большими глазами, обведёнными тёмными кругами, осветила прежняя улыбка, которую он так любил. Она зажигала светом и радостью каждую чёрточку, придавая Мэри беззащитный и совсем юный вид. Тяжёлые медно-каштановые волосы, собранные в переброшенную за спину толстую косу, чуть оттягивали голову назад. По своему сложению она сейчас походила на старшеклассницу и казалась почти ровесницей дочери, но никак не взрослой женщиной.

Теперь Джеральд понимал, что предложение Руперта приехать и навестить Мэри не было случайностью. С ней произошло что-то нехорошее, и поэтому она так изменилась. Больна? Находится в состоянии затяжной депрессии? Переживает неприятности на работе? И ещё этот внезапный отпуск, который она взяла… На неё это непохоже.

— Мама, ты стала такой худенькой! — озвучила его беспокойство Натали. — Даже я рядом с тобой кажусь толстушкой. Ты села на диету? Но она тебе совсем не нужна! Ты и так у нас стройная.

Мэри засмеялась.

— Конечно же нет, Нэтти! Много работы, тяжёлые больные. Приходится больше пропадать в госпитале. Готовить для себя одной я не люблю, вот и питаюсь как попало — от перекуса к перекусу... Или тем, что Руперт на дежурстве подсунет.

— Так нельзя, а то скоро в воздухе растаешь!

— Поддерживаю, — вклинился Джеральд.

— Давайте не будем обо мне. Я слишком по вам соскучилась и не хочу сейчас тратить время на глупые разговоры о том, на сколько фунтов я похудела.

Джеральд заметил, как в глазах Мэри на мгновение мелькнуло раздражение.

— Мам, куда мне вещи нести? — спросила Натали. — В мою старую детскую?

Мэри обхватила её за плечи:

— Нет, ласточка моя. Для тебя я приготовила комнату рядом с моей. Теперь у тебя будет собственный будуар. Там гораздо более подходящая обстановка, которая, надеюсь, тебе понравится. Взрослой девушке уже не пристало находиться там, где она играла в куклы.

— Я тебя обожаю! — У Натали от удовольствия покраснели щёки. — Тогда я к себе!

Джеральд проводил дочь взглядом.

Взрослая!..

— А меня где разместишь?

С момента развода он ни разу не ночевал в этом доме. Навещал бывшую жену неоднократно, однако о том, чтобы остановиться здесь на несколько дней, и речи не было. Щепетильность и воспитание требовали соблюдать правила приличия. Но сейчас он приехал вместе с дочерью, и третий человек разбавил своим присутствием неловкость, которая могла возникнуть между ним и Мэри, останься они вдвоём под одной крышей.

— В нашей прежней комнате, — она показала рукой на их бывшую спальню. Я уже всё приготовила, будешь доволен. Там сейчас гостевая.

— Благодарю за заботу, — он постарался, чтобы фраза прозвучала без насмешки.

Мэри тепло улыбнулась.

— Осваивайся, а я пока займусь ужином. Скоро позову вас к столу.

…Он опустил чемодан и осмотрелся.

За прошедшие годы здесь почти ничего не изменилось. Та же стоящая на возвышении широкая кровать под балдахином с россыпью подушек, изящные, привезённые Мэри из путешествий по миру статуэтки на каминной полке. Картины на стенах. Большие мягкие кресла у выходящего в сад окна… Ковёр к длинным ворсом под ногами, приглушающий скрип половиц. Здесь всё дышало спокойствием, стариной и домашним уютом.

Именно через порог этой комнаты он когда-то перенёс свою молодую жену, сгорая от нетерпения поскорее остаться с ней наедине. После церемонии в дольмене, проведённой дедом Мэри, Джеральд аппарировал в Портри прямо с ней на руках. На них обоих тогда были белые льняные рубашки до пят, а на новобрачной из всех украшений остался лишь венок из полевых цветов, который он бережно снял с её длинных распущенных волос...

Он до сих пор помнил собственный восторг, когда здесь, на этой самой кровати, в их первую хмельную ночь сделал её женщиной. То, что Мэри сберегла себя именно для него, не только наполнило его мужской гордостью, но и добавило его чувствам к жене ещё больше нежности.

Супружество свело вместе совершенно непохожих людей, которые принадлежали к разным слоям общества и отличались друг от друга, казалось, всем. Однако наглядной иллюстрацией закона о стойком притяжении противоположностей их союзу, увы, стать было не суждено.

После безмятежного периода, который продлился около трёх лет, что-то начало меняться в их отношениях, словно стала покрываться тончайшими кракелюрами картина. И чем больше проходило времени, тем увереннее трещины, поначалу почти незаметные, прорывали слой за слоем и выходили наружу. При всей своей любви к Мэри он не мог сказать, что знает жену, и не поручился бы за то, о чём она думает, когда её внимательный и словно бы виноватый взгляд останавливался на его лице. Какая-то часть её существа оставалась наглухо закрытой от него.

Он стал размышлять о том, а нужно ли вообще стремиться к тому, чтобы женщина, которую судьба определила в земные спутницы, принадлежала ему не только телом, но и душой? Возможно ли сливаться с кем-то мыслями и чувствами настолько, чтобы это было не красивой фигурой речи, а явью? И разве такое вообще бывает в жизни? Может быть, он, как ребёнок за бабочкой, всего лишь погнался за выдумкой? Не честнее ли сказать, что брак неминуемо меняет женщину? Она получает супруга, обязанного заботиться о ней, свой дом, определённую уверенность в будущем, множество забот. Разумно ли требовать от неё больше, чем она может дать? Не проще ли признать, что есть две главные добродетели жены — верность мужу и рождение детей, а все остальное не так важно?..

Появление на свет дочери и связанные с этим хлопоты, казалось, на время прекратили медленное разрушение их семьи. Мэри погрузилась в воспитание девочки. Когда Нэтти немного подросла, жена с головой ушла в работу и исследовательскую деятельность, возобновила практику отъездов в экспедиции. Поначалу Джеральд категорически протестовал против них, но вскоре понял, что эти отлучки, как ни странно, не давали их браку дойти до состояния, за которым очередная трещина разорвала бы его надвое.

Её отъезды на две-три недели или месяц не позволяли отношениями стать пресными, вносили в них нотку необходимой новизны. В мире, где вырос Джеральд, женщины не сидели часами над записями, не засыпали от усталости прямо за письменным столом, обложившись книгами и уронив голову на руки. Они не готовились к конференциям, не защищали диссертаций, не вели обширной переписки с высоколобыми учёными мужами со всех концов света. Они не изучали ядовитых гадов, не публиковали научных статей, не возвращались домой из экспедиций с обветренными губами и кожей, покрытой неровным загаром, пропахшие дымом и ароматами экзотических растений.

Женщины его круга были утончёнными и изысканными, безукоризненно воспитанными, способными легко поддержать светскую беседу. Они с одинаковым изяществом блистали на раутах и музицировали, руководили слугами и становились хозяйками огромных поместий, были украшением гостиных и подтверждали своей безупречной родословной высокий статус собственных супругов. Большинство из них пришло бы в ужас от одной лишь перспективы надеть простую, грубую одежду, ночевать под открытым небом, питаться чем придётся, терпеть укусы насекомых, плутать по джунглям или глухим лесам в нетронутых цивилизацией местах, неделями не иметь возможности принять горячую ванну и обходиться без услуг горничных.

Но, Мерлин великий, ни одна из этих чистокровных, родовитых, блестящих красавиц не смогла привлечь к себе внимания Джеральда, несмотря на то, что он мог выбрать любую из них. И ни одна не сумела бы сделаться для него и вполовину такой же желанной. Вот только сама Мэри, оставаясь с ним наедине, в минуты близости была спокойной, отстранённой. Она впитывала в себя его горячность и энергию, но ей самой достаточно было сиять его отражённым светом, не претендуя ни на что большее.

Только единственный раз он почувствовал её огонь. В ту ночь, вернувшись из очередной экспедиции, она… обжигала. Словно чудом избежала смертельной опасности и впервые отпустила себя, отринула всякое стеснение и стыд. Ни до, ни после он не испытывал ничего подобного. Мэри всего на миг приоткрылась ему и показала себя настоящую, а потом, будто испугавшись чего-то, снова спрятала своё пламя глубоко внутри. Он был сбит с толку, страстно хотел испытать ещё раз эти ощущения, едва не заставившие его поверить, что она наконец-то полюбила его так же сильно, как любил её он сам, но такого больше не повторилось.

…Их семьи не существует уже несколько лет, а супружеская спальня превратилась — смешно сказать! — в гостевую, где может заночевать кто угодно. Он и сам не понял, почему его это так покоробило. Всё правильно. Это нормально, когда в доме одинокой женщины есть помещение для гостей. Не рассчитывал же он, в самом деле, зарезервировать эту комнату за собой и увидеть на двери табличку со своим именем?..

Всё-таки человек иной раз бывает до глупости сентиментален, привязываясь к каким-то вещам, событиям, людям, воспоминания о которых он бессмысленно хранит, как скопидом. В то время как от многих из них пора избавиться и идти вперёд, не оглядываясь на прошлое… В конце концов, у него есть Клэр. Идеальная жена, мать его сына и наследника. Красивая, почти вдвое моложе Мэри, происходящая из богатой чистокровной семьи потомственных рантье. Но главное — она полюбила его, и на искреннее обожание, светившееся в её глазах, он без особых раздумий променял свою недолгую свободу разведённого мужчины…

Стук в дверь заставил его вздрогнуть.

Мэри?..

— Входите!

Но это оказалась дочь.

— Пап, пойдём, что покажу! — возбуждённо сказала Натали и прыснула. — Представляешь, в моей прежней комнате дурацкая перестановка. Мама там всё переделала и больничную кровать туда поместила. Я у неё уже спросила, зачем всё это, а она говорит, на всякий случай, вдруг кто-нибудь из родных заболеет. Ещё немного, и она со своей работой точно станет параноиком, потому что дедушка с бабушкой здоровы и проживут ещё долго, но мама только усмехнулась в ответ. Представляешь? Можешь сам посмотреть, во что она превратила мою бывшую детскую.

Джеральд позволил дочери потащить его за собой, не в силах избавиться от скверного предчувствия, заставившего его внутренне похолодеть.

Больничная кровать в доме? Но для кого? Может ли такое быть, что Мэри очень нездорова и, зная об этом, готовится к худшему — к тому, что скоро ей придётся прибегнуть к услугам сиделки? Ведь он сам видел тёмные круги под её глазами, измождённость, настораживающую, ненормальную худобу…

Нет, только не это!..

Но когда Натали распахнула перед ним дверь детской, и они вошли внутрь, Джеральду сначала захотелось выдохнуть от облегчения, а потом выругаться.

Заново отремонтированная уютная комната с отделкой в спокойных пастельных тонах, без сомнения, была подготовлена к скорому приёму тяжелобольного человека — он понял это мгновенно.

Медицинская трансформируемая кровать, у которой можно было регулировать высоту, под разными углами поднимать и опускать изножье и изголовье, превращая её в подобие кресла или узкого дивана. Недешёвая, снабжённая противопролежневой системой, она явно была приобретена по каталогу специализированного маггловского магазина. Джеральду доводилось видеть похожую в Америке, в доме у одного из своих клиентов, которому он помогал уладить проблемы с наследниками. Своенравный старик, перенёсший инсульт, оказался практически полностью обездвижен. Но его ум и речь от недуга почти не пострадали — в отличие от тела и характера. За ним поочерёдно ухаживали две сиделки, которые сбивались с ног, не успевая выполнять капризы своего взбалмошного и озлобленного болезнью пациента. Наблюдая за их хлопотами, Джеральд тогда ещё подумал о том, что предпочёл бы преждевременную смерть такому вегетативному существованию, пусть и обставленному с комфортом, максимально возможным для лежачего больного…

Трансфузионная стойка. Пачка медицинских перчаток на столе, какие-то картонные коробки с иероглифами, упаковки с системами для внутривенных инъекций, флаконы с надписями на латыни, шприцы. Большой прозрачный кейс, сквозь который просвечивали матовые склянки, баночки, стерильный перевязочный материал. И — стопка нового, ещё запечатанного в целлофан постельного белья нежно-бежевого цвета. Двойные шторы из плотного хлопка на окнах. В вазе на угловом столике — букет цветов с нейтральным запахом. Гравюры на стенах.

Значит, Мэри пожелала, чтобы её гость чувствовал себя здесь в домашней обстановке? Но для кого же она так расстаралась? Кто для неё важен настолько, что она готова пригласить его к себе и лично за ним ухаживать? И не только ухаживать, а ещё, похоже, во всём ему угождать?

Джеральд едва удержался от того, чтобы не заглянуть под низкую, ещё не отрегулированную кровать, установленную таким образом, чтобы к ней можно было свободно подойти с разных сторон. Он был уверен, что если сделает это, то обязательно увидит под ней больничную утку, форма которой неоспоримо будет свидетельствовать о том, что пациент, которого планируется здесь разместить, мужчина.

Неужели в доме будет находиться тот, о ком он думает?..

Покинув Британию после развода, Джеральд увёз с собой привычку к чтению английских газет. Поэтому в число изданий, которые он постоянно выписывал, попал «Ежедневный пророк». Когда в мае в очередном номере он прочёл экстренный репортаж о кровавой заварушке в Хогвартсе, то не удивился произошедшему: к подобной развязке шло давно, хотя до последнего было неясно, какая из сторон одержит верх в затянувшемся противостоянии.

В передовице в красках рассказывалось о победе над напавшими на древнюю школу пожирателями смерти. И в самом конце статьи вдруг всплыла знакомая фамилия — Снейп. В тексте сообщалось, что бывший профессор зельеварения, в течение последнего года занимавший директорский пост, доставлен в госпиталь святого Мунго в критическом состоянии. И… всё. Ни подробностей об обстоятельствах полученного им ранения, ни прогнозов целителей относительно выживания пациента. Словно журналистов кто-то умышленно и твёрдо отсёк от получения любой дополнительной информации.

Снейп…

Тот самый, чьё имя во сне срывалось с губ жены, заставляя Джеральда сжимать кулаки в бессильной ярости… Тот, из-за которого распалась их с Мэри семья.

Интересно, можно ли всей душой ненавидеть человека, которого никогда вживую не видел? С кем ни разу не общался, не имел никаких дел, а то, как он выглядит, узнал лишь по паре газетных снимков?..

Недавно Джеральд наткнулся в «Пророке» на упоминание о том, что против бывшего пожирателя смерти Северуса Снейпа, который обвинялся в убийстве экс-директора Хогвартса Альбуса Дамблдора и членстве в темномагической террористической организации, возбуждено уголовное дело.

Значит, мерзавец всё-таки выжил, если скоро пойдёт под суд. А потом неожиданно пришло сообщение от Остина с просьбой приехать и поддержать Мэри. Конечно, все эти факты могли быть только случайным совпадением, но Джеральд был уверен: между ними есть связь. Ещё какая!..

Сборы заняли немного времени, а заказать срочный международный портал из Вашингтона в Лондон для него не составило никакого труда. Нэтти была счастлива, что скоро увидит мать, а Клэр, узнав, к кому и зачем он отправляется в Британию, лишь кисло улыбнулась, подставила щёку для поцелуя и ничего не сказала. Она знала о своей предшественнице только по его рассказам, но он видел, что ей неприятно любое упоминание о бывшей жене. Несмотря на все свои достоинства, его нынешняя спутница была ревнива. Удивительно, что Клэр вообще смогла принять Натали и даже проникнуться к падчерице искренней симпатией. На большее он, честно говоря, не надеялся, понимая, что от супруги не стоит требовать полюбить ребёнка чужой женщины, как своего собственного...

— Ну, что скажешь? — голос дочери выдернул его из размышлений. — Во мама даёт!

— Целители вообще странные люди, милая. И ужасные перестраховщики. Пойдём. А то она будет недовольна, если увидит нас с тобой здесь. Не говори ей, что мы сюда заходили.

— Почему?

— Просто — не говори. Это моя просьба.

Натали удивлённо пожала плечами.

— Ладно, если ты так хочешь, не скажу.

…Необходимо как можно скорее увидеться с Остином и выяснить, что стряслось на самом деле. Подтвердить или опровергнуть худшие догадки.

Мэри никогда не просила его о помощи. Внутреннее чутьё подсказывало: если Руперт практически открытым текстом сказал, что она ей необходима, это значит, дело очень серьёзно. Стряслось нечто такое, с чем его бывшая жена не смогла справиться самостоятельно.

27 августа 1998 года, Лондон

Джеральд оглядел спартанскую обстановку квартиры своего однокашника и друга. Хмыкнул.

— Годы идут, а здесь ничего не меняется. Ты бы хоть обивку на мебели сменил, что ли…

— Я привык.

— Ты всё ещё, смотрю, без хозяйки?

— Как видишь.

— Погоди, а как же твоя последняя… — Джеральд изобразил руками пышные женские формы. — Лиззи, кажется?

— Сьюзен.

— Расстались? Жаль. Из всех твоих она была самой симпатичной и продержалась дольше остальных. Мне казалось, она тебе нравилась.

— Нравилась, и даже очень. Но не каждая женщина выдержит мой график, а подстраиваться под кого-то и ломать привычный ритм жизни я не хочу. Не люблю резких перемен.

— Ну что… Давай за встречу?

Тёмный янтарь дорогущего выдержанного коньяка «Louis XIII» вспыхнул в полуденном луче солнца, залившем просторную гостиную. Под внимательным взглядом хозяина Джеральд одним глотком проглотил содержимое своего бокала.

— Смотрю, ты сегодня совсем не проявляешь уважения к благородному напитку. С таким же успехом я мог бы угостить тебя самым дешёвым маггловским пойлом или разведённым спиртом. Ты бы и разницы не заметил. Что случилось?

— Я кое-что увидел в доме Мэри.

— Больничную кровать в одной из комнат? — Руперт без удивления кивнул.

— Сначала мне стало не по себе, потому что я решил, что это у Мэри проблемы со здоровьем. А потом понял, что превратить свой дом в филиал госпиталя она могла только по чрезвычайной причине…

— Делись своими умозаключениями до конца, не ходи вокруг да около. А я скажу, прав ты или нет.

Джеральд взглянул на друга исподлобья. Зло посопел.

— Это ведь Снейп?

— Он.

— Я читал в газете, что этот тип к вам попал полумёртвым. Но какой-либо информации о его состоянии долго не было. Как ты понимаешь, я не стал бы лить слёзы, если бы он скончался... А недавно я узнал, что Снейп пойдёт под суд, и сделал простой логический вывод о том, что он пока подыхать не собирается. Так?

— Причин, которые спровоцировали бы летальный исход, уже нет. Вот только сам он, сволочь, выживать не намерен.

— Не понял?..

— Одна попытка суицида в больничной палате у него уже имеется. Он не хочет остаться инвалидом. В ночь на 2 мая, когда в Хогвартсе шло сражение, к нам в Мунго доставили этого Снейпа. Его искусала... змея, скажем так. Правда, росточком она была с пожарный шланг на маггловской нефтебазе, а зубы имела вроде драконьих. Обычно рептилии, даже крупные, лишь пробивают кожу, а тут словно взрослый мастифф клыками поработал, и нам пришлось иметь дело c рвано-размозжёнными ранами, к тому же нашпигованными ядом и обильно инфицированными. Признаться, я считал случай абсолютно безнадёжным. Но Мэри очень хороший токсиколог, старик Хантер способен применять сочетанные методы волшебной и симплексовой хирургии, а я... Должно быть, я всё-таки везуч, потому что мне вовремя удалось восстановить раненому самостоятельное дыхание.

— Насколько я понял с твоих слов, вопрос о полном выздоровлении не стоит?

— Ты что-нибудь слышал о болезни Митчелла-Пирогова? — вопросом на вопрос ответил Руперт.

— Нет.

— А о синдроме Зудека?

— Это какой-то вид мышечной атрофии, кажется?

— Не совсем... Ладно, давай объясню попроще. Если человеку изжевать нервно-сосудистый пучок на шее, ведущий к надплечью, да еще и изломать при этом соответствующую руку в нескольких местах от ключицы до кисти, поубивав ядом всю аксонную сеть, то может получиться очень нетривиальный диагноз. Комплексный посттравматический болевой синдром, сокращённо ПТБС. Его ещё называют каузалгией. Это патологическое состояние совершенно не пропорционально полученной травме и проявляется сенсорными, моторными и вегетативно-трофическими расстройствами. Хотя русский доктор Пирогов с американцем Митчеллом и пытались разобраться, что там к чему, каузалгия по сей день считается одним из наименее изученных и наиболее клинически тяжёлых вариантов нейропатической боли.

— Проще говоря, раны зажили, а боль осталась?

— Вот видишь, ты всё схватываешь на лету.

— Погоди, но ведь фантомную боль лечат? Зелья там всякие, особые виды физкультуры, правка энергетики... Когда ты сказал об инвалидности, я почему-то подумал о перебитом позвоночнике с нарушением тазовых функций или о черепно-мозговой травме с нарастающей деменцией в перспективе...

— Типун тебе на язык, Джерри! Не дай Мерлин... Да, лечат, конечно. Вот только полностью вылечивают далеко не всегда. Костерост ускоряет развитие остеобластов, позволяет заращивать переломы и даже формировать неокость, что даёт нам возможность справляться с болезнями и травмами опорно-двигательного аппарата. Если ногу или руку не оторвало нахрен, то срастим, восполним, уберём все деформации. Можно даже горбатого исправить не только могилой, хотя, конечно, навоется он, пока будет отращивать здоровые позвонки вместо удаленных деформированных… С мягкими тканями проблем не бывает вовсе, и plaga claudatur, эпискеем и clauserunt sanguine владеют даже студенты первого курса Академии колдомедицины... Но здесь особый случай. Нервы! Патофизиологические изменения при каузалгии включают воспалительный компонент, нарушения в периферической и центральной нервной системе, окислительный стресс... При этом, заметь, основные проявления этой болезни заключаются в развитии болевого синдрома в пределах ранее поражённой конечности. Острое ощущение жжения на пике приступа, ноющие или ломящие боли в сочетании с сенсорными нарушениями в покое. Гипералгезия в ста процентах случаев, аллодиния — у каждого третьего больного, отёк, локальное изменение кожной температуры, нарушение потоотделения и тактильной чувствительности, локальный остеопороз и брадикинезия, постепенно переходящая в полную акинезию.

— Завалил терминологией! Что это вообще за хрень такая?

— Шевелиться больно, нестерпимо больно, и поэтому пациент лишает себя любого движения. А мышечный аппарат реагирует на это слабостями, параличами и контрактурами.

— И чем дальше, тем больше, как я понимаю?

— Да. А теперь представь, что ты к тому же человек, который считает свою жизненную функцию выполненной, тебя достало всё, и прежде всего осточертело болеть, а мучения не отпускают. При этом по характеру ты капризен, демонстративен, отчасти инфантилен и к тому же эгоист... Словом, имеются все предпосылки, чтобы добросовестно себя угробить назло негодяям-врачам, пытающимся тебя спасти.

— А обезболивающие? У вас же чего только нет, от макового молока до промедола!

— Вот, кстати, да. Прибавь к вышеприведённому списку ещё одно слово: наркозависимый. Нет, даже два: наркозависимый невротик... И это всё круглые сутки рядом с женщиной, которая... твой друг, короче.

— Как я понимаю, надёжных средств от этой пакости просто нет?

— Ну почему же… Можно оперировать. Ввести пациента в искусственный паралич. Если конечностью все равно пользоваться нельзя, так пусть хотя бы не донимает. Но Мэри... Она категорически против такого варианта.

— Почему? Она ведь опытный колдомедик, понимать должна...

— Потому что патологически верит в то, что её пациент войдёт в те жалкие шесть процентов больных, которым удаётся выкарабкаться.

— А ты не веришь?

— Не-а! Видишь ли, при ПТБС ровно половина «весёлых» ощущений находится в прямой зависимости от психофизиологического состояния пациента. Все шесть процентов везунчиков — жизнерадостные люди, сангвиники, семейные люди с кучей друзей, постоянно чувствующие поддержку родных и близких. Мечтающие вернуться на любимую работу... А тут пациент попался упёртый. Интроверт и эгоцентрист — это раз, угрюмец — два, любитель самокопания и самобичевания — три...

— Да уж… Если верить дочери, работа для Снейпа была что каторга. Не понимаю, зачем он вообще в учителя подался, если с ребятишек его настолько воротит?

— А главное... он считает себя непонятым гением и отвергнутым миром преступником одновременно. И в упор не видит, что причиняет боль окружающим.

— И вот эту скотину Мэри любит?

— Ага!

Джеральд надул щёки и через несколько секунд резко выдохнул. Руперт наблюдал за товарищем и видел, насколько сложно ему смириться с выбором бывшей жены.

— Но это же ненормальная ситуация!

— Совершенно с тобой согласен. Я тебе больше скажу... У Мэри от этой работы на дому есть все шансы заработать хороший срыв. Не нервное истощение, это было бы ещё полбеды, а именно срыв, который закончится очень большими проблемами с её собственным здоровьем. А если Снейп по какой-либо причине не выживет, это окажется концом и для неё.

— Но ты говоришь, что он с большой долей вероятности станет инвалидом?

— Скорее всего. Однако при его характере находиться рядом с ним будет невозможно без последствий для психики. Поэтому смотри пункт первый.

— Срыв?

— Без сомнения. Даже у меня при общении со Снейпом терпение отказывает, хотя он всего лишь очередной сложный пациент. А Мэри всю эту историю с ним принимает слишком близко к сердцу. Погубит она себя.

— Но с этим же надо что-то делать! Я не знаю… вмешаться, спасти её от этого… упыря!

— Без толку.

Руперт меланхолично пожал плечами и наполнил опустевшие бокалы. Отсалютовав своим, он сделал большой глоток. Джеральд последовал его примеру, с неприятным удивлением отметив, что совершенно не ощущает вкуса сорокалетнего коньяка.

— Хочешь сказать, что мы, два нормальных, неглупых, здоровых мужика с хорошим образованием и опытом не можем повлиять на ситуацию? Вообще никак?

— Если она уже решила притащить Снейпа к себе домой и там выхаживать, то переубедить её не получится.

— Нет, погоди… Мы просто обязаны уберечь её от этого... слизеринского… д-дракона. Должны! Я ведь её любил когда-то... Любил... Да и тебе она не чужой человек. Друг всё-таки...

…Руперт вспомнил, как Мэри и Джеральд развелись, оставив в недоумении родных и друзей, для которых весть об их разрыве стала полнейшей неожиданностью. Со стороны они всегда казались образцом идеальной семьи. Он сам, глядя на них, не раз невольно ловил себя на том, что завидует товарищу: надёжный, крепкий брак, чудесная дочка и жена, на которую Джерри смотрел голодными глазами даже после стольких лет, прожитых вместе... Поэтому, когда замок их мнимого благополучия в одночасье рухнул, Руперт был обескуражен, как и все, кто знал эту пару.

— Больше, чем друг...

Джеральд изменился в лице и стиснул ножку бокала дрогнувшими пальцами. Сделал резкое движение, намереваясь встать.

— Тихо-тихо, не вскакивай, пожалуйста, ещё стол опрокинешь... И не смотри на меня так! Она мне... сестра названая.

— Ты поосторожнее на поворотах, приятель, а то я уж подумал… — Джеральд мотнул головой. — Ладно, проехали… Что мы можем предпринять?

— По факту — ничего. Видишь ли, Мэри сама не хочет, чтобы ни я, ни ты, ни какой-то другой благородный… рыцарь спасал её от… дракона, — Руперт невесело усмехнулся, а потом помрачнел. — Это любовь, Джерри. Иррациональная. Глубокая. Настоящая. Просто… не тому досталась. А Снейп, собака, представь себе, нос воротит. Недавно заявил, что просит поменять ему лечащего врача... Захотел отстранить Мэри.

— Её… поменять?! Вот... смеркут! Тряпка кровососущая!

— Э-э-э... Ну, не тряпка. По крайней мере, сестрички в палате точно знают: если застонал, то уже без сознания. Воли там — хоть лопатой греби. К сожалению...

— Почему?

— Потому что, если пациент стонет или жалуется, можно предотвратить развитие приступа в самом начале, не доводя его до труднопереносимых значений своевременным введением лекарства. А этот молчит и скрипит зубами, пока совсем не отключится... Как результат — нервное истощение прогрессирует, обезболивающие действуют хуже, характер портится всё больше, а страдает от этого Мэри.

— И что теперь? Будем сидеть и ждать, пока он её до инфаркта домучит?

— Для начала Сметвик удовлетворил претензии Снейпа к палатному куратору, и её отстранили. Но вышло, похоже, только хуже. Она сейчас сама не своя...

— Но она всё равно решила взять его к себе? Какого драккла ей это разрешили сделать? Или в Мунго с недавних пор нехватка коек?

— Снейп сейчас под следствием, а его состояние, мягко скажем, не для тюремного лазарета. В коттедже проще обеспечить условия домашнего ареста, чем в таком публичном месте, как госпиталь...

— Под следствием?

— На нём Чёрная метка. Года, этак, с 1979...

— То есть... Он действительно преступник? И в бою в школе участвовал в рядах пожирателей?

— Нет. Змея, которая его порвала, была живым оружием Тома Риддла.

— Так он на чьей стороне выступил-то?

— Мэри говорит, он защищал ребёнка. Вернее, юношу. Школьника-старшеклассника по имени Гарри Поттер, которому было на роду написано уничтожить Тёмного Лорда..

— А-а-а! Значит, заранее подсуетился, чтобы победители ему потом хвост не прижали! Переметнулся к тем, кто сильнее, у кого шансов выиграть было больше... Умно! Вот ведь ходячий кусок сносорожьего дерьма!

— И это говорит мне юрист, который должен помнить о презумпции невиновности и всяких таких делах?

— Это говорит тебе человек, пока сумевший избежать профессиональных перекосов... — Джеральд с сожалением посмотрел на стремительно пустеющую бутылку. — Хорошая штука… Ещё найдётся? От нашего разговора я ощущаю неодолимое желание напиться...

— А теперь представь, каково приходится Мэри — после всего.

— Что делать будем, медведь ты этакий?!

— Что тут поделаешь...

— Говоришь, он под следствием?

— Да.

— А если я предложу свои услуги как адвокат?..

— И позволишь засудить ко всем троллям?

— Нет. Судя по его характеру, который ты мне описал, Снейпа легко будет спровоцировать на нападение на должностное лицо. Которым, ясное дело, я и выступлю. После этого меру пресечения сменят с домашнего ареста на обычный, под замком. И Мэри получит передышку. А там что-нибудь придумаем.

— Двух недель в тюрьме будет вполне достаточно.

— Я знал, что ты меня поддержишь!

— Нет, ты не понял. Этого времени хватит, чтобы Снейп там преставился. А Мэри... как ты думаешь, что в этом случае будет с ней? Она ведь любит его.

— Ч-чёрт! Угораздило же её... «Любовь с Чёрной меткой» — отличное название для бульварного романа, но не для ситуации, которую надо разгрести... Вот что, — Джеральд вытер со лба выступившую испарину и взъерошил волосы, — регламент подачи заявлений от адвокатов-волонтёров я помню. Как бы там ни повернулось, но, когда дело дойдёт до суда, я должен быть рядом с Мэри. Будем считать меня своего рода буфером между нею и Снейпом.

— Поступай, как считаешь нужным, я не вправе тебе возражать... Знаешь, что я думаю обо всей этой ситуации? Мужик сам со страшной силой хочет на тот свет... аж подпрыгивает! Зачем ей надо было брать его за руку в момент, когда уже клиническая вовсю, и на себе вытаскивать из-за грани? Мы, маги-целители, против таких приёмов. Тому, кто намылился помирать, они мало помогают, а вот тот, кто остаётся... Он не то чтобы обречён, но случаи разные встречались… И потеря памяти, и сумасшествие, и даже смерть от сердечного приступа...

— Мэри это сделала?!

— Да. Однако Снейп живёт пока. Есть надежда, что пока не загнётся, проклятие последнего прикосновения не будет иметь над ней власти. Да и потом... Сработает ли оно? Прикосновение-то было не последним: она полностью взяла уход за Снейпом на себя, только старушку Торсон допускала, самую опытную из сестёр.

— Он себя обслуживать может?

— Пытается... То постель меняем по пять раз на дню, то отскребаем с пола содержимое судна... Иногда мне кажется, что ещё немного, и Мэри отдаст ему свою палочку, чтобы вручную не конфузился — его-то собственную мракоборцы конфисковали...

— Я тут подумал... На нём реальная кровь есть?

— Есть. Дал признательные показания, что убил прежнего директора школы. Может, и недоказанное что есть. Я к нему в мозги глубоко не лазил.

— Одно бесспорное убийство, членство в банде террористов… Ты говоришь, ещё и метка имеется... Этого хватит на поцелуй дементора или даже на Омут вечности.

— Что за Омут?

— Ну, это у нашей МАКУССы гуманный подход к неисправимому криминальному элементу. Тюремный медик берет у приговорённого воспоминания, просматривает, выбирает самое лучшее. Такое всегда на поверхности лежит: через него вызывают Патронус... Потом этот фрагмент памяти помещают во что-то вроде обычного думосброса, только диаметром с купель в финской бане. Это и есть Омут вечности. Приговорённый помещается прямо в его воды и тонет счастливым, поскольку, пока мозг не угаснет от кислородного голодания, вновь и вновь переживает лучшие моменты своей жизни.

— Даёт ваша МАКУССа! — Руперт присвистнул. — У нас давно уже физически не казнят. Арку Смерти с площади Согласия в подвал Отдела Тайн унесли. Правда, один бывший однокашник Мэри в ней все же погиб. Но это не по приговору.

— Случайно, что ли? Невыразимец?

— Хуже... Пожиратели штурмовали Архив министерства. А тот парень был кем-то вроде мракоборца. Ну и отловил в драке то ли особенно крепкий Ступефай, то ли цельный Петрификус. Обездвиженный, свалился прямо в проём. И всё. Насмерть. Из Арки не возвращаются, она сразу за грань выходит.

— Зато мгновенно... Из Омута иногда живыми достают. В коме, конечно, но живыми.

— И что тогда?

— Откачивают... По всем правилам спасения утопающих. По одному делу два раза не казнят, несправедливо. Считается, магия сама помиловала...

— Говоришь, Снейпа всё равно приговорят?

— Убийство есть убийство... А тут ещё и преступная организация, ввергнувшая страну в кризис власти и хаос... Терроризм! Чем у вас по закону Арку заменили?

— Высшей мерой социальной защиты — пожизненным заключением в одиночной камере и дементором в качестве охранника. Или сразу к тому дементору на «поцеловать».

— Я слышал, эта процедура лишает тело души. Что под этим подразумевается?

— Тебе говорить, как колдомедик, или снова на пальцах объяснять?

— Так, чтобы пьяный юрист понял.

— В общем... Про лоботомию слышал? Маггловская такая штука. Её ещё лейкотомией называют.

— Что-то смутно помнится...

— Так вот, между лобными долями головного мозга, отвечающими за интеллект, опыт, обучаемость, моральные и социальные навыки, есть нервные связи. Человеку делается малая трепанация черепа, или вовсе инструмент вводят через нос, либо надглазнично, и эти связи пересекают. Определённый участок головы «выключают» из круга общей мыслительной и нервной деятельности. Такая операция стирает память почище тотального обливейта, пациент становится тих, покорен и обретает разум новорождённого ребёнка-аутиста... Потом учи его заново ходить, причём не под себя, говорить и так далее. У магглов считалось, что такая практика позволяет эффективно лечить шизофрению.

— Короче, стереть личность и на её месте нарисовать новую...

— Примерно. Вот только лоботомированные полностью не реабилитируются. Так и остаются большими умственно отсталыми детьми. Поэтому магглы в конце концов от этого способа отказались. Ибо не столько лечит, сколько калечит — только в другую сторону… Поцелуй дементора примерно то же самое делает, но без скальпеля под черепушку. И прецедентов возвращения «стёртой» личности на свое законное место не отмечено.

— То есть... После приведения приговора в исполнение это будет клинический идиот с глубоким поражением интеллекта, недееспособный и нуждающийся в опеке и уходе?

— Ага. Юридически равный домашнему животному... Или нет... растению. Представь, что у тебя живёт этакая мандрагора в человеческом облике...

— Ни тролля себе!.. И что принято делать с такими заключёнными? Я там, за океаном, с подобной проблемой не сталкивался.

— Если есть близкие, то вернут им для ухода. Как правило, через пару лет у родни терпение лопается, и тогда отдел исполнения наказаний Департамента правопорядка получает уведомление о смерти осуждённого от «естественных причин». Например, упал в озеро на прогулке и захлебнулся, няня не уследила. Или сердечный приступ хватил. Или съел что-то не то, такие же что попало в рот могут потянуть... И Аврорат закрывает глаза, даже если совершенно очевидно, что не упал, а уронили, не инфаркт, а нихилиарные чары вроде той же Авады, не сам съел, а отравили... Потому что это хуже смерти — каждый день видеть, что осталось от пусть нехорошего, но человека... А если семьи нет, то... Говорят, у Мунго есть филиал, специальная закрытая богадельня на берегу Ирландского моря.

— Говорят? Ты же сам там работаешь, в Мунго...

— Работаю. Вот только этот филиал у нас секретнее Отдела тайн... Знаешь, почему уровень нашей медицины в большинстве случаев на голову выше маггловской?

— И почему?

— Потому что у них все лекарства тестируют на мышах. На клинические испытания с участием живых людей надо ещё соответствующий сертификат получить. А у нас с семнадцатого века имеется определённый резерв... биоматериала, который анатомически максимально близок человеку, но при этом юридически человеком уже не является. Испытывай — не хочу. И этической проблемы никакой, ибо нет там личности, только действующий комплект органов, что врачу и надо.

— И Снейпа могут к такому приговорить?

— Да. Прецеденты есть. Бартоломеус Крауч, пожиратель смерти, за гораздо меньшие грехи под дементора пошёл. Министр лично приговор утвердил... Видел я этого парня после «исполнительной процедуры».

— Где?

— В госпитале. Мы должны были засвидетельствовать отсутствие признаков интеллекта, эмоций и каких-либо признаков осознания осуждённым своего положения перед отправкой его в ту богадельню. Считай меня циником, но я тогда ещё подумал: вот же кому-то из учёных повезёт! Идеальный экземпляр человеческого тела для исследовательской работы: 33 года, из благородных, рос в достатке, в меру еды, в меру спорта. Ему даже отсидка в тюрьме здоровья не подорвала...

— У вашего Снейпа кто-нибудь из родных есть?

— А вот никого!.. Только Мэри. Ну, это она сама так считает.

— Н-да… её гриффиндорских принципов может хватить на то, чтобы обречь себя на пожизненный уход за обездушенным пациентом.

— Думаешь?

— Я знаю свою жену.

— Смеркут меня возьми, чувствую себя в полном тупике!

— Вот что… Спасать придётся твоего Снейпа!

— ?

— В живом виде и в здравой памяти он сможет хотя бы окончательно рассориться с Мэри и отвалить куда-нибудь за горизонт...

— Вариант!

— Значит, твоя задача, чтобы он выжил, а моя — чтобы вышел из тюрьмы при всем содержимом своей башки!

— Угу...

— Сделаем? Ради неё?

— Сделаем. Куда денемся... Давай, что ли, ещё по одной?

— Давай... Но эта — последняя. Я ещё хочу сегодня попасть к Мэри.

27 августа 1998 года, Портри

— Что-то случилось, Нэтти? Ты же собиралась вернуться вместе с папой?

— Случилось! — Губы дочери дрожат, а в глазах застыла обида — точь-в-точь как в тот день, когда она объявила мне, что знает о нашем с Джеральдом разводе. — Ты действительно хочешь пустить в наш дом профессора Снейпа и здесь ухаживать за ним?

Я холодею.

— Откуда ты…

— Откуда мне это известно, да? Случайно услышала разговор папы с дядей Рупертом.

— А разве я не учила тебя, что подслушивать неприлично?

Натали тушуется, но всего лишь на мгновение. Её серые глаза, так похожие на отцовские, загораются гневом.

— Учила. Но ты не сказала, что иногда только таким образом можно узнать то, что от тебя скрывают!

— Успокойся, пожалуйста. — Я лихорадочно соображаю, что мне нужно сказать и сделать, чтобы потушить эту внезапную вспышку. — Что конкретно тебя не устраивает? Неужели то, что в твоей бывшей и пустующей уже несколько лет детской разместится преподаватель, которого ты недолюбливала в школе? Но он не виноват в том, что ты не успевала по его предмету и регулярно хватала «троллей» по контрольным… Хорошо, если ты настолько против, я отведу под его пребывание другую комнату.

— Мама… Мама! Какая комната?! О чём ты? Разве ты пустила бы под крышу нашего дома любого из своих пациентов?

— Разумеется, нет. Только того, кому потребовалась бы такая помощь. И чья ситуация была бы столь же безвыходной.

— Не лги! — голос дочери теперь еле слышен. — Я знаю, что ты… ты любишь его!

Я закрываю глаза и молчу. Да и есть ли смысл что-либо говорить, когда она услышала разговор Джерри и Руперта, и никто из этих самоуверенных мужчин даже не удосужился использовать заглушающие чары, чтобы обезопасить себя от любопытства не по годам смышлёной пятнадцатилетней девочки.

— Что ещё ты узнала? — мой тон сейчас обманчиво спокоен.

— Достаточно, чтобы понять, на кого ты променяла папу!

— Не надо так, Нэтти.

— А как надо? Когда вы развелись, вы ничего мне не объяснили. Я так долго надеялась, что ты с ним помиришься, что это какая-то глупая случайность, чудовищная ошибка. Ну не могло же на самом деле быть так, чтобы вы расстались из-за чепухи? Потом я стала думать, что если вы ничего не говорите, то причина, наверное, во мне. Я винила себя, потому что не понимала, что происходит… Ты хоть знаешь, как мне было плохо тогда?

— Натали, — негромко говорю я и делаю к ней шаг, желая обнять и успокоить. Но она отшатывается, словно я хочу её ударить.

— Ты не сказала мне правды. Замалчивание — это не прямая ложь, верно? Ты ведь именно так думала, мама? Так? Когда папа женился на Клэр, я поняла, что нашей семьи больше нет, что вы с ним больше никогда не будете вместе. Я ненавидела отца, его новую жену, их будущего ребёнка, себя, а больше всех тебя, мама!

По щекам дочери безостановочно текут слёзы, и она размазывает их кулаками по лицу — совсем как детстве, когда ревела от обиды или разбивала коленку.

— Милая моя девочка…

Натали захлёбывается рыданиями, делает паузы, проглатывает окончания слов. И по-прежнему не подпускает меня к себе.

— Я же видела, что вы с папой будто… сговорились держать меня… в неведении. Как же это было больно… как больно! А он тогда всё ещё очень любил тебя, мама. И когда женился на Клэр, любил... И даже сейчас… даже сейчас всегда отзывается о тебе… только в превосходной степени… И сегодня, когда выпил, тоже… наговорил такого!..

Её худенькие плечи вздрагивают. Она кусает губы.

— Дай мне сказать, пожалуйста! — голос не слушается меня. — Пойми, что в жизни бывает всякое. Взрослые люди часто совершают ошибки. Постарайся понять, что я не рассказывала тебе о причинах нашего расставания с Джеральдом, потому что щадила тебя!

— А ты спросила, хочу ли я твоей… жалости? Нужна ли она мне? Почему ты всё решила за меня? Признайся ты тогда, назови причину, всё было бы иначе!

— Было бы ещё хуже, Нэтти. Ты была ещё слишком юна и не смогла бы понять, насколько всё сложно и запутано.

Она сжимает кулаки и тяжело дышит.

— Если бы ты снова вышла замуж, мне было бы гораздо проще принять это и смириться… Но ты оставалась одна, а семьи — нашей семьи, нас прежних — уже не было! Может быть, не сразу, но я простила бы тебе любого другого мужчину, — она шмыгает носом, — даже дядю Руперта, наверное, простила бы. Он очень хороший человек, сильный и добрый. Говорит, что считает тебя своей сестрой… Смешно!.. Как будто кто-то поверит в эту чушь… Мне жаль его почти так же сильно, как папу…

Я замираю на месте. А вот о чувствах Остина ко мне она никак не могла узнать. С чего она сделала такой вывод? Неужели сама догадалась? Я не верю, что Руперт пустился бы на такие опасные откровения с моим бывшим мужем.

Пока я пытаюсь не выдать обуревающих меня эмоций, дочь, собравшись с силами, безжалостно говорит:

— Ты предала нас, мама. Променяла на человека, который мизинца папы не стоит! И который тебя, такую независимую, умную, всё и всегда знающую, в грош не ставит! Ему же плевать на любого, кто не отвечает его требованиям! Чёрствый, эгоистичный, злой… Как ты могла его выбрать? Несмотря на то, что он потребовал отстранить тебя, ты перед ним на цыпочках ходишь… Где твоя гордость? Он издевается над тобой, унижает, а ты даже не можешь ему возразить… Готова даже притащить его сюда, в наш дом… В наш дом!!! — Натали смотрит на меня так, словно я прямо на её глазах совершаю немыслимое кощунство. — Туда, где жила и была счастливой наша семья, пока вы с ним её не разрушили!

— Ты всё сказала? — мой ледяной тон останавливает поток обличительных слов. Она хватает ртом воздух. — Я не намерена оправдываться перед тобой. Ты хотела всё узнать? Изволь. Я действительно люблю профессора Снейпа. И твоё неприятие, равно как и презрение к моим чувствам, не изменит этого факта. Сейчас ему очень тяжело, и я сделаю всё, чтобы ему помочь.

— Ты хочешь спасти… убийцу? — неверяще спрашивает она.

Я вздрагиваю, мысленно проклиная про себя юриста и реаниматолога, щедро поделившихся друг с другом информацией и совершенно забывших о том, что и у стен бывают уши. Внимательные, юные, неопытные уши, не склонные разбираться и прощать.

— Профессор не убийца, Натали. Более того, если бы не он, то война, из-за которой мы отправили тебя в Америку, продолжалась бы до сих пор, и ей никто не смог бы положить конец. Не выноси приговор человеку раньше, чем это сделает суд. Заодно можешь поинтересоваться у отца, что означает понятие «презумпция невиновности». И если тебе больше нечего мне сказать, я считаю наш разговор оконченным.

Я иду к выходу из комнаты.

— Когда папа вернётся из Лондона, я попрошу, чтобы мы сразу же отправились обратно в Америку. Я больше не хочу здесь оставаться!!!

Шантаж в расчёте уязвить меня и сделать больно. Неумелый, но зато какой действенный, если горькие слова звучат из уст собственного ребёнка!..

Скрипнув зубами и едва совладав с собой, я произношу:

— Как угодно. Держать не буду.

Я слышу за спиной сдавленные рыдания, но не оборачиваюсь.

* * *

В саду свежо. Вдоль дорожки аккуратными куртинами высажены моей матерью цветы-многолетники. Постепенно дичающие без её заботливых рук, они наполняют воздух благоуханием. Моя ладонь безучастно скользит по окроплённым вечерней росой бархатистым головкам. Солнце клонится к закату, и вечер, в отличие от тёплого дня, обещает быть холодным и ветреным.

В центре сада на возвышении стоит беседка, чьи деревянные, с каннелюрами, колонны плотно затянуты плетущимися жёлтыми розами: этот сорт будет радовать глаз цветением вплоть до первых заморозков. Я вхожу внутрь и опускаюсь в кресло. После злосчастного разговора с Натали меня бьёт нервный озноб, и мне всё никак не удаётся согреться. Я раз за разом прокручиваю в памяти безжалостные слова, брошенные мне в лицо дочерью.

Наверное, она права, и я действительно плохая мать. Хорошая положила бы все силы, чтобы сохранить семью. Жила бы с постыдной тайной в сердце, как моя бабушка, и ни на минуту не позволила близким усомниться в том, что всё в порядке. И только наедине с собой, изредка, позволяла бы себе чувствовать. Она воздвигла бы высокие стены из убедительной лжи, скрепив их самоотречением. Не причинила бы ни вреда, ни ущерба тем, кто нуждался в ней, за кого она несла ответственность. Но я предпочла правду и ею разрушила всё, что создавала с таким трудом в надежде забыться…

Вчера, когда мы втроём сидели за ужином, рассказывали друг другу о каких-то обыденных вещах, слушали школьные истории Натали, шутили, смеялись, я несколько раз ловила себя на том, как остро, до саднящей душевной боли, мне не хватает таких вечеров. Как сильно я скучаю по ним и насколько, оказывается, нуждаюсь в присутствии рядом любящих и близких людей, которые стоят друг за друга, а беды и радости делят поровну. Но к чему запоздалые сожаления, если я уже превратила в развалины то, что должно быть свято для любой женщины — семью? Разорила собственными руками родное гнездо и выбросила из него своего неоперившегося птенца...

Из-за владевших мной иллюзий я добровольно отказалась от искренних чувств Джеральда. Хладнокровно и из самых лучших побуждений покинула мужа, думая, что освобождение от лжи — это благо для нас обоих. Причинила ему боль, оправдывая себя тем, что он не заслужил участи находиться рядом с той, которая хоть и прожила с ним бок о бок столько времени, но всё же совершила измену — не физическую, а моральную, не сумев забыть другого мужчину.

К счастью, после нашего развода судьба оказалась благосклонна к Джерри, и он связал свою жизнь с Клэр, которая, в отличие от меня, его полюбила. Это надёжный брак, скреплённый не только обоюдными (по крайней мере, я на это очень надеюсь) чувствами и рождением наследника, но ещё и интересами двух породнившихся чистокровных семейств.

Я же ожидаемо и вполне заслуженно осталась одна. И вот уже несколько лет подряд бреду по рукотворному пепелищу, которому всё нет конца и края.

…В детстве, когда мне было около восьми лет, я гостила с родителями в Румынии у дальних родственников отца. В один из вечеров мы отдыхали у дикого озера, похожего на зеркало в оправе из густого ивняка и камышей. Взрослые начали расставлять лёгкую мебель для пикника, разожгли костёр. Вскоре мне стало скучно наблюдать за их хлопотами, и я направилась к берегу. Помню, было очень душно, как перед грозой. Я спустилась к воде, по поверхности которой меланхолично скользили жуки-плавунцы. В сгустившемся от зноя воздухе носились полупрозрачные стрекозы. Время от времени меня окликала мама, и я громко отвечала ей, чтобы она не волновалась. Вдоволь налюбовавшись открывшимся видом, я пошла вдоль берега, не замечая, что всё сильнее удаляюсь от нашей стоянки.

Вскоре я забралась в высокую траву, доходившую мне почти до плеч. Это было так здорово — представлять себя смелой искательницей приключений, идущей по опасным и коварным джунглям, о которых в ту пору я знала только из книг… Шла, раздвигая ломкие от затяжной жары стебли, как вдруг краем глаза увидела резкое движение и летящую в меня ожившую чёрную ленту. Я инстинктивно закрылась от неё рукой и почувствовала, как в запястье вонзились острые зубы. Укус был похож на ожог. Я даже не поняла в первый момент, что случилось. Ойкнув, опустилась на корточки и тупо уставилась на небольшую саднящую ранку с выступившими из неё каплями крови. Мой испуг был так силён и внезапен, что я не убежала с криком к родителям и даже не попыталась позвать на помощь.

Повреждённое место покраснело, стало болеть, на руке появился отёк. Конечно, я тогда не знала, насколько опасным для ребёнка моего возраста могло оказаться нападение змеи. Меня нашла обеспокоенная мама. Увидев, что со мной случилось, она закричала, схватила меня в охапку, а я потеряла сознание от нарастающей интоксикации. В себя я пришла уже только в местной больнице. Там не нашлось нужной сыворотки, и пока её привезли из другой клиники, я долго лежала под капельницей, а молоденькая медсестра всё меняла и меняла на стойке флаконы с растворами...

Гадюку, подобную той, что меня укусила, спустя несколько лет я увидела в серпентарии. А на третьем курсе Хогвартса, когда нас познакомили на ЗОТИ с боггартом, на меня из шкафа вывалилась здоровенная чёрная змеища — раз в десять, наверное, больше реальной. Мне хватило сил и смелости не растеряться и превратить её в садовый шланг весёлой розовой расцветки...

Несмотря на то, что пережитый страх ещё долго не отпускал меня, я смогла его изжить и даже прониклась к ядовитым рептилиям своеобразным уважением, когда стала их серьёзно изучать. Но вот ощущения беспомощности, испытанного в детстве после укуса гадюки, забыть я так и не смогла.

Сейчас это бессилие, сопряжённое с болью, возникло вновь.

Я опять одна, в полной растерянности, не могу понять, что происходит, и позвать на помощь…

Слёзы, наверное, могли бы принести облегчение, но их нет. Щёки горят, будто исхлёстанные. Отчаяние впивается отравленными зубами в сердце, рвёт его, высасывает из меня остатки самообладания. Я закрываю лицо ладонями.

Как же я устала!.. Настолько, что не передать словами. Бешеная нервотрёпка последних месяцев, истощение и эмоциональное выгорание — и всё это ради блага пациента, который, по словам дочери, ни во что меня не ставит. И ему не нужна ни моя забота о нём, ни бессонные ночи, проведённые у его постели, ни попытки облегчить его состояние, ни стремление забрать боль.

Человеку невозможно навязать желание жить, если он всеми силами противится этому и с упорством, достойным лучшего применения, идёт к тому, чтобы поскорее закончить своё земное существование. Отправиться на тот свет если не от болезни, то по решению суда — судя по поведению Северуса, ему безразлична его участь, он не намерен бороться за вынесение оправдательного вердикта. Значит ли это, что все мои усилия по его спасению тщетны и заранее обречены на провал? Как целитель, я не могу с этим смириться. Но иногда даже мне хочется опустить руки и отступить, предоставив событиям идти своим чередом.

Наверное, я всего лишь жалею себя. Мне хочется тепла и понимания, поддержки. Присутствия рядом того, с кем я могла бы не скрывать своей слабости и наконец-то перестать гнаться за миражом... Таким был со мной Джеральд, когда мы были женаты. Таков Руперт, чьим ласковым и внимательным отношением ко мне я не имею права злоупотреблять и поэтому прибегаю к помощи друга лишь изредка, когда делается совсем невмоготу от одиночества.

Я хочу остановиться. Разорвать порочный круг, по которому бегу и бегу, как пони на потеху ребятишкам в маггловском зоопарке…

Остановиться…

Снова вспомнить о том, что я всего лишь женщина. Что могу быть нежной, любимой, желанной. Что имею полное право стать уязвимой, принимать защиту более сильного, не препятствовать попыткам заботы. И не изображать из себя автомат, который может сутками обходиться без сна и отдыха, не реагировать на колкие слова, молча сносить нарочитое пренебрежение, проглатывать обиды…

Зачем мне всё это? Неужели только ради фантома, живущего в моей голове? Ради бессмысленной и жестокой надежды стать чуть ближе человеку, которому — чего уж тут лукавить — и раньше было на меня наплевать?

Насколько проще мне было любить Северуса на расстоянии, чем теперь, когда он так внезапно ворвался в мою упорядоченную жизнь и перевернул в ней всё вверх тормашками… Прежде я идеализировала его, думая, что нашим орбитам никогда не суждено сойтись. В моих грёзах в его характере и поведении было гораздо меньше желчи и безжалостности. Он казался мне более внимательным и мягкосердечным. К сожалению, нарисованный образ не совпал с тем, что я увидела в действительности.

Но была ли я разочарована, когда передо мной предстал не отретушированный за четверть века портрет, а живой человек? Нет и ещё раз нет! Несмотря на все сложности, несколько месяцев наблюдений и скупого общения с Северусом убедили меня в том, что под личиной его отрешённости и язвительности глубоко сокрыта потребность в тепле и понимании. И уже поэтому я не могу от него отказаться. Я не имею морального права бросить его в беде, даже несмотря на выказываемое им пренебрежение и открытую враждебность, реакцию дочери и нашу с ней размолвку.

Я люблю его — уже не нарисованный в сознании образ, а реального, сложного, замкнутого мужчину, не привыкшего просить о снисхождении и по этой причине не щадящего других. Пусть даже он обеими руками отталкивает мою помощь и делает всё, чтобы усугубить своё положение.

…Ветер усиливается, в саду становится холоднее, но возвращаться в дом я не хочу. Я боюсь новых обвинений дочери. Сейчас мне не хватит душевных сил ещё раз встретиться с её горящими обидой глазами.

Но моим мечтам об уединении, похоже, не суждено сбыться. Я слышу звук шагов и вижу вывернувшую из-за подстриженного кустарника высокую фигуру Джеральда.

Он входит в беседку и садится в стоящее рядом с моим кресло. Мне хочется сказать ему о том, что своим несвоевременным интересом к моей жизни и расспросами он невольно спровоцировал наш конфликт с Натали. Но я не произношу ни слова и зябко повожу плечами. Это не ускользает от его внимания, он снимает с себя плащ и накидывает его на меня, предупреждая любые возражения. От его одежды струится густое тепло: похоже, бывший муж, которому никогда не нравился влажный климат Портри, наложил на ткань согревающие чары.

— Почему ты здесь одна? Сегодня очень свежо. Пойдём в дом?

Я отрицательно мотаю головой.

— Что произошло? — спрашивает он, и в его глазах появляется тревога.

— Почему ты вернулся так скоро? Ты ведь рассчитывал остаться у Остина до завтрашнего дня?

— Обстоятельства несколько изменились.

Я усмехаюсь про себя: обстоятельства… Значит, вот как теперь называется вмешательство в мою жизнь…

— Натали заперлась в своей комнате и не открывает, говорит, что хочет лечь пораньше спать. Ты не знаешь, что с ней?

— Мы поссорились.

— Вы? Поссорились?! — Он искренне удивлён. — Но из-за чего?

— Она во всех подробностях услышала твой разговор с Рупертом, — говорю я, не глядя на Джеральда. Я не вижу смысла ему лгать. Тем более, он всё равно узнает правду — если не от меня, так от дочери.

Повисает неловкая пауза.

Он замирает. Видимо, вспоминает те фрагменты беседы, которые могли оказать на девочку столь сокрушительное воздействие.

— Прости, Мэри. Я не подумал, что до этого может дойти.

— Какая теперь разница, о чём ты думал, если Натали узнала то, что для неё не предназначалось? Зачем ты вообще поднял эту тему и обратился к Остину за разъяснениями? Моя жизнь — это только моя жизнь, Джерри. Она тебя никоим образом не касается!

— Значит, не касается… Ну-ну… — в его голосе отчётливо проступает раздражение. — По-твоему, я даже не имею права поинтересоваться, что творится с матерью моего ребёнка? Или я не должен замечать того, насколько ты изменилась с нашей последней встречи? Мне должно быть совершенно безразлично, что в Мунго, если судить по твоему лицу и болезненной худобе, тебя ежедневно истязают пыточным заклятием?

— Почему ты стал расспрашивать Руперта? — повторяю я свой вопрос. — Что-то я прежде не замечала за тобой такого любопытства!

Он шумно переводит дыхание, и я понимаю, что ему очень сложно сдерживать готовую прорваться злость на меня.

— Потому что раньше ты не брала работу на дом! — рявкает он.

Его слова звучат двусмысленно. Они хлёсткие как пощёчина. Я вскакиваю. Плащ падает на пол беседки. Джеральд поднимается следом за мной и быстро, одним движением, обхватывает меня руками.

— Отпусти!

Я резко повожу плечами, желая высвободиться, но он лишь крепче притягивает меня к себе. Что с ним происходит? Возможно ли, что его поведение спровоцировано не столько состраданием ко мне, сколько глупой и неуместной ревностью к Снейпу, родившейся после откровений друга? Похоже на то. Но почему тогда его реакция одновременно раздражает меня и приносит удовлетворение? Она мне… приятна? Неужели я настолько сильно сдала, что цепляюсь за любое проявление небезразличия, желая убедиться в том, что кто-то всё ещё готов волноваться за меня, замечать изменения моего состояния, предлагать помощь? А не только бездумно и жестоко отвергать, как это делает мой пациент…

Я больше не пытаюсь разорвать объятия, хотя и не отвечаю на них. Наверное, минуту или две мы стоим молча, оглушённые нахлынувшими общими воспоминаниями и такими забытыми за прошедшие годы прикосновениями. Бывшие супруги, когда-то попытавшиеся создать семью и делившие друг с другом кров и постель. В одну из ночей, слившись телами и мыслями о ребёнке, мы зачали дочь, которая, увы, так и не смогла удержать нас от расставания.

Если бы только Джеральд знал, как сильно я хотела полюбить его и сделать счастливым! Думала, что это станет возможным, если однажды удастся освободиться от преследующего меня мучительного морока. Я ценила его искренность и силу, доброту и нежность… Откликалась на пылкость и ласки, заботилась, помогала, была рядом, поддерживала. Я всё плотнее стискивала пальцы на шее собственных неуместных чувств, но задушить их так и не смогла. Они оказались гораздо крепче, чем можно было предположить… Мне хочется попросить у Джерри прощения за то, что я не сумела стать такой, какой он меня себе представлял. Что наше куцее счастье было похоже на забытьё и оказалось затишьем перед бурей. За то, что не сложилось… Нашей семьи больше нет. Осталась только обоюдная горечь и горстка пепла от несбывшихся надежд…

Словно услышав мои мысли, он наклоняет голову, и его губы мягко прижимаются к чувствительному месту за моим ухом. Его дыхание становится прерывистым и тяжёлым. Горячий шёпот обжигает мочку, посылая по телу, которое всё ещё многое помнит, волну неконтролируемой дрожи:

— Мэри…

От Джеральда исходит тонкий, едва различимый запах дорогого коньяка, но он не пьян. А это значит, нужно вопросом или действием срочно прервать нарастающее напряжение, чтобы избежать взаимной неловкости, когда мы поймём, что оба, хотя и по разным причинам, но всё же позволили себе проявить неуместную слабость.

— Джерри… У вас с Клэр всё в порядке?

Я чувствую, как при имени жены он вздрагивает и спустя мгновение нехотя, медленно убирает руки, сжимает их в кулаки и суёт в карманы брюк.

— Да, всё хорошо. Спасибо.

Я оборачиваюсь к нему. В его глазах замешательство, которое, впрочем, он успешно маскирует. Участливым тоном, не допускающим никакой иной трактовки, кроме заботы обо мне, произносит:

— Тебе стоит приехать к нам. Я буду счастлив, если ты всё же оставишь свои предубеждения и решишь нас навестить. Клэр тоже будет не против.

Я не могу сдержать восхищения его самоконтролем. Тем, как быстро и без потери лица он сумел отыграть назад. Недаром он прекрасный адвокат — таким можно стать лишь при наличии врождённого дара к лицедейству.

— Едва ли она будет рада меня видеть, Джерри. Не нужно требовать от жены быть настолько лояльной к твоей бывшей.

— Как знаешь, — он пожимает плечами, — но в таком случае ты можешь остановиться у моих родителей. Они часто вспоминают тебя и интересуются, как продвигаются твои дела.

— Крайне заманчивая перспектива, но вряд ли осуществимая в обозримом будущем.

Я с сожалением вздыхаю, потому что со Стивеном и Маргарет Монтгомери до сих пор поддерживаю дружеские отношения и даже изредка обмениваюсь с ними письмами. Они души не чают в Натали и всё еще относятся ко мне с симпатией, хотя наш с Джеральдом развод они переживали очень тяжело и по этой причине неоднократно, хотя и тщетно, пытались нас помирить. Надеюсь, что появление в жизни их сына молодой жены и рождение внука сумело компенсировать все их волнения.

— Прости, что я обратился к Руперту, не расспросив сначала тебя, — Джеральд виновато и в то же время совершенно обезоруживающе улыбается. И я понимаю, что больше не могу на него сердиться. — Я очень переживаю за тебя, Мэри. Ты сильно изменилась за последние месяцы. Поэтому я настаиваю на том, чтобы ты оформила более продолжительный отпуск и отправилась на хороший южный курорт — поближе к тёплому морю и солнцу, как любишь… Я готов лично поговорить с твоим начальством, и мне почему-то кажется, что Сметвик меня только поддержит… Тебе, дорогая моя, необходимо восстановить силы, а то смотреть на то, во что ты превратилась, невыносимо. И да, — он спохватывается, — не стой, пожалуйста, на ветру. Может быть, пойдём в дом? Я думаю, горячая ванна и чашка чая с имбирём тебе сейчас точно не повредят.

Он поднимает плащ. Критически осмотрев его со всех сторон, снова накидывает мне его на плечи. Любезно подаёт руку, на которую я опираюсь, сходя со ступеней беседки. Погружённые в свои мысли, мы молча бредём по садовой дорожке. У двери в дом Джеральд останавливается и произносит:

— Что касается размолвки… Не бери в голову. Всё обойдётся. Я виноват в вашей ссоре и поэтому лично поговорю с Натали.

— Не надо!

— Надо, — жёстко обрывает он меня. — Не забывай, что это и моя дочь тоже.

25 августа 1998 года, паллиативное отделение госпиталя св. Мунго

— …Пациент с трудом переносит яркий свет, Хизер, так что, наверное, придётся сменить шторы в палате на более плотные. Старайтесь избегать резких звуков — хлопков дверью, звона посуды… Еще бы я посоветовала вам поменять туфли, милочка…

— Туфли? Но, миссис Торсон, причём тут они?

— У вас каблуки стучат.

— Разве это так существенно?

— Поверьте, в нашем случае — да. Мы имеем дело с очень тонко чувствующей натурой, хотя это может быть и незаметно на первый взгляд. В конце концов, представьте себе, если бы у вас была мигрень, а кто-то рядом прошёлся бы по паркету в обуви с жёсткими каблуками — разве это не вызвало бы приступа раздражительности?

— Вас послушать, так его раздражает сам факт существования окружающего мира, миссис Торсон!

— Отчасти, так и есть, душенька моя. Но вы — опытная и терпеливая сестра, у вас все шансы справиться. Только не кладите сахару ему в чай, и постарайтесь, чтобы этот чай непременно был крепким и слегка приостывшим. Очень горячие напитки строжайше противопоказаны… Вы умеете заваривать пуэр?

— Нет. Это что-то китайское, насколько я помню?

— Да. Я вас научу и подскажу, где достать. Нужен пуэр 5-7 летней выдержки. Это любимый сорт чая у нашего пациента. Но помните — такой чай плохо сочетается с обезболивающими и снотворными, так что злоупотреблять им он не должен...

…Мерлиновы исподники, и тут рассуждают о том, что я должен и чего не должен! И даже не изволили обратить внимание за своей чрезвычайно интеллектуальной беседой, что я не сплю и не без памяти от анестетиков!

— А еще меня… чрезвычайно раздражают… добрые дамы, полагающие, что… имеют право… в моем присутствии именовать меня в третьем лице!

Миссис Торсон шелестит унылым форменным лаймклоком в мою сторону. Медленно присаживается на табурет. Смотрит в лицо… Её напарница молча мнётся у окна, не знает, куда деть крупные белые руки с коротко остриженными холеными ногтями.

В юности миссис Торсон вряд ли была красива. Такие дамы в пожилом возрасте даже симпатичнее, чем на выпускном балу. Нос короткий, картошкой, усыпанные вертикальными бороздками некогда полные (кажется, такие называют чувственными?) губы. Личико круглое, щека с кокетливой родинкой, как у красавиц восемнадцатого столетия, нарочно приклеивавших себе на лицо круглую «мушку» — кусочек тёмного панбархата. Смуглая, не брезгующая тем, чтобы подставиться солнцу кожа уже слегка обвисла, подёрнулась тонкой сеточкой легких морщин, овал лица немного поплыл. Бабка явно не пользуется ни Адолесценцией, ни маскировкой признаков возраста чарами, ни обычной декоративной косметикой. Чистота и естественность…

Как у тебя, Лили…

Я не могу себе представить, как бы ты старела. А теперь время не может оставить свои безжалостные следы на твоём облике…

Память — это боль. И я не намерен её лечить… Поздно! Как там, в дурацкой маггловской книжонке? «Все поздно — и Таис, и Аксиомена»… Смысл и сюжет приключенческого романа в совершенно неудобочитаемом переводе, проглоченного в каникулы — от нечего делать, когда случайно порезался отравленным стилетом в Лютном, заболел и был на четыре дня отлучён от подработок в аптеке, — давно потерялся в закоулках памяти. А фраза осталась, зачем-то врезавшаяся в обычно разборчивую память. И вот — всплыла…

Тонкие лучи морщинок разбегаются вокруг прозрачных, почти наивных старушечьих глаз. Светлый, как весенняя вода, голубой взгляд спокоен и доброжелателен, как полагается при исполнении служебных обязанностей.

Сколько ей лет? Век волшебников долог… Я, помнится, с большим удивлением узнал, еще будучи школьником, что пятидесятилетней на вид школьной библиотекарше миссис Пинс, на самом деле, стукнуло вдвое больше. Если бы не скромный школьный юбилей, то и не узнал бы никогда… А наша тренерша по полётам на метле Роланда Хуч в свое время блистала в юниорской национальной сборной по квиддичу, среди игроков 1901 года рождения. Вот, кто бы подумал?..

Стопятнадцатилетний Аберфорд выглядит — по маггловским меркам — на семьдесят с небольшим. А чувствует себя, дай Мерлин, лучше многих сорокалетних. В газете писали, возглавил в битве за Хогвартс отряд местных жителей, привёл на подмогу защитникам и сам в первых рядах сражался. Да так сражался, что несчастную подслеповатую Трелони чуть удар не хватил. Носилась потом потрёпанной вороной по разбитой лестнице с дикими криками «Дамблдор с нами!» — и швыряла врагам на головы свои хрустальные шары для предсказаний… Вот уж, единственно полезное их применение!

…Дамблдор, но не тот! Очки протрите, коллега!

Брату его, убитому мной, было всего на год больше…

«Тот, кто приблизится неосторожно к Анчару сему, к смерти своей приблизится, ибо даже дух ветвей и цветов его ядовит для всякого существа, тако же и для человека». Ждан Воронко, «Яды и противоядия земель азиатских», глава 18 «О древе индийском, Анчаром именуемом».

Я и есть этот зловещий Анчар…

— Если вам так не нравятся старые невежливые сиделки, сэр, надо было меня просить заменить, а не мисс Мэри. Думаете, не вижу, что вы сейчас места себе не находите из-за глупости, которую сделали?

Взгляд сиделки на мгновение обретает колючинку, полные губы поджимаются в укоризненной гримасе. Седая голова в старомодном изжелта-зелёном чепце с плоёной оборочкой мерно покачивается из стороны в сторону.

Меня — стыдить? Где же вы, почтенная, видели совесть у клеймёного пожирателя?..

— Вы у нас еще и легилимент, миссис Торсон? А мой... наставник... считал, что это не такое уж и частое умение... Хотя, магов-лекарей, говорят, этому учат…

Острая горечь досады имеет привкус крови. Но... Обратного пути нет!

— Не учили меня. Я в госпиталь со школьной скамьи пришла, да так и осталась. Не до учёбы было, воевали мы тогда. Суданская кампания. Может, даже слышали что? Министерство было против того, чтобы маги в ней участвовали, но ведь если с другой стороны, у сарацин этих, и отравители, и заклинатели попадаются, разве наших удержишь? А позже — работа, любовь, замуж я пошла, дети народились, потом — внуки… Так Академия без меня и обошлась. Не беспокойтесь, некому здесь читать вас, как книжку какую.

Суданская кампания. Значит, семнадцать лет ей было в начале восьмидесятых годов минувшего, девятнадцатого века…

— Мне к вам в мозги лезть незачем, мистер Снейп. У вас всё на лице написано, да так, что не ототрёшь...

Она фыркает — смешно, как-то по-ежиному. Но взгляд всё тот же. Тёплый, материнский взгляд…

— Вы, сэр, как дитё малое. Всё огрызаетесь, если что не по вашему нраву пришлось. Думаете, что поступили правильно. А ведь не можете не понимать, что обидели хорошего человека. Напрасно обидели.

Долгий, лёгкий вздох — в унисон с моим, хриплым и протяжным… Осуждает? Нет, пожалуй.

— Да. Обидел. Но... зато избавил... от себя. Мисс Макдональд слишком тепло ко мне относится. И это явно не идёт ей на пользу.

Почему я вообще что-то должен объяснять этой милой домашней бабушке со стажем сестринской службы почти сто двадцать лет?

Я всего лишь один из нескольких сотен немощных доходяг, которых кормили, умывали и вовремя обеспечивали прописанными магом-целителем лекарствами эти сухие, не по-старчески сильные руки с узловатыми, крупными суставами. Завтра меня увезут в тюрьму, а на моё место прибудет какой-нибудь другой лежачий пациент — и вам, миссис Торсон, хватит новых забот. Что вам до меня?

— Я вчера, когда доктору Сметвику ассистировала, заметила, в каком она была состоянии... А я, сэр, знаю её с момента, когда она ещё совсем молоденькой девочкой в госпиталь пришла. Но такой за все годы я её не видела. На ней ведь лица не было! Она, миленькая, едва на ногах держалась. Как ещё сил хватило разговаривать с вами... И доктор Сметвик тоже хорош…

Нарушаем субординацию и корпоративную солидарность, миссис Торсон? Но, похоже, вас это не слишком волнует… Да, конечно, с равной материнской добротой — ко всем... И с равным неприятием любой несправедливости…

— Доктор-то, говорю, тоже хорош! Устроил показательную взбучку — вам на радость... Ну что, довольны остались?

— Не вполне, мэм. Мне ведь теперь приходится выслушивать ваши отповеди!!!

Мне кажется, что я кричу. На самом деле пересохшее горло порождает лишь тихий, хриплый, свистящий шёпот...

Да, она права. Мне горько и страшно от того, что я совершил.

Но я был должен.

Мне легче, если я буду думать именно так. Накормить свою обиду мнимыми обязанностями — последний шанс не считать себя конченым убожеством, миссис Торсон!

— Да какие отповеди, сэр!.. Вы больной, и уже поэтому у вас есть преимущество... Захотели — потребовали отвода целителя. Вы любую нелепость могли в своём заявлении написать, и лечащего врача всё равно бы заменили... Хорохоритесь тут передо мной, петушитесь, а я ведь вижу, что стыдно вам от того, что вы совершили. Потому что совсем слепым надо быть, чтобы не заметить того, что доктор для вас сделала.

Светло-голубые лужицы в обрамлении выцветших от седины ресниц не меняют выражения. Та же бесхитростность, та же неизбывная теплота и ласка… Как это контрастирует сейчас со словами, спокойно и неумолимо льющимися в палатную тишину! Слава Мерлину, что хоть вторая сестра, коротко кивнув на колокольчик на тумбочке у постели — мол, понадоблюсь, зовите, — исчезла за немой белой дверью.

— Говорите, что хотели избавить её от себя, потому что она к вам слишком тепло относится... Вот что я вам скажу... Боитесь вы, бежите от чего-то, потому и её оттолкнули... Доктора ведь обычно с больными себя так не ведут... Пациенты все в равном положении здесь находятся, любимчиков ни у кого нет. Лишь бы вас всех на ноги поставить и отпустить восвояси — здоровыми... А мисс Мэри к вам иначе отнеслась — на свою же собственную голову. Вы ей не простили, что она посмела по отношению к вам не только заботу проявить... За нежность наказали, словно врага какого!

Каждое слово вонзается в виски раскалённой иглой, плавится в крови, течёт в сознании, замерзает острой льдинкой кристальной правды в сердце.

По существу мне нечего возразить...

— Утешьте её, если сможете... Пожалуйста.

Узловатая сухая ладонь взлетает с колен, словно гонит назойливое, глупое насекомое.

— Как тут утешить, мистер Снейп? Когда двое дерутся — третий не мешай. Только хуже будет... Да и гордая она очень. Жаловаться никому не станет, потому что помощь принимать не научена... Вчера ей крепко досталось... От доктора Сметвика, от вас. Старший целитель запретил ей в госпитале появляться до конца недельного отпуска. Я видела, как она уходила. Словно тень... Вам, мужчинам, невдомёк, что сильной женщина становится только от одиночества... когда рядом близкого нет. Того, кто защитит. А вы... под дых... Эх, сэр!..

— Довольно, миссис Торсон. Полагаю, пары недель не пройдёт, и все страдания сильных женщин этого госпиталя, связанные с пребыванием на излечении уголовного преступника и члена темномагической банды, будут с блеском отомщены приговором. И если вы уж хотите откровенности, дорогая моя, я не хотел бы, чтобы кто-либо в этот день жалел меня.

— Тьфу ты! — в голосе сиделки впервые за весь разговор появляется нечто похожее на досаду. — Я думала, что вы умный человек, мистер Снейп, а вы, прости меня Мерлин, дурак дураком! Можете и на меня нажаловаться начальству. Пергамент всё стерпит! Да только я уже старая, мне всё равно. Уволить — не уволят, потому что опытные сиделки всегда нужны. Кто ж за пациентами будет утки выносить? Таких дурёх, как мисс Мэри, которая своими руками практически безнадёжного больного выхаживала, среди целителей не найдёшь. «Страдания сильных женщин этого госпиталя!» — она передразнивает, довольно похоже копируя интонацию. — А что, как не отправят вас на тот свет, сэр? В госпитале много о вас шепчутся, кое-что и до меня долетает, хоть и не люблю сплетен... Что тогда? Неужто даже не извинитесь перед ней?

— Миссис Торсон, а вам не приходило в вашу многомудрую голову, что всё это было не нужно! Да, все эти ваши… примочки-притирки, утки, катетеры и прочие шприцы! Вы совесть во мне пробудить пытаетесь. А у покойников её нет.

— Знаете, сколько я больных на своём веку повидала? Вы, наверное, умных книжек меньше за свою жизнь прочитали... Разные мне попадались люди. Были и те, кто так же, как вы, хотел умереть. Некоторых я даже понимала, потому что любой боится немощным инвалидом остаться. А если ещё и одинок, никому не нужен... Но вы-то не безнадёжный! Будь это не так, вас бы давно к мистеру Хантеру отправили — нерв удалить! И боли бы никакой не было, а вот калекой одноруким на всю жизнь остались бы. Без нервов — оно ведь ни чувствительности, ни движения… Это мисс Мэри вас не отдала на операцию! Она за вас верит в то, что сумеете поправиться. Потому и возится с вами. Вернее, возилась...

Её справедливость страшнее Авады. Только вряд ли сейчас раскололась старушкина неуязвимая в своей правоте душа. А мне после её ухода останется только разъедающая сердце своей крепчайшей кислотой тоска. Тоска по дорогому человеку рядом — при осознании, что сближение может только навредить ему.

Ад на земле.

— Мэм, по большому счету, какая вам разница, придётся ли мракоборцам связывать мне руки перед тем, как толкнуть в камеру с дементором?.. Нет, ну ответьте, пожалуйста, какая?..

Почему ей нужно копаться во мне, как в корзине с бельём, отбирая наиболее заношенное исподнее для стирки? Хочет помочь Мэри Макдональд? Хочет заставить меня принести извинения? Но разве только это?..

Новый невесомый, долгий вздох.

— Я ведь тоже к вам успела привязаться, сэр. Хоть и не поверите в это, наверное. Знаю, как тяжко вам пришлось... Помню, как в беспамятстве метались... Как пластом лежали, безучастный ко всему... От еды отказывались, чтобы себя голодом уморить... Как потом мало-помалу на поправку пошли... У меня душа за вас изболелась — до того хотелось, чтобы болезнь вас поскорее отпустила! И, знаете, я верила, что так и случится, когда рядом с вами была доктор Макдональд. Чудно мне было наблюдать за вами обоими. Вы ведь со всеми держали себя так, что хуже не придумаешь. Грубили, фокусничали, сиделок своими капризами будто нарочно из себя выводили. Зато с ней совсем иначе себя вели... Ждали её, хотя и обижались на неё, и ссорились. Я многое на свете повидала, сэр, мои глаза не обманешь. Потому и говорю, что только с ней одной вы живым и становились. Думала, что вы к ней как-то по-особому относитесь. А то, что стеснялись её, что голышом перед ней приходилось лежать, так это ерунда... не вы первый, кто нас, лекарей, из-за этого на дух не переносит. Особенно молодых и красивых... Мужчине хочется быть сильным, хозяином положения себя чувствовать, а тут надо подчиниться не просто женщине, а более слабому... Вроде как заяц волка пожалел. Потому необходимую помощь за унижение принимают. Вас это тоже не миновало, сэр. Вот только заблуждались вы. За своей обидой на мисс Мэри вы её заботу о вас, в которой ничего стыдного нет, так и не разглядели...

— Вы... хотя бы понимаете, мэм, что… истязаете меня сейчас?

Пить хочется. Мордред трижды проклятый, как же хочется пить!

Шёпотом, почти неслышно скрипя пересохшим горлом:

— Не надо меня... жалеть. Не смейте ко мне... привязываться... Я должен… понести свою кару, я заслужил… Но я хочу сделать это... достойно. Не сожалея и не оставляя за собой чьих-то слез.

Светло-зелёный чепец снова укоризненно покачивается на фоне оклеенной легкомысленными обоями в цветочек стены паллиативной палаты.

— А может, я так достучаться до вас хочу?.. Вот что бы вам не обратиться к доктору Сметвику и не сказать, что, мол, неправы были, что погорячились с отводом врача? Все совершают ошибки. Безгрешных нет. А ошибки на то и даны, чтобы научить нас чему-то...

Да. Снова права…

Ошибаются все. Только почему-то так устроен этот долбаный Мордредов мир, что прощают эти ошибки всем, кому угодно, кроме меня…

— Прости меня, Лили…

— Отвяжись! Я пришла только потому, что Мэри сказала, будто ты грозишься проторчать здесь, на каменном полу, всю ночь. А мне не хочется быть виноватой в том, что ты подхватишь банальную маггловскую простуду!

— Я бы так и сделал... Прости! Я не хотел тебя обижать… Просто…

— Просто с языка сорвалось?..

— Да. Я был неправ. Я все понял, и больше ты от меня такого слова не услышишь. Никогда, Лили. Никогда…

— Поздно!

Взлетевшая в резком жесте тонкая рука, мягко светящаяся в дрожащем от тусклых ночников полумраке, резко запахивает полу коротенького ночного халатика.

…Мерлин, ей же здесь холодно!..

— Я много лет находила тебе оправдания, Северус... Никто из моих друзей не понимает, почему я вообще с тобой еще разговариваю. И больше я не буду закрывать на это глаза. Ты выбрал свою дорогу, а я — свою. Мне не по пути с юным Пожирателем Смерти… Ты уже получил свое вожделенное клеймо или только собираешься — вместе с дружками твоими?

— Нет! Послушай… Я правда не хотел…

— Обзываться грязнокровкой? Но вы же там всех, как я, так называете! Прощай!

Она резко разворачивается к двери — так, что длинный кончик тяжёлой огненной косы хлещет меня по лицу. До рези в глазах!

Флагеллято, магическая огненная плеть, наказание, которое давно, почти столетие под строжайшим запретом в этих стенах. Даже для крепко провинившихся учеников…

«Ибо нет такой вины, что стоила бы плетей унижения…»

Неправа была досточтимая профессор Еврпаксия Моул, милосердная и справедливая директриса, распорядившаяся сто лет назад упразднить в Хогвартсе телесные наказания.

Есть вина…

Прежде, чем приходит в движение недовольно хмыкнувший портрет Полной Леди и захлопывается тяжёлая дверь, вдребезги разбивая моё заледеневшее от ужаса сердце, я несколько мгновений вижу, что там, в узком коридоре, куда только что навстречу отливающему красным свету гриффиндорской гостиной шагнула Лили, зябко ёжится еще один чёрный силуэт.

Девушка. Ниже ростом. С нелепыми колбасками тугих косичек, которые жёстко топорщатся на голове, напряжённо вжавшейся в поднятые до ушей мягкие маленькие плечи.

Нескладную, рано округлившуюся фигурку заслоняет что-то висящее на руках — длинное, складчатое, грузно волочащееся по чисто выметенному каменному полу.

Одеяло?..

Мэри Макдональд хотела принести мне одеяло, если я вознамерюсь и вправду провести ночь на полу у портрета-привратника, на котором, ещё раз удовлетворённо хмыкнув, прикорнёт до утра разнаряженная в шелка и бархат краснощёкая толстуха — по слухам, сама Фортуната Гриффиндор, сестра основателя и первого декана…

— …Простите меня, сэр. Я тут много чего вам наговорила.

— Не извиняйтесь... Не за что, миссис Торсон!.. Я слышал… от сестёр, что доктор Макдональд получила недельный отпуск... Если к моменту возвращения… она ещё будет испытывать… желание меня видеть... И если сам я буду ещё здесь, то... Даю вам слово с ней поговорить.

Миссис Торсон неожиданно кладёт свою руку поверх моей. Сухие мягкие пальцы чуть поглаживают неподвижную, холодную, как у рептилии, кожу. И от этого движения в центре ладони рождается чуткий, пульсирующий комочек ласкового тепла…

В детстве, когда я болел или мне снились кошмары, мать точно так же накрывала своей ладонью мою. И живая тёплая ниточка тянулась от сердца к сердцу, заставляя поверить — жизнь может состоять не только из боли, обид и душевного раздрая.

…Как это редко случалось, мама, как редко! И как быстро кончалось, когда из гостиной за тонкую фанерную стену моей каморки врывался густой и хриплый отцовский баритон, по привычке приправленный бранным словом:

— Элли! Ну где ты там, чёртова ведьма? Кончай с пацаном цацкаться! Нахрен твои телячьи нежности, не девчонку растишь!.. А ты, заморыш, на бок — и дрыхнуть! И чтобы ни звука, слышишь!.. А то я тебе вмажу ремня, сопля мелкая!!! Плакал он, понимаешь ли…

Лет с семи я больше не плакал. Только сжимал кулаки и стискивал до хрусткого скрежета зубы, если было больно или страшно. Ну или губу мог прикусить — изнутри, чтобы было не слишком заметно окружающим…

За меня плакал дождь.

В тот день, когда хмурым августом 1978 года я стоял над терпко пахнущей свежей землёй отверстой ямой на кладбище в Коукворте. И два оборванных могильщика спускали в чёрную бездну на длинных полотенцах простой сосновый гроб, обитый самой дешёвой тканью. Чьи-то скучные мальчики в черных суконных курточках держали хлипкий, мокрый венок. За моей спиной, согнувшейся крючком под дешёвым маггловским плащиком из холодной болоньи, судорожно и наигранно всхлипывала соседка. Её синий от промозглого холода и выпитого с утра алкоголя старший сын откровенно предвкушал поминки. А я даже не мог вспомнить его имени. Мы ведь очень мало общались с соседями…

Сутулый сухощавый викарий, которого, наверное, мать прогнала бы прочь, если бы могла подать голос из-под промокшей сосновой крышки домовины, что-то бормотал под ветхим зонтом о вечности и о непременной встрече праведных душ в царствии небесном. После того, как Господь снизойдёт до того, чтобы исправить, наконец, этот мир по своему усмотрению…

Никто его, кажется не звал. Просто так положено — быть на похоронах священнику. А то люди не поймут!.. Как будто эти люди вообще могут что-нибудь понимать…

Дождь катился по лицу — с привкусом моря, ветра и йода, как морская вода. Волосы липли ко лбу и к вискам, застили взгляд. К горлу горьким комом подкатывала тошнота. Оттого, что не ел с утра, от нескольких подряд бессонных ночей, от страшной непоправимости случившегося. А потом с назойливым ропотом дождя в сознание ворвался тихий, уже безжизненный голос:

— Когда меня не станет, Северус, положи меня рядом с отцом. Прошу тебя…

Я выполнил твоё пожелание мама. Несмотря на то, что всей душой был против того, чтобы ты и после кончины пребывала подле этого маггла. Ведь это он, беззастенчиво пользовавшийся твоей любовью, в конечном итоге сгубил тебя. Ты продлила его никчёмную жизнь на пару десятилетий, а он, сволочь, утащил тебя за собой в эту смрадную чёрную яму под медленно растущим с каждым взмахом лопаты могильщика мокрым холмиком…

Магглам не место в Авалоне… А тебе бы еще жить да жить!

Батильда Бэгшот, тоже вдова, преставилась осенью 1997 года, протянув за книгами по истории магической Британии полтора с лишним столетия. И, говорят, умерла не своей смертью.

Почтенный отставной директор школы Хогвартс Армандо Диппет покинул мир в 1992 году в окружении целого сонма внуков и правнуков. Действительно старым и весьма дряхлым. И было ему, если верить официальной биографии, уже за триста…

А тебя убила твоя неразумная любовь, мама. Любовь, которую иначе, чем зависимостью он грубого, недалёкого и бездарного человека даже не назовёшь…

Тихий, умиротворяющий шепоток миссис Торсон возвращает к реальности. Только вот солёная влага на губах почему-то не спешит исчезнуть…

— Я сейчас с вами не как сестра милосердия с пациентом. Мой меньшой внук постарше вас будет. Не сердитесь за то, что сейчас скажу... Но... неужто вы так и не поняли, сэр, что она вас любит? Ведь горы для вас свернёт, если надо! Я такого в нашем госпитале ещё никогда не видала, а землю второй век топчу. В жизни подобное крайне редко выпадает, сэр. Нельзя так хорошими людьми разбрасываться... И себя прежде смерти хоронить не нужно.

— Да... Любит... Знаю. Но меня... нельзя любить. Я — Анчар… Приношу близким только боль и смерть.

Она улыбается и так и не убирает руки. Живой сгусток успокаивающего тепла продолжает биться в её ладони.

Руки Мэри тоже умеют дарить тепло. Но оно… иное.

— А уж это, дорогой вы мой, не вам решать... Сердце не спрашивает, кого выбирает, и ни перед кем не отчитывается. Человек без любви что калека. Дышит, думает, живёт, а полноценным его назвать нельзя...

— Сп-росите... доктора Остина. Он знает…

— А мне и спрашивать не надо... Чую, что в вашей жизни беда какая-то стряслась, потому вы таким и стали... Но не надо торопиться туда, где мы все рано или поздно будем. Это ни вас, ни меня не минует... Если вы выжили после того, что с вами произошло, значит, судьбе угодно вас пока попридержать на белом свете. Не всё вы ещё сделали, чтобы руки отряхнуть и уйти.

— Всё... сделал. Всё. Не спрашивайте, что конкретно, всё равно не поверите.

— Вы ещё не все корешки обрубили, которые вас на тот свет не пускают... Или, может, — её глаза становятся печальными, — потому и рубили, по живому резали — с ней?

— Поймите... Меня там ждут!

Эти слова вырываются у меня помимо воли.

Я не хочу и не могу ей лгать.

Сестра Торсон долго молчит, жуёт губами так и не слетевшее с них слово. Словно не знает, как относиться к моему откровению. Потом тяжело, с кряхтением, встаёт. На мгновение крепко сжимает мне пальцы. Обводит взглядом комнату с мягкими креслами, легкомысленными цветочками на обоях, какими-то пасторальными пейзажиками на стенах.

— Вроде и красиво здесь, а тошно. Избави меня Мерлин умирать в таком месте... Да ещё и в одиночестве... Отдыхайте, сэр. Извините, что потревожила вас. Нам, старикам, только дай поговорить... Я сейчас доктора пришлю. Может, надобно вам чего.

Осторожные шажки мягких стариковских тапочек шелестят к двери. Вот и ещё одна нить оборвана, Лили. Я ещё на шаг ближе к тебе. Но почему так настойчиво и надсадно щемит сердце?..

И когда уже меня хоть что-нибудь доконает?..

Белая дверь бесшумно поворачивается на своих новеньких, обильно смазанных петлях. Боль, притаившаяся на время, по дюйму в каждое мгновение отвоёвывает свои позиции заново, огненным комом катится от шеи к плечу, парализует волю. И сквозь зыбкую линзу предательской влаги, беспощадно и глупо заволакивающей глаза, я вижу, как дрожит и тает в наступающем мраке приторная обстановка паллиативной палаты.

…Ухмыляющееся румяное лицо толстухи Фортунаты Гриффиндор преграждает дорогу свету. Узкий коридор, слабо освещённый ночниками, исчезает за широченной фигурой дамы. Но я знаю, что там, в закатном зареве прошлого, всё ещё стоит босиком на холодном полу тихая девочка с тяжёлым тёплым одеялом, переброшенным через скрещённые на груди руки.

28 августа 1998 года, Портри

Дверь в мою комнату приоткрывается, и в неё боком протискивается Натали. Несколько мгновений она неподвижно стоит на пороге, а потом быстрыми шагами подходит к постели, юркает под одеяло и обхватывает меня руками.

— Прости… прости… прости! — торопливо говорит она, точно боясь, что я отстраню её от себя и не дам сказать ни слова.

Я молча прижимаю лицо дочери к своей груди и чувствую, что её щёки мокры от слёз.

— Всё хорошо, Нэтти… Не плачь… Не надо!

Она мотает головой, и я начинаю гладить её по судорожно вздрагивающей спине.

— Прости меня, мамочка… Прости, пожалуйста, за то, что я тебе вчера наговорила… Я знаю, что очень сильно обидела тебя…

— Ничего, малыш… Ты пришла ко мне, а это значит, всё в порядке.

— Ты не сердишься?

— Нет, милая, не сержусь… Я понимаю, почему ты так поступила. Мне и в самом деле нужно было сказать тебе правду гораздо раньше.

Натали перехватывает мою руку и прижимается к ней. Неосознанный жест в поисках защиты...

Слабый лунный свет пробивается в щель между неплотно задёрнутыми шторами. И на миг мне кажется, что с юного лица внимательно и серьёзно смотрят не тёмно-серые, а чёрные глаза, принадлежащие совершенно другому человеку. Я моргаю, чтобы избавиться от наваждения.

Моя девочка… Как же непросто ей пришлось, если её переживания вылились в такую эмоциональную вспышку! Я благодарю про себя Джеральда за то, что он поговорил с дочерью и подтолкнул её к примирению. Потому что я сама вряд ли бы нашла слова, способные смягчить её гнев.

— Мама… — она наконец-то нарушает молчание. — Значит, это правда, что профессор Снейп скоро будет здесь?..

Боясь новой размолвки, я осторожно отвечаю:

— Да, Нэтти. Это необходимая мера.

— Но почему его не могли оставить в госпитале? Ведь там же созданы все условия для таких больных?

— Его хотели забрать оттуда в тюремный лазарет, а для него это равносильно смерти. Он сейчас прикован к постели. Ему необходима круглосуточная помощь и требуется очень хороший уход.

Она передёргивает плечами.

— Значит, он может остаться таким… насовсем?..

— Нет. Ходить он научится заново, а вот сможет ли владеть своей левой рукой, как раньше, неизвестно... Он получил настолько тяжёлые травмы, что мы не знали, удастся ли вообще его спасти.

— Ему действительно… так больно, как говорит папа?

— Да. На пике приступа это похоже на ожог крутым кипятком. При этом боль отдаётся во всём теле. И тогда он не в состоянии даже пошевелиться.

— Как с этим можно вообще жить?! — в её голосе проступает растерянность и… сострадание?

— Это лечится, Нэтти. Очень долго, тяжело, муторно. И часто процесс восстановления растягивается на годы. При условии, конечно, что человек сам хочет исцелиться.

— А он хочет?

— Нет.

Короткое слово даётся мне с таким трудом, что Натали замечает это и стискивает мою ладонь.

— Значит, ты надеешься его… переубедить? Ты ведь ещё и поэтому решила перевезти его сюда?

У меня невыносимо щиплет глаза. Не хватало ещё расплакаться при дочери!

— Если бы это было так легко, моя милая…

— Мама… — произносит она и делает паузу, будто не решается продолжать дальше.

— Что, Нэтти?

— Но если ты так заботишься о нём и стремишься ему помочь, почему он захотел заменить тебя на другого врача?

— Это сложно объяснить. Мы с ним давно знакомы. В школе между нами возникали конфликты, и один из них закончился не очень хорошо. В его жизни есть события, о которых ему тяжело вспоминать. А когда я с ним рядом, он будто раз за разом видит их повторение.

— Расскажи мне!

— Зачем тебе это знать?

— Мне надо понять, почему он так несправедливо поступил с тобой!..

Я вздыхаю, не зная, что лучше — перевести разговор на другую тему или всё-таки открыть ей правду. Но за своё замалчивание я уже была наказана тяжёлой ссорой с дочерью, повторения которой не хочу.

— В его жизни произошла трагедия… Представь себе девочку и мальчика, друзей, которые вместе приехали в Хогвартс из одного города и попали на разные факультеты. Она на Гриффиндор, как я, а он — на Слизерин. Её звали Лили... В их паре она с самого начала была главной и обладала здоровым эгоцентризмом самодостаточного человека. Лили рано уверовала в то, что мир вертится вокруг неё, поэтому принимала восхищение собой как должное. Ярким и всеми любимым людям это вообще свойственно… Обожаемая дочь, первая волшебница в семье, которой очень гордились родители, она была красива, умна и блестяще училась. Её хвалили преподаватели, с ней хотели дружить сокурсники. А когда на неё обратил внимание один из самых популярных мальчиков школы, самооценка Лили взлетела до небес... Не представляю, насколько надо было смирять себя Северусу, чтобы так долго оставаться в тени рядом с ней. Он единственный раз показал свой характер, и расплата последовала незамедлительно. Лили избавилась от него, как избавляются от ещё добротной, крепкой обуви, которая уже стала не по ноге... Может быть, возникни между ними равные отношения, это вылилось бы в нечто иное, но она стала им тяготиться… Его безропотностью рядом с ней, готовностью поддерживать любые её поступки и решения… Потом она стала стыдиться Северуса, потому что его резко не принимали гриффиндорцы.

— Мне бы тоже не понравилось, если бы мой друг стал пожирателем смерти!

— Всё не так просто. Я не сомневаюсь, что и тёмными искусствами Северус увлёкся не только ради новых и запретных знаний. Он искал компенсации за то, что был вынужден вечно прозябать на вторых ролях. Конечно, он хотел признания. И, возможно, рассчитывал, что если его удастся достичь, то Лили иначе взглянет на него. Хотя бы с уважением, которого он, бесспорно, заслуживал. Но в неё влюбился Джеймс Поттер, и это решило всё.

— Отец Гарри Поттера?! — дочь изумлённо округляет глаза.

— Да. Именно Лили и Джеймс позже стали родителями мальчика, которому было предначертано уничтожить Тёмного Лорда. Но тогда они оба были ещё подростками. Яркими, популярными, весёлыми, и поэтому их сближение оказалось естественным и гармоничным. А Северус… Он не смог выдержать соперничества со звездой школы и остался ни с чем. Однажды он под влиянием обстоятельств обидел свою подругу неосторожным, злым словом. Она его не простила и порвала с ним... Лили — альфа и омега его мира — была потеряна, а собственная репутация среди сокурсников, на которую он прежде не обращал никакого внимания, сыграла против него... Так и вышло, что умный, чрезвычайно одарённый юноша превратился в изгоя. А через несколько лет, после известия о гибели Лили, он сам для себя отсёк любую возможность сближения с другой женщиной. Северус был выжат досуха прежними отношениями, сколь трагичными, столь и невинными, не знавшими ничего плотского и «недостойного».

— Значит, он до сих пор её, — Натали мнётся, словно ей неловко произнести вертящееся на языке «любит», — не забыл?

— До сих пор, Нэтти. И эта память сейчас его убивает.

— Как это?

— Терять любимого человека всегда невыносимо тяжело и страшно. Время не может полностью исцелить такую рану. Но живая память благотворна, она помогает справиться с бедой. И тогда начинает казаться, что твой близкий не умер, а словно куда-то надолго уехал. В мыслях он жив, находится рядом, и ты постоянно воскрешаешь пережитые вместе с ним счастливые и даже смешные моменты. Они-то и дают силы жить дальше. А мёртвая память уничтожает. Она не приносит ничего, кроме горечи и острой, выматывающей боли. Это похоже на отсроченное самоубийство. Ушедший полностью идеализируется, превращается в парадный портрет, не имеющий ничего общего с оригиналом, и за ним теряется личность... А дальше ещё хуже. Прежний несовершенный человек оборачивается карающей за ошибки десницей судьбы, становится моральным абсолютом, нравственным ориентиром и прочими нежизнеспособными конструкциями… Такой идол может требовать только жертвоприношения… Память Северуса мёртвая, и он мечется в ней, как внутри тёмной комнаты, где нет окон… Он любил Лили сильно, яростно, со всем максимализмом юности. И потерял её на взлёте… Ради неё он помог Поттеру закончить затяжную магическую войну. И ради Лили он хочет поскорее прекратить ненавистное ему существование, надеясь там, за гранью, вновь её увидеть...

Натали долго молчит, пытаясь осмыслить услышанное. Я перебираю её волосы, путаясь пальцами в густых пружинящих кудрях.

— А профессор знает, что ты его… любишь?

Её слова звучат неуверенно, будто дочь стыдится вопроса, который вынуждена задать.

— Он узнал это, когда я была такой же, как ты, Нэтти.

Она поднимает голову. Расширившиеся зрачки почти полностью заливают радужную оболочку, и мне снова мерещится, что сейчас на меня её глазами смотрит Северус...

— Столько лет?!..

— Иногда мне кажется, что я родилась с этим чувством к нему. Если можешь, не суди свою мать. Это действительно сильнее меня.

— Тогда… почему ты вышла за папу?

— Потому что я знала, что Северус никогда не ответит мне взаимностью. Нужно было как-то жить дальше. Как любой женщине, мне очень хотелось иметь семью и доброго, внимательного мужа. А ещё я мечтала о маленькой рыжей девочке с серыми глазами и веснушками на носу, о которой могла бы заботиться, кого любила бы всем сердцем. Я благодарна твоему отцу за всё, что он сделал для меня. Но более всего за то, что с его помощью ты появилась на свет…

Она сворачивается клубочком — точь-в-точь, как делала в детстве, когда была ещё совсем крохой и почти каждую ночь приходила к нам с Джерри в спальню. Сонная, смешная, она тогда с трудом залезала на высокую кровать и устраивалась между нами. Я вспоминаю, как муж поначалу сердился, пытался приучить Натали к тому, что у неё есть своя комната, но это помогало мало, как и попытки запирать дверь.

Приснившийся дурной сон, испуг или воображаемое чудовище, засевшее под шкафом — много ли было надо, чтобы в коридоре послышался топот босых ножек и жалобное хныканье: «Мамочка, я боюсь!» Джерри, чертыхаясь, выходил из спальни, подхватывал дочь на руки и передавал мне. Натали уютно пристраивалась под боком в поисках тепла и безопасности, и уже через пару минут я слышала её умиротворённое сопение. Но стоило только осторожно перенести малышку, уже крепко спящую, обратно в её кроватку, как вскоре раздавался громкий обиженный плач, вынуждавший нас капитулировать и вернуть девочку на облюбованное ею место.

От привычки приходить к нам среди ночи она избавилась только годам к семи, заменив её на долгие посиделки перед сном. Она засыпала, сжимая мою руку в своих ладонях. Ей важно было ощущать моё присутствие, и я не без оснований тревожилась: каково придётся моему маленькому кинестетику, когда дочь станет школьницей и будет большую часть года проводить в стенах интерната? Я понимала, что она очень привязана ко мне, и гораздо сильнее, чем дети её возраста, нуждалась в материнском внимании, прикосновении, ласке. Поэтому позже, когда Натали поступила в Хогвартс, я использовала любую возможность, чтобы почаще навещать её или забирать домой.

…Моя нежная, ласковая, хрупкая девочка за то время, что я её не видела, стала ещё больше похожа на Джеральда. Те же каштановые кудри, правильные черты лица, ямочка на остром подбородке. Пройдёт ещё пара-тройка лет, и она превратится в редкую красавицу, способную кружить сверстникам головы. Только бы ей не пришлось повторить мою судьбу! Пусть она, в отличие от меня, никогда не узнает безответной любви…

— Как же ты будешь дальше? — в родном голосе звучит горечь. — У папы есть Клэр, а у тебя… никого. Тебе ведь очень плохо одной, я знаю!

— Эх, Нэтти… Может быть, именно теперь я впервые за много лет счастлива.

— Счастлива?

— Это только в юности кажется, что нет ничего важнее объятий и поцелуев с тем, кто тебе нравится. Когда в животе порхают бабочки и хочется летать от переполняющих тебя ощущений. — Я чувствую её удивление и улыбаюсь. — Впрочем, такого безмятежного периода у меня не было. Мне выпало другое. Сейчас я помогаю тому, кого люблю, вернуться к привычной жизни. Когда вся эта история с судом наконец-то завершится, а Северус перестанет быть моим пациентом, мы неминуемо расстанемся снова. И в этот раз, похоже, уже навсегда… Я не тешу себя иллюзиями, что этого не произойдёт.

— Но ведь это же невыносимо больно, мама!.. И… неправильно!

— Что поделать… Это жизнь. Зато мне будет тепло от мысли, что он где-то есть на свете и кого-то по-прежнему раздражает своим невыносимым характером, опять язвит, ехидничает, насмехается. Что занимается любимым делом, в котором он настоящий мастер… Это очень много — знать, что с дорогим тебе человеком всё в порядке… Но хватит грустных историй на ночь. Спи, моя хорошая.

— Ты точно больше не сердишься на меня?

— Нисколько. Спи.

Я крепко обнимаю дочь. Натали ворочается, устраиваясь поудобнее, как наигравшийся шкодливый котёнок. Она засыпает быстро: в её возрасте сон и чистоту души ещё ничто не способно омрачить. Но я сама не могу сомкнуть глаз. Думаю о том, насколько сильно разбередили меня её простые вопросы.

Несчастна ли я?

Мой разум понимает всё, что происходит, и не видит никаких перспектив сближения с Северусом — кроме того необходимого минимума, который требуется для результативного взаимодействия целителя и пациента. Он говорит, что мне предначертан тернистый путь подавляемых страстей. По нему однажды уже прошла моя бабушка, которая всю жизнь провела вдали от любимого мужчины, не зная, где он и что с ним, тая чувства к нему даже от самых близких людей... И откуда только она взяла на это силы?..

Я похожа на неё и тоже одна. Да, я многое в жизни успела, сделала и повидала, но пустота в моей душе всё равно никуда не исчезла. Раньше её удавалось забивать работой, исследованиями, экспедициями, встречами с интересными людьми. В минуты сомнений рассудок убеждал меня в том, что свобода и одиночество — не худший вариант устроенной жизни. Особенно если это даёт возможность компенсировать личные провалы достижениями в профессиональной сфере.

Но сердце делает кульбит, замирает, его начинает щемить, когда я вспоминаю, как несколько дней назад, уступив чувствам, прижала слабую ладонь Северуса к своей щеке. Как меня обожгло прежде неизведанным ощущением кровного родства с ним, мужчиной, которого я почти совсем не знаю. Откуда и почему оно возникло, из каких глубин памяти и сознания пробилось? Но те несколько минут, что он не отнимал своей руки, я была абсолютно счастлива. Словно больше не было надолго разделивших нас лет, ссоры, непонимания. Как будто я, давно потерянный фрагмент мозаики, наконец-то нашла своё место в этом мире и смогла стать с кем-то одним целым…

…Желание увидеть его становится непереносимым. Мне хочется прямо сейчас, посреди ночи, отправиться в Мунго. Войти на цыпочках в палату и до распирающей боли в груди смотреть на то, как он спит, слушать его дыхание, видеть, что он жив и по-прежнему борется с болезнью.

Даже если я застану его бодрствующим, то ни его язвительность, ни раздражённые реплики, ни суровые взгляды из-под насупленных бровей уже не будут иметь надо мной никакой власти. Сейчас я способна спокойно встретить самые обидные и несправедливые слова. Потому что они, как и всё наносное, несущественны.

Но мне нельзя и носа казать в госпиталь: я и так чудом избежала выговора. Если завотделением сказал «неделя», это значит, что я смогу появиться на работе только через три оставшихся дня отпуска. Я надеюсь, что за это время Северуса отпустит обида на меня, и он поймёт, что замена лечащего врача всё-таки была не лучшей идеей. Я во что бы то ни стало должна достучаться до своего упрямого пациента.

Северус ничуть не изменился за столько лет... Он по-прежнему тот же колючий, ранимый мальчишка, который не видит дальше собственного носа, если дело касается чувств. Но я уже не та наивная девочка, которая в ответ на порыв искренности получила звонкую оплеуху. Теперь я знаю цену словам и поступкам, хотя до сих пор не избавилась от привычки верить людям — до момента, пока они сами не докажут обратного.

…Я закрываю глаза, представляя, как, едва касаясь, глажу его, спящего, по ладони, чтобы случайно не разбудить неловким движением. Как отвожу волосы с высокого лба, на мгновение задержав пальцы у влажного виска и ощутив подушечками тонкое биение пульса.

Прикосновение…

Для меня это целый мир, хранилище моей памяти и любви. Это то, что навсегда останется со мной, когда всё закончится. Главное — находиться с Северусом рядом. Проживать каждое мгновение, как последнее. Пока ещё у меня есть такая возможность.

Пока она ещё есть…

27-29 августа 1998 года, госпиталь св. Мунго — Малфой-мэнор

— С девушками вовсе не обязательно постоянно и непременно быть собой. По правде сказать, на первых порах, при начале и развитии отношений, они от нас хотят вовсе не этого!

Застывшая маска холеного, чуть надменного лица, еле заметный изгиб чётко очерченных губ, спрятавших презрительную гримаску, изящная осанка танцора-победителя… Белокурые волосы гладко зачёсаны наверх, их струящиеся по длинной гибкой спине пряди низко перехвачены у ворота витым блестящим шнурком с серебряными шариками на концах. И костюм… Как всегда, безукоризненно подогнанный по фигуре темно-синий сюртук, выразительно подчёркивающий узкую юношескую талию, кипенная белизна крахмальной сорочки, высокий жёсткий ворот, шёлковый галстук, узкие брюки с вытачками на коленях… Все эти чуть старомодные, но неизменно респектабельные детали, навевающие воспоминания об учебнике истории, о неспешных прогулках в регулярном парке — непременно с тонкой лаковой тросточкой… Неистребимые черты классического дендизма, заложенные в британской мужской моде ещё незабвенным Джорджем Брайаном Браммелом…

«Интересно, он сам по утрам бреется? Или эту тонкую, по-девичьи нежную, мгновенно розовеющую от моих солёных слов кожу ежедневно старательно скоблит, умащивает и притирает настоями от раздражения слуга-цирюльник из его домашних эльфов?».

Такие лица называют «породистыми». Да что иное, как не порода вся эта их хвалёная чистокровность? Как у дорогих, избалованных вниманием хозяев домашних животных... Невест таким красавцам испокон века подбирают родители, обращая внимание больше на родовитость, чем на тайные желания девичьего сердца. Но Люсу Малфою повезло и здесь: ещё пять лет назад, в выпускном классе, его совершенный облик завоевал сердце Нарциссы Блэк, первой красавицы школы. Наверное, их родителям нетрудно было сговориться о помолвке…

«Мерлин всезнающий, о чём я?..

Лили…

Острый кончик невидимого стилета оживает в захолодевшем сердце.

Больно!..

Лили обручена с ненавистным Поттером, дата венчания определена. Рассылаются приглашения. И вчерашний «Пророк» уже сообщил об этом официально…

Я давно знал, что так и будет. И все равно, все равно…»

Толстые жёлтые свечи в старинных витых канделябрах едва рассеивают мягкий, прохладный полумрак гостевой комнаты в богатом фамильном особняке. Укоризненно таращатся на стенах живые портреты дам в необъятных шелках и джентльменов в охотничьих костюмах. Виляют хвостами их нарисованные собаки, чуть слышно всхрапывают, раздувая ноздри, лоснящиеся тонконогие кони под высокими сёдлами. Древний парусник на мерно колышущейся зелёной волне вздымает изящный форштевень в клочьях невесомой кружевной пены. Тускло светится на столе высокий хрустальный графин с парой пузатых рюмок, наполненных чем-то золотистым, тягучим, крепким и терпким. За тяжёлой бархатной ночной портьерой угадывается силуэт вычурного ромбического окна…

Малфой-мэнор?..

Не помню, чтобы с момента окончания школы молодым хозяином меня, жалкого полукровку, кто-то сюда приглашал, если отсутствовала надобность составить какое-нибудь снадобье…

— Как я попал к тебе, Люс?

— Мальсибер привёл. Третьего дня, вернее, ближе к полуночи. Подобрал тебя в «Кабаньей голове» у старика Аберфорта — в состоянии, не располагающем к одиноким ночным прогулкам по мирному шотландскому посёлку…

— Я что, был пьян?

— И да, и нет… Скорее… Гм… Чрезвычайно расстроен. По его словам, даже хотел сдобрить порцию огневиски какой-то противной жидкостью, что некстати нашлась в твоём кармане! Пришлось ему тебя… слегка угостить самым мягким из Непростительных, а то не миновать бы драки! А Лорд не одобряет потасовок между своими, ты же знаешь!

«Конечно, не одобряет! Если они происходят без него... Сколько раз я видел уже, как при учебных дуэлях молодых волшебников в глазах респектабельного уравновешенного джентльмена вспыхивает алый огонёк неподдельного азарта, словно у квиддичного фаната на стадионе! Он бы и ставки на нас делал, наверное… Если бы кто-то согласился такую ставку принять…».

Тонкая белая рука с массивным сапфировым перстнем легко поигрывает крохотным зелёным флаконом с залитой сургучом деревянной пробкой. Мой яд…

— Верни мне это… Пожалуйста!

— С твоего позволения, не сейчас. Сначала поговорим. Ты еще доверяешь мне, Сев? Хотя бы как бывшему твоему факультетскому старосте, наставнику и… другу?

«Другу?.. Да есть ли у меня в этом мире друзья?.. В школе мы имели возможность общаться слишком недолго. Ты был сильно старше и, скорее, покровительствовал мне, нежели дружил. И, между прочим, чертовски бесил меня своими попытками придать выходцу из глухого маггловского рабочего городка в Миддленде присущий многим слизеринцам от рождения аристократический лоск…

Ничего у тебя не вышло, бывший староста Люс Малфой! Из нескладного лохматого головастика получился вполне взрослый, готовый к применению в тёмных делах изворотливый гад. Нужный кому-нибудь только тогда, когда нет под рукой другого мастака сварить отраву или расшифровать старинные письмена на каком-нибудь проклятом браслете, завалявшемся у Боргина и Бэркса с позапрошлого века. Только и всего».

— Я могу показаться жестоким, но ты должен меня выслушать.

— Должен, Люс? И что же такого ты хочешь мне рассказать, чего я не знаю?

— Поверь, я ценю твой пытливый разум, но в делах житейских, прости уж, ты совершенный младенец. Пора взрослеть, дружище. Твои ровесники уже свадьбы играют вовсю.

— В том-то и дело…

— Я так и подумал. Лили Эванс, да?

Я молчу. Тону в необъятно широком кресле, обитом душно пахнущей новой лаковой кожей. Стилет в сердце превращается в осиновый кол, намертво пригвождает к удобным мягким подушкам. Над оплывающей золотым воском свечой тянется зыбкая ленточка копоти.

— Добби! — коротко бросает Малфой, и маленький кривоногий камердинер в нелепом коротком саронге из накрахмаленного вафельного полотенца длинными закопчёнными щипчиками скусывает чересчур длинный фитиль. Глаза эльфа огромны, как мячи для гольфа, которые кто-то забавы ради выкрасил в травянисто-зелёный цвет, нарисовал сумасшедшие зрачки и приклеил свое идиотское творение к вечно испуганному долгоносому клоунскому личику…

— Добби, пошёл вон!.. Так вот, в том, что не с тобой эта Лили Эванс пошла под венец, ты и сам, скажем честно, в немалой степени виноват.

— Вот даже как? И чем? Не тем ли, что связался с вашей… гм… милейшей компанией чистокровных и высокорожденных?

— Ну, на мой взгляд, ты мог бы покорить почти любую девицу, просто не умеешь. И, похоже, учиться не хочешь. Редкий случай для тебя, не правда ли?

«Это я-то?.. Фестрал сушёный, дементор некормленый, нюня сопливый, ворона, мышак летучий… Как вы там еще называете меня меж собой? Ну, это ты крепко загнул, Люс!».

— Прежде чем угостить меня парой фирменных колкостей, выслушай.

— Я тебя слушаю.

— Вот и ладно! — он вальяжно забрасывает ногу на ногу. На коленях изящный лаковый стек с рукоятью в виде раскрывшей серебряную зубастую пасть змеиной головы. — Как правило, среди нас, парней, ходит мнение, что барышни любят долгую, планомерную осаду и подчинение со стороны юношей. Это не так, поверь. Можешь сколько влезет заваливать возлюбленную подарками…

— Я не заваливал. Ты знаешь, из какой я семьи… Если что и дарил — это все моими руками было сделано.

— Я просил не перебивать, Сев… Главное здесь — подарки, а не то, откуда они взялись. Я дважды наблюдал в школе, как ты краснел и потел, когда ломал голову над тем, что у неё приближается день рождения, а у тебя ничего не было… Кстати, мог бы и ко мне обратиться. Друзей я нередко ссужаю деньгами и, как человек благородный, стараюсь не напоминать об отдаче. Когда заработаешь — тогда бы и рассчитались… Но ты у нас гордый и самостоятельный, лёгкие пути не для тебя, да… Подарков не должно быть много. Чтобы она ждала и волновалась, а не привычно протягивала руку за очередной регулярной коробочкой в дни свиданий. Не стоит и привязываться к датам. А вот сложность добычи подарка должна быть известна — из косвенных источников, разумеется. Букет простеньких амариллисов, геройски взятых тайком после отбоя с клумбы профессора Спраут и поднесённый внезапно, а лучше даже присланный поутру без записки, весил бы в её сердце гораздо больше, чем самые дорогие амстердамские тюльпаны, купленные на родительские деньги. И нельзя пользоваться Орхидеусом — таких цветов она и сама себе гору наделать может, палочка-то есть!..

— Я буду вынужден выслушать лекцию на тему правил классического флирта? А ты не опоздал ли, Люс?

— Ещё нет. Понимаю, много времени упущено… Но не совсем. Не совсем, понимаешь? В том, чтобы отбить у другого парня невесту или даже молодую жену, уже связанную брачной клятвой, поверь, нет ничего хитрого и сверхъестественного. По секрету от Цисс… я делал это. Имён не назову, конечно, но, поверь, делал. Правда, исключительно ради опыта и развлечения. У тебя другое, но законы здесь одни. Это даже не магия, Сев. Ты с самого начала напорол со своей Лили целую кучу ошибок. Вот, скажи, если бы она пришла к тебе в три часа ночи поплакаться на жизнь по-девичьи, ты впустил бы?

— Конечно.

«Только она не из тех, кто плачется, Люс».

— Ошибка. Впускать даму в свою комнату ночью нужно… совсем для другого времяпровождения! Да-да, не надо смотреть на меня, как на конченого негодяя. Любовь должна быть подкреплена триумфом плоти, иначе это не любовь… И именно этого девушки, на самом деле, очень от нас хотят. А если ты готов выступить исключительно в роли жилетки для девичьих слез, то напомню тебе, что для этого у них существуют мамы и подружки. Ты готов быть подружкой? Подумай об этом!

— Дальше что?

— Ты нёсся, как настёганный, к ней по первому приглашению. Сам видел, не отрицай. Она не считалась с тем, что ты можешь быть занят, к примеру. Или устал, спать хочешь. Или болен. Или имеешь в данный момент неподходящий внешний вид… Это тоже ошибка. Девушка должна ждать свидания, предвкушать его, смаковать. Они вообще гордых любят! А ты — гордый исключительно с другими! — всегда под боком, тебя вызвать не трудней, чем эльфа для услуг! Вот услугами дело и ограничилось, поверь. Ты был другом, слугой, в чем-то даже рабом своего чувства, но только не возлюбленным.

— Может, хватит тут… анатомировать мою сушёную душу? Или жалеешь, что в школе не было такого предмета, как «техника обольщения дам»? Может, предложишь Дамблдору ввести факультатив? Из тебя, пожалуй, вышел бы толковый преподаватель, только голос немного потренировать придётся, устаёшь ты от лекций слишком быстро.

— Язвишь? Значит, я прав. Кстати, не согласен по трём пунктам. Первое: это у тебя-то душа сушёная? Да ты чувствителен, как шестнадцатилетняя барышня, начитавшаяся старинных романов! И это тебя порой страшно подводит, честно говоря… За внешней сдержанностью такое, что никому не снилось. Поэтому ты ходишь с каменной рожей, копишь в себе годами всякий эмоциональный мусор, а потом срываешься — и случается то, что было третьего дня… Второе: учить флирту массово никого не надо, в любви каждый сам за себя. Третье: я, если заметил, в работе не нуждаюсь, так что Хогвартс в любом случае обошёлся бы без меня.

— Намерен продолжать?

— Да! И помни: ты здесь гость, а я хозяин. Имею право навязать тему беседы… Коньяку?

— Нет, пожалуй!

— Хорошо. Я тоже воздержусь. Итак, Лили предпочла другого…

— Поттера, Люс! Поттера… Этого самовлюблённого глупого… спортсмена! Нахала, каких свет не видал! Скотину рогатую!!!

— Неудивительно, между прочим. Альфа-девочки, примерные и прекрасные, почти всегда тянутся к брутальным, смелым, настойчивым и бесшабашным ребятам. Ум в их глазах вторичен… Да, кстати, Поттер не так уж и глуп, с круглым дураком просто не связалась бы твоя идеальная дама, как считаешь?.. Тем более вероятен успех Поттера, если парень хамоват, самоуверен и нагл. Видишь ли, сама мысль о том, что грубый хулиган нежен и ласков только с ней, что он преображается в джентльмена исключительно ради неё… Вот что способно довести барышню до любовного исступления! Побьюсь об заклад, этот хитрец ещё и изучил тебя, чтобы действовать на контрасте. Ты умён и осторожен — значит, он должен городить одну нелепость на другую и очертя голову кидаться в авантюры. Ты скромен — он будет нахален. Ты за книгу — он пойдёт на стадион. Ты одинок — вокруг него всегда будет стая обожателей и обожательниц. Ты печален — он будет ржать, как брабантский конь, травить анекдоты и сиять улыбоном во все тридцать два зуба… Попробуй сказать мне, что было не так!

— Так.

— А теперь представь, что ты как-нибудь застанешь Лили одну… Способ не важен, дело в тебе, а не в ней... Только представь. И что она увидит? Снова подружку в штанах, потёртых и прожжённых на лабораторных опытах? Поверь, любовное влечение у таких, как она, не возникает к говорящей жилетке для ночных слез.

— И что ты предлагаешь?

— Пусть она откроет в тебе то, что раньше упустила. Новое, неожиданное, то, что голову снесёт, подобно урагану! Стань для неё ходячим праздником — на один час свидания, этого хватит. Не можешь быть таким — хотя бы сыграй, в любви и на войне все средства хороши! Пойми, скорее всего, своего Поттера она уже видела небритым, невыспавшимся, в плохом настроении после поражения в каком-нибудь матче и в растянутой домашней майке. А ты явись королём — модно одетым, уверенным, свежим. Тем, с которым не надо решать насущные проблемы, а можно только приятно проводить время. Хочешь, подберём тебе идеальный гардероб? Я даже готов это профинансировать... И будь великодушен — ни слова пакости в адрес отсутствующего супруга! Это будет ошеломляющий контраст! Триумф на фоне серых семейных будней!

— Ни слова пакости, говоришь? В адрес этого скотиняки?

— Драккл побери, можно подумать, что ты с Гриффиндора! Вот что, начинай-ка привыкать. Не ругай Поттера уже сейчас. Я тебе больше скажу: защищай его в её глазах! Сочувствуй ему! И чутко лови любое проявление её недовольства мужем… Она когда-нибудь отзывалась о нем нехорошо?

— Было дело. Класса до шестого и придурком называла, и разгильдяем, и хулиганом…

«Только почему-то это не помешало ей потом упасть в его объятия»…

— Вот! Как только прозвучит из её уст что-то вроде «мой-то остолоп…» — лови момент! Так и скажи, мол, тип он, конечно, своеобразный, раз может дров наломать, но ведь за дурного человека не пошла бы такая хорошая девушка, значит, есть в нём нечто… прекрасное. А на то, чтобы наперебой перемывать недостатки парней, опять-таки подружки существуют…

— Полагаю, сейчас она с большей вероятностью похвастается его достижениями, чем назовёт остолопом…

— Еще лучше. Хвалит — не перебивай. Изобрази на лице спокойное внимание, только без зависти. Не обесценивай успеха соперника. Женщины ценят благородство... Не сомневаюсь: если ты последуешь моим советам, одной встречей у вас не ограничится. И еще: изучай соперника! Пойми, чем покорил, как завоевал… И не повторяйся, ищи свой путь. Нельзя при встрече напоминать ей о радостных моментах, пережитых с Поттером… Вот какое у них с Лили любимое кафе?

— Даже не знаю. В школе в «Три метлы» хаживали…

— Туда все хаживают. А ты поведи её… куда-нибудь в большом городе. Найди идеальное для неё место. Можно даже к магглам — она ведь магглорождённая. Чтобы — совершенно случайно! — её любимая музыка в исполнении живого ансамбля, еда, которую она ещё не пробовала... Ты же в силах предугадать, что ей понравится. Поверь, один визит в новое, незнакомое место оставит в душе больше счастья, чем двадцатый поход в одну и ту же забегаловку в одной и той же компании. Подари ей новые счастливые воспоминания. И так пили потихоньку цепи, которыми он её к себе привязал. Становись для неё лучшим во всем… А через год посмотрим, не подаст ли она на развод!

«Как у тебя все просто, Люс!»

— Теперь о главном.

— Ещё не все?

— «Всё» еще только начинается… Ты её целовал когда-нибудь?

— В детстве…

— И, конечно, в щёку... Как сестрёнку... Забудь! Ты, прости за вопрос, имел когда-нибудь женщину — к восемнадцати-то годам? Я имею в виду — в постели, как жену?..

— Нет ещё…

— Ну и дурак, прости меня, Мерлин! Начнём с того, что это невыразимо приятно. Как дорогое вино, как сильная лошадь или хорошая метла под седлом, как любимые яства на столе, как удовольствие от хорошо сделанного дела или дорогой покупки. Из этих мелочей, кажущихся тебе такими несущественными, и состоит счастливая жизнь. Я не просто так говорю — мне четырнадцати не было, когда я на спор соблазнил одну милую дурочку. Нет, не рановато — когда парень опытнее невесты, это хорошо. Он будет наставником, её героем, уверенно поведёт за собой в прекрасную долину истинного наслаждения. Полагаю, та красавица по сей день мне благодарна, хотя замуж потом пошла не девой… Кстати, тебя не смущает, что Лили уже наверняка спала со своим Джеймсом?

— Н-нет…

— Лжёшь. Ревность в глазах так и вспыхнула… Запомни: на её «распечатанность» придётся наплевать, зависть к первопроходцу задушить на корню. Да, ты не первый. Но ведь она-то для тебя — единственная! И никогда, слышишь, никогда, ни единым словом за всю жизнь не попрекни её, что первый праздник плоти она познала не с тобой. И Поттер растворится в вашей памяти, будто его и не было.

— Соблазнить, говоришь?..

— Очаровать. Только собой, без применения палочки и амортенции. Но для этого тебе придётся чертовски много поработать. В отличие от тебя, нахал Поттер умеет выглядеть сущим милашкой, не правда ли? А поход за счастьем начинается с внешнего вида…

— Ты опять о тряпках? Как дама, право…

— Нет. Речь о тебе самом. Тем более, что в спальне тряпок, кроме простыней, не намечается… Я в курсе, что ты считаешь себя некрасивым. Почему?

— Потому что это факт, Люс.

— Факт, если ты с этим смирился. Идеальных в природе нет, мог бы заметить. Вот у меня, говорят, губы змеиные, подбородок узкий и взгляд ледяной. У Крэбба — наследственный лишний вес. У всех Блэков подряд — тяжёлые, слишком мягкие верхние веки. У Мальсибера — шишковатый лоб с залысинами, которые видны уже сейчас, а он ведь твой ровесник. А у Эйвери — кривые короткие ноги. И что? Мешает это девушкам в нас влюбляться? Не мешает… Как ты видишь себя? Опиши в нескольких словах, не особо задумываясь!

— Я тощий. Носатый. Зубы мелкие и неровные. Руки слишком длинные. Ноги... Как палки ноги, честно скажем. Грудь впалая. Плечи покатые еще…

— Понятно… А что в твоей внешности может всё-таки привлечь даму?

— Нет такого, видимо.

— Видимо-невидимо сов на горизонте! И все к тебе с любовными записками прилетят, если захочешь! Доказать?

— Ну, пробуй. Применишь метод «от противного», с учётом общего моего противного облика?

— Опять язвишь… Ладно, в конце концов, это тоже способно произвести на женщин очень интересное впечатление… Начнём с покатых плеч и впалой груди. Тут проблема в том, что ты привык крючком сидеть за книгами.

— Я… не слишком хорошо вижу. А моей роже только очков не хватает!

— С целителями говорил? Может, поправимо?

— Нет, не говорил.

— Устрою… Между прочим, если тебя выпрямить, ты будешь примерно на полголовы выше того же Поттера. Об этом не думал? А нос и зубы… Если ты до сих пор не выправил их у целителей в госпитале святого Мунго или не попробовал улучшить с помощью чар, значит, они тоже вполне годятся. Знаешь, говорят, у кого длинный нос, у того и ниже все в порядке!

— Это важно?

— Да. Теперь о худобе. У слова «тощий» есть синонимы. Лёгкий, стройный, изящный. Тебя надо танцевать учить. И фехтовать — скажем, на шпагах... Получится лучше, чем у меня, держу пари. И плечи расправятся, и дыхание нормальное появится, и грудь впалой быть перестанет очень быстро. Заодно подкачаешь торс и ноги, приобретёшь красивую осанку. Хочешь, займусь с тобой на досуге? Сам, без сторонних учителей?

— Посмотрим.

— Уже хорошо, что сразу не отказался. Верхом ездил когда-нибудь?

— Нет. Разве что на метле и в детстве на отцовском велосипеде, пока тот не был пропит… У нас на весь Коукворт только одна лошадь была. И та — старая водовозка — подохла, когда мне было лет восемь…

Я честно умалчиваю о том, что мёртвая лошадь вызвала у меня в свое время совершенно неукротимый исследовательский интерес. Ночью, стащив с кухни ножик поострее, я сбежал из дома, и проник тайком на подворье водовоза, где за сараем лежал еще не увезённый скотомогильщиками окоченелый гнедой труп. Я хотел его вскрыть, чтобы узнать, как устроены лошади… Нож сломался на первом разрезе. А потом проснувшийся водовоз за ухо приволок меня к отцу, и мне крепко попало — и ремнём, и розгой…

— После завтрака возьмём лошадей на моей конюшне… Проверим, на что ты способен. Теперь о руках. Сколько раз от пола отожмёшься?

— Не проверял. Четверть сотни раз точно смогу, а для школьного норматива этого хватало.

— Делай каждое утро вдвое больше. И не сачковать… Купи гантели. Или, если хочешь, свои отдам, у меня запасные есть, одиннадцатифунтовые, как раз тебе подойдут. Кстати, тебе никто не говорил, что у тебя красивые кисти? Запястья гибкие, пальцы длинные, ногти крупные, гладкие, ты их очень коротко стрижёшь — это правильно. Движения плавные и вместе с тем — живые. Немного ухода, чтобы под ногтями всякой ерунды не копилось, и дамы будут бесконечно смотреть на эти руки, что бы те ни делали. И предвкушать, как их могут приласкать.

«Ага… Кисти красивые! Еще чего придумаешь, Люс! Вечно холодные бледные грабли с крупными суставами, с длиннющими, уплощёнными к концам пальцами, беспокойными и нервными, как паучьи лапки. Кто там из учеников как-то заявил, что мои руки живут как бы отдельной жизнью ото всего остального меня? Точно, пожалуй»…

— Такие руки у музыкантов бывают... На чём играешь?

— На гитаре. Немного... Но у меня своей нет.

— Заведём. Не бросай эту практику. Она может стать твоим очередным козырем в борьбе за твою Лили… А через полгода, если ты прислушаешься к моим советам, я свожу тебя в одно интересное заведение. Да, в Лютном… Но где же еще нам взять покладистых дамочек без комплексов!

Я вспыхиваю. Однажды, когда мне было 6 лет, я проснулся ночью в своей каморке. Той самой, переделанной из хозблока, где потом проживал у меня Хвост... Проснулся от неясных стонов и всхлипов за хлипкой деревянной стеной. Зная уже, что отец может обидеть мать, я решил, что они снова в ссоре, и босиком, в одной ночной рубашке до пят, прошлёпал в нашу маленькую гостиную, служившую родителям спальней... В безотчётной тревоге приоткрыл дверь...

Комната была темна, только луч уличного фонаря едва просачивался в узкую щель меж тяжёлых холщовых штор... И в этом неверном свете на большом продавленном диване отец...

Отец душил маму!..

По крайней мере, мне именно так тогда показалось.

Душил жестоко, навалившись и резко дёргаясь всем своим жилистым, желтовато-бледным в свете фонаря, рослым костлявым телом.

Я видел его вздыбившиеся плечи, угловатый стриженый затылок, выгнувшуюся спину, ходящую ходуном... Простыни сползли ему ниже поясницы, так что часть худой правой ягодицы тоже предстала моему взору.

Он давил маму весом, стискивал руками и чреслами, а она извивалась под ним и глухо стонала, словно в предсмертном изнеможении. Её волосы выбились из-под его локтя и были похожи на пучок мёртвой морской травы на берегу после шторма.

Страх охватил и жестоко сковал меня. Я подумал, что отец... убивает маму, как недавно обещал в сердцах...

…Дети в маленьких городках, вроде нашего, к начальной школе обыкновенно уже знают, откуда берутся щенки и котята, кролики и голуби. Но я был изгоем в детских компаниях, а своих питомцев мы не держали. Я еще ничего не знал о плотской стороне любви и, конечно, не мог понять, что от вожделения можно потерять человеческий облик. Более того, о том, чтобы я преждевременно не познал чувственные утехи, семья неуклонно заботилась. Меня приучали спать в нетопленой комнатушке, где зимой температура не поднималась выше десяти градусов, в вытертом ночном колпаке, под старым толстенным одеялом. Лежать следовало на спине, почти по стойке «смирно», к чему весьма располагала узенькая «монашья» кровать, а руки, вечно путавшиеся в длиннющих рукавах ночной рубахи, держать поверх одеяла. Отец утверждал, что промозглый холод в нашем ветшающем сыром доме замечательно закаляет здоровье, а каменная плоская солдатская поза бережёт мальчиков от «непотребных снов и неосознанных грехов».

Что за грехи, и как можно их совершить, если даже не осознаешь, я тоже не понимал. Но попробуй-ка у него спроси!

И вот теперь, когда он на мгновение поднял лицо — искажённую до неузнаваемости серо-жёлтую маску с черным провалом широко раскрытого рта — на меня словно взглянул сам ужас.

Я истошно вскрикнул и провалился в глубокий обморок.

Когда пришёл в себя, мать была рядом. Живая... И сказала мне, что ничего страшного не было, что они... просто боролись. В шутку. Мол, взрослые тоже умеют играть. А еще она шепнула, отчего-то смущаясь, что очень хочет, чтобы у меня родилась сестра, вот и приходится иногда бороться с папой…

Сестра так и не родилась. И я, конечно, сделал вывод, что это отец не хотел. А мама, видимо, проиграла борцовский поединок... Ну, разумеется! Этот маггл силен и груб, и всегда сможет подавить волю вечно усталой женщины…

Я решил, что вырасту — и никогда не позволю себе так обращаться с дамой, которая согласится разделить со мной жизнь...

Конечно, позже, уже в школе, меня просветили старшие ребята. Красавчик Ивен Розье говорил сквозь зубы, мял пошлые слова пухлыми, рельефными губами, называл девчонок «цыпами», «телками» и «целками», и утверждал, что уже переведался тайком с доброй половиной школьных недотрог от 13 до 17 лет. И даже рассказывал, как и где именно… Мне не верилось. Уж слишком все это выглядело просто, глупо и грязно в его изложении. Нет, любовь — она не такая!..

— …В дом терпимости? Да ни за что!

— Не захочешь — наймём какую-нибудь дачу на сутки и вызовем девочек туда.

«Как легко тебе говорить, Люс! А изменой твоей обожаемой Цисси это не пахнет?»

— Пойми, этот Поттер в роли мужа со своим дурацким спортом очень быстро сведёт всю любовь к дежурным десяти минутам перед сном. К рутине в стандартной миссионерской позиции! А ты должен быть его полной противоположностью. Уметь подарить любимой ураганное наслаждение на всю ночь. Этому может научить парня только женщина с опытом, большим и разнообразным.

— Шлюха?

— Профессионалка. Между прочим, жёны часто бывают им благодарны, хотя и не знают их имён. Думаю, Нарциссе не понравилось бы, если бы в нашу первую ночь я пришёл к ней робким девственником, не знающим, как положить ей руку на грудь… И не надо мне о связях без любви… Это… просто физиология. Вот ешь-то ты каждый день, если можешь приобрести хотя бы хлеб?.. А не будешь есть — заболеешь и помрёшь. При этом наверняка у тебя есть обожаемые яства, которые на столе бывают далеко не ежедневно...

— Грязно все это…

— Абсурд… Просто удивляюсь, как такой умник порой бывает законченным дураком… Хочешь победы — просто бери и побеждай. Или перестань ломать комедию со своей несчастной любовью. Любишь — значит, добьёшься. Третьего не дано… Когда почувствуешь, что конец отношений Лили с мужем близок, только не торопи. Никаких «он или я!», никаких подталкиваний к решению, никаких предварительных торжеств, даже глубоко внутри себя.

— А если нас раскроют?

— Ну, без драки, пожалуй, не обойдётся. Как настоящий гриффиндорец, он не станет пытаться тебя отравить или проклясть из-за угла, но, как уважающий себя хулиган, попробует вульгарно набить тебе лицо, это уж как пить дать. Надеюсь, не надо объяснять, что тебя не должна смутить такая вероятность. Между прочим, в этой драке не обязательно будет побеждать физически. Сражайся, но так, чтобы Лили знала: ты великодушен, ты бьёшься за неё, но не желаешь ни калечить соперника, ни, тем более, уничтожать. Я бы даже пропустил пару незначительных ударов — ничто так не растопит окончательно сердце женщины, как пролитая за неё кровь. Смири гордыню, пусть она тебя пожалеет, омоет раны слезами, так сказать… Это, между прочим, старый обряд, дарующий влюблённым вечную связь. Славянский, кажется. Впрочем, обычай бытовал и у нас… Ты уже знаком с Каркаровым?

— При чём тут он?

— Он из Болгарии, если помнишь. Славянин... Однажды я его спросил, как сказать женщине «я вас люблю» по-болгарски. И знаешь, что услышал? «Оbicham te». Какое ёмкое слово…

— Спасибо, Люс. Могу я задать вопрос?

— Сколько угодно.

— Что тебе до моих… проблем?

— Хм… А ничего. Просто хочу помочь, как джентльмен — джентльмену, как слизеринец — слизеринцу. В какой-то мере, это даже мой долг — я ведь твой бывший староста.

— И только?

— Ты — голова, Сев. Такими людьми грех разбрасываться… Ладно, время идёт… Через полчаса спускайся к завтраку. Сегодня для тебя день открытий, дружище. Запомни его получше.

…Я смотрю в потолок. Тишина паллиативной палаты давит на голову, в памяти истлевают слова давней беседы, и кажется, что все было столетия назад. Не со мной.

Мы были оба юны. И думали, что вот еще немного — и весь мир ляжет у наших ног. Мне едва стукнуло восемнадцать. Ему всего на пять лет больше.

«Ты ошибся в одном, Люс. Подробнейшим образом рассчитал, как должен вести себя я — и ни единой минуты не подумал о том, что по этому поводу предпримет сама Лили. Свёл её роль к персонажу кукольного театра… Но разве не свят был для меня её выбор, несмотря на всю неприязнь к избраннику?»

Настоящая любовь — это, прежде всего, попытка подарить человеку счастье. Даже если это счастье не с тобой.

А потом пришёл злосчастный день, когда я у порога маленькой захламлённой комнатки в самой низкосортной гостинице Шотландии услышал и запомнил роковые слова пророчества. И — да! — сам донёс их до сведения Тёмного Лорда…

Потому что человеку нужно быть хоть кому-то полезным по-настоящему.

Мстил ли я отвергнувшей меня женщине? Нет… Я вообще не подумал, что речь может идти о ней и о её ребёнке.

Я понял это лишь тогда, когда Яксли принёс в Лестейндж-мэнор из Министерства копии метрик всех детей, рождённых в июле в магических семьях Британии. И увидел, что на последнюю декаду месяца пришлись всего две фамилии:

«Лонгботтомы Френсис и Алиса, чистокровные. Сын, 3570/54,6. Наречён Невиллом. Здоров, есть высокая вероятность наличия магических способностей».

«Поттеры Джеймс и Лили. Отец чистокровный, мать магглорождённая. Сын, 3 130/50,2. Наречён Гарри. Здоров. Способности под вопросом».

«Мерлин всеведающий!.. Этого просто не могло быть!

Лили!..

Ну, чего стоило матушке-природе задержать твои роды часов на пятнадцать, и метрика твоего младенца вообще не попала бы в руки дракклова Корбана, потому что числилась бы уже за первым августа!

Ну почему… Почему все так абсурдно и страшно?!»

— Мир вообще несправедлив, если вы изволили заметить, Северус!

«Кто произнёс эти слова? Или они просто возникли ниоткуда и горным камнепадом обрушились в омут моего сознания?»…

— Невилл Лонгботтом выглядит более подходящим на роль… потенциального победителя Тёмного Лорда, — подал голос Яксли. — Семья чистокровная. Родители — мракоборцы, так что и слова о троекратном бросании вызова тьме сомнений не вызывают. Да и физически ребёнок, пожалуй, обещает быть более развитым… А второй мальчик — полукровка, далеко не богатырь, родители — запасной охотник какого-то клуба Второй лиги и обычная домохозяйка. Да еще и «способности под вопросом».

— Они так всем грязнокровным пишут, — процедил сквозь зубы увалень Кэрроу. — Так повелось! Мать-то у парня явно подкачала! В роду даже сквибов официально не зарегистрировано. Хотя… Пёс их знает, откуда взялся священный дар у этого маггловского отродья!

— Ты хочешь, чтобы безродные простецы помнили своих предков до седьмого колена, Амикус? — тихий металлический смешок повис под сводами богатой гостиной. Сухие, тонкопалые руки взяли со стола оба листка. Вспыхнул дорогой рубин в запонке, стянувшей жёсткой манжетой бледное запястье правой руки.

Прищурившись, Лорд внимательно изучил записи и, аккуратно сложив каждую пополам, чтобы не было видно, где какая, завёл обе руки за спину.

— Северус!

— Да, милорд!

— Я полагаю, разобраться надо с обоими малышами. Незачем моему будущему врагу расти и умнеть, покуда мы тут прохлаждаемся… А которого уберём первым, пусть судьба решает! Ты сейчас здесь моложе всех, кто носит Метку, Северус. Кроме того, ты ведь и сообщил мне об угрозе… Вот и стань гласом судьбы!

«Мордред окаянный!.. Только не это!..»

— Ну-ка, быстренько говори, в какой руке у меня запись о первом несостоявшемся победителе самого могущественного волшебника Британии? Какое семейство мы первым навестим?

«Метрика Поттеров была в правой. Пока он говорил, мог поменять местами листки раза три… Или четыре? Лорд любит арифмантическое совершенство… «Этот мир считает до четырёх, или в лучшем случае — до семи». Семь раз не успел. Значит, четыре. И каждая из записей вернулась в ту руку, в которой была изначально»…

— В левой, милорд!

— На! Читай вслух! Ну же, смелее!

Я развернул пергамент.

И окаменел.

— Поттеры… Джеймс и… Лили… Сын — Гарри.

— Отлично. Вот, с них и начнём. А там и за вторым дело не станет... Можно начинать готовить операцию, господа! Корбан, в записях Министерства не было ли адреса, где эти счастливые Поттеры проживают?

— Адреса — это по другому ведомству, милорд! Но я могу поднять информацию…

— По обеим семьям, пожалуйста. Не забудь, у нас есть еще этот… Как его там… Невилл Лонгботтом!

«Как удачно Лорд сейчас отвернулся. Иначе непременно заметил бы, как перехватило моё дыхание, как задрожали готовые подкоситься ноги… Я ошибся! Но как это могло быть? Он ведь точно держал запись о тебе, Лили, в правой…

Единица — тоже опорное число в арифмантике. Лорд поменял местами записки только один раз! Я должен был это предусмотреть! Должен! Все проклятия мира на мою голову, Лили!!!»

— Ты чего такой зелёный, а, Снейп? Не ровен час, прямо тут и свалишься!

— Я ночь не спал, Амикус… И ел в последний раз, кажется, позавчера. Некогда было. Сложный заказ делал… для Малфоев…

«А если поймёт, что я лгу? Нет, не поймёт!»…

— Афродизиаки, наверное? — сально хохотнул Кэрроу. — Ну-ну! Эта бледная немочь и собственную жену поиметь просто так не может! Тоже мне — муж законный, наречённый… А туда же, аристократ! Наш с сестрой-то род, пожалуй, и подревнее будет! И племянников у нас куча уже!

— Отставить конюшню, Амикус! Все бы тебе ржать, как фестралу по весне! Хотел бы я, чтобы ты хоть в чём-нибудь мог так стараться ради боевых товарищей… А ну, посмотри на меня, Северус!

Холодное красивое лицо, которое совсем не портят тёмные глаза, отливающие неестественным багрецом, придвигается ко мне вплотную. Взгляд буравит душу, острой болью отзываются в висках безжизненные стальные слова. Снова вторжение в сознание? Но ведь я уже умею закрываться…

— Дело ведь не только в бессоннице и недостатке пищи, не правда ли? Эта Лили Поттер — та самая твоя девчонка… Первая любовь, кажется? Не переживай, она же сама тебя бросила ради этого своего… мужа! Мы тебе такую даму найдём, — красивую, родовитую и никакими посторонними не полированную, — дай только срок! Да, и скажи Малфою, чтобы он не слишком обременял заказами. Скоро мне понадобится больше твоего времени… А сейчас поди с моих глаз долой, поешь поплотнее и выспись как следует. Амикус, проводи!..

Через сутки я, улучив минуту, когда Лорд пребывал в одиночестве, стоял на коленях. Ловил эту холеную холодную руку. Заливал предательскими мальчишечьими слезами сухие, словно безжизненные пальцы. И молил пощадить тебя, Лили. И даже услышал что-то вроде обещания сохранить тебе жизнь…

Только потому, что хотел это услышать!

Острая горечь позднего осознания, что, на самом деле, Лорд ничего конкретного мне не обещал, бросила меня в бурю на вершину продуваемого всеми ветрами холма. К ногам мудрого старика, который, несомненно, мог тебя спасти…

* * *

В комнате с высокими ромбовидными окнами, плотно занавешенными тяжёлыми портьерами из темно-синего переливающегося бархата стоит густой, обволакивающий полумрак. Гобеленовые шпалеры делят пространство надвое. У левого окна — изящное трюмо с оттоманкой, массивный письменный стол с чернильным прибором из тёмного литого серебра, несколько плотно заставленных книжных полок. И давно не используемая, занавешенная вышитым светлым шёлковым пологом детская колыбель...

Дети в этом доме давно выросли. Но, дай Мерлин, еще могут народится новые. Наследнику древнего рода семнадцать с небольшим, ещё года два-три — и женить можно…

Живой портрет на стене. Ростовая фигура высокой блондинки лет примерно пятидесяти. Дама в широком домашнем моргенроке поверх дорогого домашнего платья скромно и смирно расположилась в роскошном собственном будуаре. Перед таким же — если не тем же самым — резным тонированным под махогони ореховым трюмо. Тонконогая серокожая эльфийка в сари из белой простыни расчёсывает ей волосы резным самшитовым гребнем. На коленях дамы раскрытая книга вверх переплётом, из-под кружевного подола чуть выглядывает кончик носа атласной туфельки-мюли...

Женщину можно было бы даже назвать красивой. Если бы не острый мышиный подбородок, не холодные серо-стальные глаза, не тонковатые, надменно поджатые губы... Миранда Грейс Атенаиза Малфой, урождённая графиня Монтегю, супруга Абраксаса Малфоя, мать Люциуса и бабушка Драко, поэтесса, целительница, предсказательница...

Перед трюмо на портрете, как и в комнате — медный трёхсвечный шандал. Оранжевые кисточки огня множатся в зеркалах, пляшут, бросают на старинные гобелены мягкие апельсиновые отсветы. Роскошь, к которой здесь привыкали веками…

Все эти Миранды, Летиции, Артемизы, Эрминии, Ариадны, Оливии, Алессандры — родовитые дочери семейств Дефю, Забини, Монтегю, Буллстроудов, Лестренджей, Блэков… Одна за другой входили они сюда венчанными жёнами очередного лорда Малфоя, чтобы скучать за вышиванием или томиком стихов в ожидании светских приёмов и министерских благотворительных балов. Чтобы рожать и пестовать наследников. Чтобы досадливо щипать за длинные уши домашних слуг при приступах нервной раздражительности и перемывать с подружками кости очередному кандидату в министерское кресло...

Мужья веками швыряли к их ногам дорогие меха, украшали изящные уши угандийскими сапфирами и викторийскими бриллиантами, вдохновлялись красотой жён на военные подвиги и политические интриги. Но, в сущности, жизнь родовитых женщин веками была жизнью канареек в золотой клетке — стабильна, размерена, предопределена династическими связями...

И начисто лишена развития.

С моей широкой постели, расположенной в правом углу комнаты за ширмой, поближе к небольшому изразцовому камину, виден только самый край портрета.

Пшенично-золотой локон, переливающийся струями расплавленного электрона под гребнем в серо-зелёных пальцах низенькой горничной.

Край лазурного моргенрока.

Цветы на трюмо в большой, пузатой хрустальной вазе.

Скрытое складками пышных кружевных одеяний округлое колено...

… Я не могу себе представить на месте леди Миранды свою мать... А ведь они были почти ровесницами да и принадлежали, по большому счету, к одному сословному кругу. Две слизеринки. Две поздние дочери пожилых отцов. Две матери единственных сыновей...

Две судьбы, различные по наполнению, но такие похожие по сути своей — с той лишь разницей, что клетка Миранды была отлита из фамильной платины Малфоев, а клетка Эйлин сплетена из стальной колючей проволоки маггловской нищеты... Две породистые человеческие самки-производительницы талантливых детей. Две жертвы косных традиций. Две поборницы строгого семейного уклада.

Только Абраксас Малфой, говорят, души не чаял в своей драгоценной жене. Могучий и рослый, всегда с прямой и гордой осанкой — ходили даже слухи, будто он носит под старомодным колетом офицерский корсет образца восемнадцатого столетия — он согнулся, будто горбун, и сгорел за несколько лет от каких-то стариковских хворей, едва проводив её за грань... А значит, у Миранды, в отличие от Эйлин, все-таки было право на кусочек того, что в обществе именуют женским счастьем...

Нарцисса не такова, как её свекровь. И уж тем более далека от жизненных установок моей матери.

Под её надменной холодностью, под полированным футляром безукоризненных манер, под классическими стихами наизусть и сеансами вечерних музицирований на клавесине и арфе, словно под тоннами серого пепла долгие годы спал самый настоящий вулкан страсти и отваги...

Родись она юношей — вышел бы второй Элдридж Диггори, блестящий тактик, отличный боец, автор программы подготовки мракоборцев, первый директор Академии Аврората и, пожалуй, самый эффективный за последние две-три сотни лет министр. Я сам пользовался его методиками психологической подготовки элитных оперативников, когда решил, что волны безотчётного и бессмысленного гнева, так часто выводившие меня из строя в подростковые годы и заставлявшие совершать жестокие безрассудства, должны трансмутировать во что-то более приемлемое для существования в человеческом обществе...

Эти приступы дикого гнева едва не вернулись ко мне в госпитале. Едва не лишили меня последних остатков человеческого достоинства.

Спасибо сестре Биккай, Люс все-таки очень вовремя навестил меня, почти сломленного болью, в паллиативной палате. Мы несколько минут поболтали… Вернее, это он пытался вести светскую беседу с лежачим полутрупом. А я молчал и только изредка прикрывал глаза. И поймал себя на мысли, что неожиданно жадно впитываю ещё не известные мне события из оставленного за больничными стенами мира...

Двойняшки Кэрроу и Яксли — в тюрьме. Долохов, по всей видимости, убит. Кажется, сразил его Флитвик. Торфинн Роули был тяжело ранен и, по слухам, уже скончался в лазарете при арестантских камерах Аврората. Да, именно там, куда хотели поместить и меня… Руди Лестрейндж лишился супруги и брата, осуждён бессрочно — если не последует лет через двадцать-тридцать высочайшего помилования на министерском уровне…

— К этому времени… это наверняка уже будет безмозглое животное… Азкабан виртуозно отбирает разум… Тебе ли не знать, Люс? Дементоры…

— Шеклболт исключил участие дементоров в охране заключённых. Мол, негуманно это — с ума сводить. Говорят, оставили одного в роли палача, только для исполнения самых строгих приговоров… Ну почему бы не двумя годами ранее такое решение, а, Северус? Я ведь, признаюсь, едва не сломался, хотя просидел чуть меньше года…

— Может быть, потому, что и Фадж, и Тикнесс — не Шеклболты, Люс… Говоришь, палача все-таки оставили?

— Есть такой слух. Но за последние полгода к «поцелую дементора» не приговорён никто. Новая власть активно играет в человеколюбие и благопристойность. Полагаю, лет через пять-семь ещё и амнистируют добрую половину молодых боевиков…

Когда Люциус уже поднялся, чтобы покинуть палату и склонился ко мне проститься, я притянул его за ворот лёгкого норфолкского тренча, в котором так легко выглядеть модным по обе стороны Барьера Секретности.

«Идеальное одеяние для визита в госпиталь, расположенный в центре грязной маггловской столицы, не так ли, Люс?»

— Вытащи меня отсюда!.. Слышишь… вытащи!!! Ты сможешь, знаю… Если подыхать, то… хотя бы не в казённой постели...

Он... испугался. Отшатнулся даже. В стальных глазах заметалось белое пламя, как у неприручённого совёнка. Но тут же овладел собой, сухо кивнул входящей Хизер Биккай и исчез поспешно и бесшумно. Лишь коробка дорогих конфет для сестёр и свежий букетик орхидей на тумбочке еще напоминали, что он вообще здесь был.

А уже вечером того же кто-то из сиделок выбрался в госпитальный сад за свежими цветами, чтобы убрать ложе умершей в хосписе старушки. И к ногам девицы крупный филин-альбинос с багровыми глазами Волдеморта бросил запечатанное зелёным воском письмо. Для меня…

Бисерным почерком Нарциссы послание сообщало, что хоспис мракоборцы не охраняют. И что у неё на руках есть уже некий документ из Министерства, на страницах которого сам Кингсли Шеклболт разрешает перевести меня на домашнее паллиативное лечение.

Чтобы обсудить дальнейший план подробнее, нам хватило еще только двух сов...

В дорогу меня, вопреки моей воле, вдоволь накачали опиумом. Иначе дежурный целитель в хосписе просто отказывался брать на себя ответственность за отправку. Для завершения всех формальностей хватило минут двадцати. А потом четыре сильные руки подволокли к постели узкие лёгкие носилки. И Маркус Флинт, мой выпускник, одним движением палочки подвесил их на одном уровне с койкой...

— Прощай, дракклова богадельня! С возвращением в мир вас, профессор!

Я, кажется, нашёл в себе силы усмехнуться:

— А на лестнице ты меня уронишь, проклятый второгодник? Как покойного Диггори после турнира, когда вы с каким-то хаффлпаффским верзилой отправляли беднягу в дом отца?

— Кассиус, подстрахуй! — невозмутимо отозвался Маркус. — Давай синхронно: corporis elevatione!

Почти не изломав болью, они с Касси Уоррингтоном, тоже выпускником, а ныне стажером-мракоборцем, завернули меня на весу в казённое серое одеяло и осторожно опустили на зыбкое матерчатое ложе. Милосердная сестра Биккай осторожно поправила под моей головой плоскую подушку.

— Когда в машину больного уложите, не забудьте поставить носилки у дверей приёмного покоя. Диллингтон, наш сторож, их потом заберёт. — И неожиданно светло улыбнулась. -Думаю, вы к нам уже не вернётесь, мистер Снейп, так что не поминайте лихом.

— Вы, наверное, ещё как поминать будете — прохрипел я. — За эти дни я вас просто извёл...

— Все люди разные, мистер Снейп. А вы еще терпеливы по сравнению с иными. Правда, немного капризны... Но это все таковы, если болеют...

Уоррингтон, облачённый в нелепо встопорщенный на плечах френч младшего оперативного уполномоченного, отдал старушке честь. Прекрасная была идея — явиться в форме. Никто ничего не заподозрил: меня должны были забрать на домашний уход, под надзор мракоборцев, ну так и забирали носильщик-спортсмен и мракоборец.

Комар носа не подточит!.. Браво, Нарцисса!

* * *

Потом я плыл на чуть качающихся носилках, плавно левитирующих по воздуху в заросшем неухоженной, уже по-осеннему грустной зеленью в госпитальном саду, под дезиллюминейтом. А Флинт, скаля крупные жёлтые зубы, держал над моим лицом широкий зонт с эмблемой «Траубриджских соколов».

Кружилась голова. Переезд в летающей машине, выпрошенной Маркусом у своего тренера, оказался настоящим кошмаром. Пока автомобиль в режиме обычной поездки по лондонскому асфальту выбирался из маггловского города, каждое его покачивание на мягких рессорах, каждый толчок при пересечении «лежачего полицейского», каждое притормаживание на светофоре отзывались раскалённым ножом, пронзающим плоть от основания шеи до безвольной левой кисти, примотанной к корпусу мягкой повязкой Дезо.

Выкатившись на Северное шоссе М1, мы, наконец, смогли взлететь... Я думал, что станет легче, да и наркотик возьмёт свое. Но полет превратился в настоящую пытку выкручивающего нервы приступа — под аккомпанемент нарастающей тошноты...

— Я говорил, надо было аппарировать! — бормотал Флинт, утирая мне фланелевым лоскутом холодный пот со лба. — Уже на месте были бы... Или хоть портал соорудить бы из зонтика... Касси, как это ты не подумал?

— Вероятно, были бы... Только по частям… С твоим-то проваленным зачётом по межпространственным перемещениям...

— Всё-то вы помните, профессор!

— Мне положено.

Чары расширения на салоне старого авто позволили уложить меня на задние сидения почти с комфортом. Но боль усиливалась от малейшего прикосновения или движения, причём почти независимо от того, касался ли мой неумелый ученик отчаянно горящих шрамов или вполне здоровых частей тела...

Аллодиния.

Состояние, когда любой раздражитель порождает спазмы... Любой. Даже волос домашнего пухлера, невесомо соскользнувший с флинтовского рукава на щеку...

Ребята не должны об этом догадаться. Хорошо, что Малфои не привлекли к транспортировке Пэнси Паркинсон или Мэлли Буллстроуд. Девочки учатся на целителей... От них труднее было бы скрыть…

— … Спортсмен — не профессия, Маркус. Что ты будешь делать, когда тебе стукнет лет тридцать девять-сорок? Ничему не учился, только метлу по ветру трепал...

— Сдам судейские нормативы и сделаюсь арбитром. А что?

— Хочешь ездить в левитирующих креслах, когда получишь бладжером в спину от обиженной штрафными команды?

— Я, вообще-то, хорошо сужу. Уже юниорскими матчами два раза рулил... А правду говорят, что вы однажды Гриффиндору за десять минут игры семь штрафников нарисовали?

— Врут… Я в последний раз на метлу на стадионе садился, когда твой друг Драко был первоклассником... И штрафных дал всего четыре. Три Гриффиндору, один Хаффлпаффу... Спортивный судья тоже рано или поздно карьеру заканчивает, знаешь? Будешь жить как рантье, за счёт вложений в Гринготтсе?

— Да там у меня нет ни смеркута сушёного… Мы в прошлый сезон только на шестом месте были... Во Второй лиге... Правда, следующим летом я постараюсь попасть в сборную Северной Ирландии... Уже говорил с рекрутёром. В «Соколах» мне выше Второй позиций не видать, как своих ушей без зеркала...

— Не женился еще?

— Не-а!..

— И девушки нет?

— Есть. Анхен Блюменбау. Помните, маленькая такая, беленькая, кудрявая, приезжала с делегацией Дурмстранга на турнир. На балу с нашим Блетчли танцевала...

— Любовь по переписке, значит? Ну-ну...

— Мы иногда и лично видимся. Только родители против.

— Твои, конечно? Из-за вопросов чистоты крови?

— Не-а! Её! Как раз из-за того, что мы, Флинты, чистокровные, а они — магглы. И папаша, и мамаша... Но мне другой невесты не надо, знаете ли... А на условности плюнем, времена нынче не те!

— Приедет снова в гости — укради её, что ли... Венчайтесь тайно! И тогда уж они ничего не поделают. Я немцев знаю: побузят-побузят и смирятся. А уж если дети пойдут... У них после двух Мировых войн за сто лет просто пунктик на детей: слишком мало народу в державе осталось, стареющей нацией считаются.

— Фью! — клочковатые брови моего бывшего ученика недоверчиво взлетают на крутом упрямом лбу. — Это вы всерьёз, профессор?

— Абсолютно. За свою любовь надо бороться, Маркус... Только сначала на ноги встань. И лучше не в судьи иди, а в тренеры. Надёжнее это. Арбитр хорошо зарабатывает только в сезон, когда игр много. А по зиме, как медведь, лапу сосёт. У тренера доход более-менее регулярен, хотя в месяц выходит и поменьше.

«...Имею ли я право давать такие советы? Я сам не боролся за тебя, Лили. Я не приглашал тебя на балы, не водил в кино, не подсовывал под дверь в Коукворте на каникулах билетов на «Зачарованную флейту» и «Бадди Хиллз»... Я даже очки Поттеру не разбил, когда он назвал тебя своей девчонкой. А ведь смог бы, наверное».

Разговор лишь ненадолго отвлекает от боли. Удивительно, но даже под рокот мотора Флинт прекрасно разбирает, что я говорю... Несмотря на натужные придыхания, свистящие хрипы и почти беззвучные дифтонговые.

Единственное, что когда-то было во мне красивого — глубокий баритон, который некоторые дамы даже назвали бархатным, теперь, похоже, потерян навсегда... Здесь, в автомобиле, мы находимся очень близко друг к другу. Но в классе ученики не услышали бы меня уже на второй парте...

— У вас лицо... зелёное. И заострилось. Как у бумсланга... Вы в порядке, профессор?

— Мутит... слегка.

Я просто не могу ему солгать...

Флинт осторожно подтыкает мне одеяло. Могучие ручищи профессионального спортсмена — и такое лёгкое, почти девичье прикосновение...

Дракклова жизнь! Как тяжело быть благодарным. Тем более — собственному выпускнику...

Когда-то нас спаяла в единое целое факультетская солидарность. Теперь держит что-то другое... Может быть, даже более сильное.

— Выпейте это. Сестрица в госпитале на дорогу дала. Сказала: «Если хуже будет».

В жёлтой больничной склянке — опалово-молочное жидкое облако.

— Не надо. Там есть опиум, а я хочу от него отказаться. Даже если мне остались недели… Наверное, еще дороги 1600 граммов серого вещества под этими нечёсаными патлами, Маркус.

«Что ты будешь делать, когда тебе стукнет тридцать девять?» Тот, кто задаёт такие вопросы, должен помнить, что сам ровно в этом возрасте отказывается строить какие-либо планы на будущее.

Преждевременно состарившийся дракклов лицемер!

Я закрываю глаза...

Лили, давно не навещавшая меня в видениях, стоит у окна в Коукворте. Я кричу ей снизу:

— Выходи во двор!.. Пожалуйста, поскорей выходи!

И, высоко вскинув руки, так, что слишком широкие рукава моей нелепой куртки с отцовского плеча сползают почти до локтей, машу ей маленьким жёлтым конвертом с жирной и рельефной сургучной печатью...

Лето семьдесят первого. Письмо из Хогвартса. Пропуск в настоящую жизнь...

Жизнь, в конечном итоге прожитую трудно, страшно и нелепо.

Хорошо, что после меня еще останутся эти несколько десятков не до конца повзрослевших мальчишек. И девочек, из которых не каждая согласится ограничить себя ролью украшения стола на званом ужине в благородном семействе...

Коллеги считали, что я не любил детей. И ненавидел свою работу.

Пусть... Через десять лет максимум ничего от меня не останется в памяти человеческой, кроме страшных школьных легенд для первоклассников. Россказней о чокнутом учителе-упыре, требовавшем с малышей и подростков, как со взрослых, настоящих людей.

Не строже, чем с себя самого!..

И эти ребята останутся. Им — жить!

Когда мы, уже затемно, наконец, добираемся до Малфой-мэнора, в особняке с ромбическими окнами уже погашен свет. Жёлтая ладошка свечи машет только из мансарды на верхнем этаже.

В багровом тумане боли, от которой я уже, не скрываясь, скриплю зубами, почти незаметно для себя я проваливаюсь в тяжёлую, тугую ночь небытия, и прихожу в себя лишь на безукоризненно ровно застеленном широком ложе. Тройное зеркало отражает свечи, словно висящие в густом, пахнущем старыми гобеленами воздухе. Потрескивает камин: комнату протопили заранее, словно были предупреждены о моих трижды проклятых холодных потах и ознобах.

Это не гостевая...

— Здравствуй...

Нарцисса подходит к постели бесшумно. Даже строгое матовое платье зелёного шелка почти не шуршит. Прямая осанка, изысканно грациозный поворот открытой шеи над простым белым воротником-апаш. Высоко поднятые тяжёлые платиновые узлы волос. Кажется, еще мгновение, и она, сделав короткий гордый полупоклон, протянет мне узкую прохладную руку для дежурного светского поцелуя.

— Добрый вечер, леди...

— Не говори. Я вижу, что тебе трудно. Я буду спрашивать, конечно, но ты можешь просто подать мне знак: если да, кивни или просто прикрой глаза. Хорошо?..

— Я не настолько немощен. Просто... устал.

— Сейчас тебя осмотрит мистер Уингер. Это наш семейный доктор, помнишь?

— Старый коновал, которого еще в семьдесят восьмом вышибли из Мунго?..

— Вспомни, почему.

— Да, он же принял метку. В пятьдесят лет. Вместе с нами, глупыми старшеклассниками.

— Ну, я тогда не стала портить себе кожу идиотской татуировкой... А Белл, как оказалось, решилась — и ещё раньше тебя.

— Почему вы говорите о ней?

— Наверное, потому, что она все-таки была моей сестрой... Тебе плохо?

— Лучше, чем в тот день, когда вы рискнули хорошим расщепом, забрасывая меня в госпиталь...

— Я знала, куда аппарирую. Думаю, целители не дали бы мне пропасть... Так я позову Фрэнсиса?

— Кого?

— Доктора Фрэнсиса Уингера. Ты, конечно, не считаешь его хорошим специалистом... Но не похищать же из госпиталя парочку мировых светил вместе с одним несносным врединой, правда?..

— А где… Люс?

— Я отправила его с сыном в Канны на неделю. На выставку ювелирного искусства. Пусть присмотрит себе пару артефактов для его любимой коллекции. В случае чего — они с Драко ничего не знали о нашей с тобой авантюре. Просто Люс тебя навестил, сказал дома, что в больнице тебе уже совсем невмоготу, вот я и сделала, что смогла, пока муж и сын были в отъезде. Договорились?

— Меня найдут. Полагаю, уже послезавтра. Я под судом, леди.

Она смешно морщит точёный носик и изящно фыркает.

— Оставь церемонии, наконец. Когда я была пятиклассницей, а ты едва сменил чёрный галстук на зелено-серебряный, ты не гнушался называть меня на «ты». И вместе с придурком Эйвери засунул мне живую мышь за воротник...

— Ты была воображалой. А пацаны таких не любят. Почему ты нас тогда не сдала Слагхорну?

— Потому что на дураков не обижаются. На маленьких, хитреньких и беспардонных дураков!

Она осторожно присаживается на край постели — натянутая, как струна её серебряной арфы.

— Больно?

— Да...

— Может?.. — она кивает на оставленный Флинтом на столике в будуаре жёлтый флакон.

— До осмотра не стоит. Пожалей уши доктора — в одурманенном виде я же ему Мордред знает чего наговорю...

— Тогда хотя бы это... Акцио!

— По воздуху к моему изголовью плывёт деревянный китайский поднос с тяжёлым чугунным чайником в окружении крохотных красных пиал.

— …Пуэр?

— Как будто, это единственный из маггловских чайных напитков, к которому ты не был равнодушен... Подожди, я помогу тебе приподняться и, если позволишь, подержу чашку. Одной рукой тебе будет очень трудно с ней управиться.

— Спасибо.

— Пока у нас есть минута-другая, скажи мне, что ты намерен предпринять по поводу этого... судебного процесса?

— Ничего. На предварительном дознании я подписал чистосердечное признание.

Она молчит. В глазах остывают два прозрачных, отражающих жёлтое пламя, чистых сапфира.

«Ничего от Блэков, кроме глаз и... души», — кажется, так говорил Люс о ней?..

Сквозь рисовый восточный фарфор горячая чёрная жидкость согревает мне пальцы. Цисс помогает мне поднести пиалу ко рту — и живой глоток терпкого, горьковатого настоя возвращает мне немного сил.

— Заседание суда могут провести заочно?

— Не захотят.

— А процесс обещали открытый? Люса судили без публики. Правда, отсутствие зевак и прессы стоило нам около двух тысяч галлеонов в карман судебного секретаря. И платиновой броши со встроенными чарами омоложения на 15 лет для его супруги...

— Стоило ли побеждать в войне, если в драккловом Министерстве ничего не изменилось? А наш непревзойдённый Избранный в курсе, что у вас попросили взятку?

— Конечно, нет. Зачем юноше разочаровываться... в соратниках. Кроме того, узнает Гарри — узнает и Шеклболт. И очередная чистка лишит нас последних факторов влияния на магические власти Британии...

— Действительно... Самое надёжное заклинание для чиновника — Коррупцио!.. Леди... Цисс, у меня будет к вам... к тебе... непростая просьба.

— Какая?

— Надо достать еще опиума. Примерно вдвое... нет, втрое больше, чем уже есть.

— Тебе приходится принимать его регулярно? — на белом лице не дрогнул ни один мускул, но холодные глаза вспыхнули синим огнём глубокой тревоги.

— Нет. Но может сложиться так, что я попрошу у тебя дать мне весь флакон сразу. Одномоментно. В тройной дозировке. С чем-нибудь аденозиносодержащим в придачу.

— Остановка сердца в течение 5-6 минут?

— Да...

— Ты, наверное, очень устал от боли...

— Дело не в этом. Я не хочу ни гнить в подвалах министерства, ни превратиться в бессмысленный овощ после поцелуя дементора. А ты не медик... Ни один суд не посягнёт на даму, которая просто выполнила просьбу больного, который ошибся с дозой... или просто устал от боли. Ты ведь просто пребывала в неведении...

— Я приставлю к тебе камердинера, который прежде служил Драко. Нужен ведь ослабленному болезнью человеку слуга, чтобы избавить от бытовых трудностей... А эльф не может ослушаться приказа хозяев. Его не засудят...

— Да, наверное. Спасибо... Но старушку Хокки засудили...

— Кого?

— Хокки, по прозвищу Похлёба. Горничную и стряпуху дома Смитов-и-Берни. Эльфийку Хепсибы Смит. Она призналась, что попотчевала хозяйку овсянкой на молоке, в которой оказалась запредельная доза барбамила. Сильное снотворное, при передозировке — гарантированная смерть.

— Ах да... порошок, который дал юный Лорд? А потом Конфундус, и вот уже бедная Хокки щедро посыпает хозяйкин завтрак «сахарком с ванилью»?

— Именно.

— Северус... Ты действительно хочешь умереть? Не отвечай! Скажешь мне завтра. Если я услышу «да», Кодди в твоём распоряжении. Ему тридцать два года, он сообразителен и безукоризненно вышколен. Оплеухи раздавать не придётся... И мы уж сможем спасти его от суда. Сплавим к тётке Ровене Лестрейндж в деревню — садовничать.

— С-спасибо.

…Через час после визита доктора Уингера я хотел потребовать эльфа Кодди в услужение немедленно...

Я чувствовал, что уже наполовину мёртв. Что единственное, пока ещё не отказавшее — моё сознание — отчуждено уже от всего, кроме боли.

Я и прежде не боялся конца. Лишь унижения... Лишь фраз вроде той, о притворстве, что занозой застряла в голове — после неистовых горячих слез, после прижатой к щеке и губам невесомой, но сильной женской руки.

Руки, которой я едва не позволил вновь привязать меня к жизни, предав память Лили. Руки несравненного токсиколога, отважного целителя и нежной сиделки Мэри Макдональд.

Сестра в паллиативной палате говорила, что Мэри, вроде бы, в отпуске после моего отвода. Хорошо бы, чтобы она задержалась на родине подольше. Когда вернётся — для меня всё будет уже позади.

Я чуть не поверил Мэри.

Чуть не поверил, что представляю ценность как персона, а не как придуманный мрачный демон, герой девичьего романа для старшеклассниц...

…Мне было всего двадцать три, я преподавал второй год, когда в меня влюбилась смиренная и некрасивая хаффлпаффская шестикурсница... Но роман с малолеткой — это то, за что мужчин стоило бы пожизненно запихивать в Азкабан.

Пришлось попотеть, чтобы её разочаровать, как должно, и отвадить...

Говорят, Хаффлпафф не злопамятен...

Обжигающий яд своры серых тарантулов, связанных меж собой тонкой атласной лентой за задние лапки, в которых превратился её брошенный мне в лицо букет на выпускном, я запомнил надолго. Пришлось провести у мадам Помфри двое суток с распухшей мордой, бордовой, как новый квоффл...

Мэри — взрослая. На что способна смертельно обиженная взрослая женщина, я не знаю. И уже не успею узнать, слава Мерлину. В конце концов, у меня не меньше оснований обижаться на неё...

К полуночи мир отодвинулся куда-то в темноту. Потерялся в складках гобеленовых шпалер, оплыл на трюмо прозрачно-жёлтыми потёками догоревших свечей.

Нарцисса прикорнула в кресле, поджав стройные ноги и завернувшись в тёплый широкий плед с нетрадиционным для ручной шотландской работы черно-зелёным тартаном. В тёплом отсвете ночника — толстой свечки, заключённой в полуфутовый шар матового стекла, — её безукоризненно белые волосы, распущенные перед отдыхом и разметавшиеся по черным и зелёным клеткам, приобрели отчётливый медно-рыжий оттенок.

Кусая губы, чтобы не разбудить её неожиданным стоном, я смотрел, как она спит. Чутко... Я не видел её лица, наполовину спрятанного в ладони, наполовину затенённого высокой спинкой кресла.

И на её месте внезапно, отчётливо и больно возникла ты, Лили.

Взрослая, примерно моих лет, какой ты так никогда и не стала...

Более всего в эти минуты я хотел быть живым и здоровым, тихо подняться с постылых гладких простыней, бесшумно, как только я умею, подойти. Подсунуть руки под тёплое, обмякшее во сне тело, обнять, прижать к себе, поднять вместе с пледом и вернуться в кровать с драгоценной ношей...

Всего несколько шагов, не сделанных когда-то давным-давно.