Тишина зеркал (гет)

По дороге Женя молчала. Это жуткое зеркало — почему его никто не занавесил? Конечно, Феоктистову было всё равно. Лицо, которое ей привиделось, как его владелец был похож на него! Наверное, у неё начались галлюцинации, другого объяснения нет. Он теперь будет казаться ей везде. Стоит избегать зеркал, стоит вообще никогда с ним больше не видеться. А она ведь уже обещала — завтра концерт...

— Что случилось? — Феликс бросил на Женю встревоженный взгляд. — Пожалуйста, скажи. Зачем ты пошла в дом?

Потому что хотела найти ответы. Ответы, которых там быть не может.

— Я увидела в зеркале кого-то.

Феликс вздохнул.

— Тебе показалось. Сначала тайные знаки на дне чашки, теперь это... Ты слишком впечатлительна.

Внутри всё кричало и рвалось. На секунду даже захотелось рассказать о произошедшем Феоктистову; он бы посмеялся над ней, даже объявил сумасшедшей, но в нём не было бы этой жалости, этого заботливого тона, который делал её состояние только хуже.

А губы, которые она поцеловала, их тоже не существовало? Ведь на короткий миг Женя будто почувствовала тепло вместо холодной поверхности стекла...

— Приедем, я сделаю тебе горячего чаю, ты отдохнёшь, выспишься. Всё наладится.

Ничего не наладится, потому что Марта ушла навсегда. Потому что сама Женя попала в лапы зверя, имя которого не знала. Нутро заполнял страх.

— Не молчи, я прошу тебя.

Милый, добрый Феликс, не желающий признавать, что происходит нечто ужасное. Она так злилась на него теперь, злилась за слепоту, за неверие; когда она успела стать такой злой?

— Что тебе сказал Феоктистов?

Синие глаза, смотрящие из зеркала, были его глазами. Или нет?

— Сказал, что Марта... отравилась. И позвал на концерт.

Феликс закашлялся.

— А что ты ответила?

— Согласилась.

Не могла не согласиться. Цепкие пальцы уже держали её за глотку.

— Он раздражал тебя. С чего вдруг?..

— Любопытство. — Женя пожала плечами.

Ложь. Ложь. Тонкие кисти зачаровывали, волосы обжигали глаза.

Тоша встретил их, вид у него был обеспокоенный. Феликс сделал ему знак рукой, чтобы не задавал вопросов. Жене не хотелось ни горячего чая, ни внимания, ни излишней заботы. Женя боялась, они увидят, как она задыхается, как ей хочется чего-то, чему она не могла дать названия.

— Я побуду одна.

Феликс погладил её по плечу. Она едва заметно улыбнулась, чтобы ободрить его. Хотя в ободрении больше нуждалась она сама. Женя прошла к себе и села на постель. Шёлковое покрывало нежило руки. Солнце било в щёлочку между занавесок. В воздухе кружилась мелкая пыль. Зеркало стояло у противоположной стены. Женя силилась не поднимать взгляда, боясь увидеть не своё лицо. Но когда она всё-таки подняла его, там отражался лишь её страх и комната вокруг. Женя взяла с прикроватной тумбочки книгу и попробовала читать. Странно было уходить сейчас в другой, бумажный мир, где не было Марты, заснувшей за столом, не было излишней заботы Феликса и едких насмешек Феоктистова — того, кто грозился стать её роком, злым сном, образом по ту сторону зеркала. Это лишь игры подсознания, более ничего. Следствие пережитого. Липкий испуг заструился в душе. Она не сойдёт с ума, она просто себе не позволит.

К ужину Женя сошла в решительном настроении. Казалось, все были рады этой перемене. Её друзья вроде бы выдохнули с облегчением, но продолжали бросать редкие взволнованные взгляды. Она ела мало, выпила вина, внутри стало спокойнее. Обманчиво, ведь горькие мысли не удалось стереть, изъять из сердца, а только отложить ненадолго туда, куда не проникал дневной свет. Впервые за последнее время Жене не снились сны. Её словно окутало бесконечное чёрное пространство, откуда невозможно было вырваться. И всё же это было лучше, чем если бы она увидела мёртвую фигурку, или... Когда Женя утром припудривала нос, вчерашний поцелуй уже казался прочитанным в книге, почти несуществующим. Она быстро отпускала, ночь помогала ей в этом. Хорошее свойство. Только вот отпустить до конца не получалось, только притвориться, только прикрыть дверцу, за которой хранились горечь и боль. Страх, что она сходит с ума, и другой, ещё мучительнее, что всё увиденное — правда.

До вечера Женя маялась. Позвонила Кларе, они проговорили час. Ни слова о смерти, хотя Клара, скорее всего, уже знала. Об этом писали все газеты. Убита квартирантка известной пианистки... Какой пошлый, нелепый заголовок. Ярлыки, ярлыки, ярлыки... За которыми не видят людей, только этикетки, в спешке приклеенные на спину. Женя не рассказала о Феоктистове, будто кто-то запретил ей даже произносить это имя. Да и что она могла сказать — ведёт дело, точнее, вёл. Пригласил на концерт. Идиотическая нелепость. Насмехался. Флиртовал? Вряд ли. Скорее, играл, забавлялся.

— Встретимся в выходные? — Спросила Клара.

— Возможно.

Если нервы не сдадут раньше. Если сумасшествие не окажется реальным. Если реальность не окажется ещё более сумасшедшей. Вывернутой наизнанку. Марта отравилась — почему? Она казалась всегда такой лёгкой, солнечной, даже счастливой. Что могло произойти? Или — чего не произошло? Женя в раздумьях бродила по дому. Феликс с Тошей уехали на пленэр. Она не поехала, хотя могла бы. Ожидание томило. Женя вышла в пять — не любила опаздывать. Снова попался вчерашний таксист, он снова молчал. Снова прохожие не поспевали за их машиной. Грязноватые стёкла, в которых отражался её подкрашенный рот и поблёскивающее колечко. Женя приехала за полчаса, сдала в гардероб пальто, поправила причёску. Она увидела Феоктистова в зеркале — на этот раз, настоящего; бледные руки легли ей на плечи. Она повернулась. Во всём была какая-то неизбежность.

— Добрый вечер, Евгения. — Чужие губы тронула усмешка.

Так похожие на те, в зеркале, которые она вчера... Не удержалась. Он впервые назвал её по имени.

— Добрый вечер. Альберт.

Сухая, нелепая ситуация. На нём был немыслимый аляповатый пиджак, узкие брюки, небрежно повязанный шарф оттенял молочную шею. Но удивило её не это — синие глаза, подведённые чёрным. Боже, кто так ходит на концерты! Зачем? Если с тобой все считаются, тебе позволено что угодно?

Он улыбнулся — хищно и странно, будто уже знал, чем всё закончится. Да и она знала, стоило только бросить взгляд на его шею и округлый подбородок.

Филармонический оркестр был божественен, так Женя всегда считала. Когда она играла с ним пару месяцев назад, вздыхала завистливо. Выбрать фортепиано давно казалось ошибкой с её любовью к струнным. Гриф скрипки или виолончели идеально лежал под пальцами, когда она пробовала играть. Но было поздно. Поздно — как тогда, когда она увидела Марту. Некоторые вещи невозможно исправить. Некоторые из них даже страшнее смерти.

«Пляска», которую Женя обожала, завершала концерт. Но сегодня слушать её было неправильно. Тритон разрезал воздух, больно ударил по ушам. В полумраке зала становилось неуютно. Женя вздрогнула. Музыка завораживала, под неё хотелось танцевать самому. У Жени промелькнула мысль — интересно, как она танцуется той, в честь которой написана? Почему в этом мотиве столько красоты, столько проклятой зачарованности, желания идти дальше и дальше? Почему он гипнотизирует, отбирает волю, превращая в восхищённого раба? И кем должен быть человек, кто должен говорить через него, чтобы получилась такая музыка?

Феоктистов вдруг положил поверх Жениной руки свою. Его синий взгляд будто светился. Женя увидела его улыбку, на этот раз в ней не было насмешки. Только лёгкая печаль — и нежность. Она неожиданно представила себя танцующей под эту музыку, двигающейся с ним по огромному пустому залу, полному зеркал, и его лицо, его глаза отражались в каждом, умоляли, зазывали, зачаровывали, уводили в невидимые дали... «Пляска» кончилась. С последним звуком ушёл морок, растворился, исчез. Потолок полыхнул золотым светом. Грохнули аплодисменты; зрители встали.

— Пойдёмте. — Феоктистов увлёк её за собой.

— Подождите, ещё рано...

Некрасиво было уходить — убегать — вот так. Страх вернулся, обжёг ледяной волной. Альберт набросил пальто ей на плечи. Они сели в машину. Мимо проносились алые огоньки. Во вторник она ехала в свой старый дом, к убийству, на свидание со смертью. Сейчас отчего-то было ещё страшнее. Феоктистов поцеловал её, неспешно, осторожно, его руки обхватили её, пожалуйста, пожалуйста...

Они зашли в квартиру, мягкий свет окутывал прихожую, плясал в глазах Альберта, на его волосах, на немыслимом пиджаке... Пляска. Снова пляска. Пусть не смерти, но полная такой же агонии. В комнате было душно. Он сбросил пиджак, потом рубашку. Женя целовала его молочные плечи, словно вытканные из лунного света. Нежные, шёлковые. Он весь был смешение солнца и луны.

— Я не хочу... — Зачем-то прошептала она. — Я не...

— Я знаю. Я знаю, как вам нравится. — Его рот снова тронула усмешка.

Он знает про неё всё. Он знает то, чему она никогда не давала названия. То, что она словно стирала ластиком каждый раз. Так было проще. Но с ним, Женя вдруг это поняла, в притворстве не было нужды.

Его руки и губы были везде, накрывали её, терзали, мучали. Были долгожданным освобождением. Сковывали движения и не давали дышать. Внутри боролись лёд и пламя, огненный шар собирался из ниоткуда, собирался во всём теле и особенно — внизу живота, готовый взорваться в любую минуту. Эти руки там, пальцы — белые, как снег, жаркие, несусветные, — эти губы там, тёплые и жгучие, будто солнечные лучи, будто ледяная вода, опрокинутая в жадное горло, нестерпимый зной повсюду, и эта вода, останавливающая муку и дарящая новую, потому что мало, мало, всегда нестерпимо мало... В ушах звенели фанфары, сердце рвалось из клетки, пожалуйста, пожалуйста, Господи, почему так нужно, эти синие глаза, подведённые чёрным, как здесь душно, окно, откройте окно, воздуха, воздуха... Огненный шар взорвался, разлетелся на мелкие осколки, словно разбитое зеркало.

— Я прошу... — Прошелестел Альберт, управляя её ладонью.

Женя задохнулась, глядя на него; локон, прилипший к потному лбу, подрагивающие фарфоровые плечи, изгибающееся тело... Он казался сейчас таким юным, семнадцатилетним, почти прозрачным. Глаза закрыты, зубы стиснуты, но в следующую секунду мольба уже срывается с губ, пятна на белом лице проступают сильнее. Огненный шар неизбежно настигает его, не оставляя возможности спрятаться...

Альберт опустился на подушки, напоминающий тёмного ангела; волосы лизали языки пламени, синева в глазах загустела, нос и губы выделились, словно кто-то бережно прорисовал их заново. Приторный и одновременно пряный запах застыл в воздухе. Тот же запах поджидал вчера Женю в старом доме. Так пахнет смерть. Так пахнет маленькая смерть, petite mort. Они оба сейчас будто умерли и воскресли — в один миг. Альберт поцеловал тыльную сторону Жениной ладони. Она резко выдохнула, словно всё это время не дышала совсем, а потом рухнула в него, вдыхая аромат маленькой — и большой — смерти.

Она пролежали так минут десять. Десять маленьких вечностей. Телефон зазвонил на прикроватной тумбочке. Внезапно в душной комнате стало холодно, это в Жениной душе возникло предчувствие.

— Феоктистов слушает.

Холодный деловой голос. Словно бы и не он шептал слова мольбы буквально только что. Женя посмотрела на Альберта. Марево не исчезло; он всё ещё выглядел семнадцатилетним, хотя звучал совсем иначе.

— Понял. Выезжаю. Ничего не трогайте.

Он опустил трубку и повернулся к Жене. Синий взгляд был нечитаем.

— Каменева нашли мёртвым. Похоже, бросился под машину. Поехали.

Вторая смерть случилась в четверг.