Призраки Вековечных Глубин (джен)

Это заставило Логена задуматься о своей жизни, и она показалась ему горькой и бесцельной. Она никому не принесла ничего хорошего. Только насилие и боль, а между ними — разочарования и житейские тяготы…

Джо Аберкромби «Кровь и железо»

По белой брусчатке завоёванного города неторопливо и горделиво ступал рослый, крепкого сложения человек в алом, словно пролитая им кровь, костюме. Самоцветы в великолепной золотой короне высверкивали багровыми и зелёными огоньками. Всякий, кто бы взглянул на него, мог бы посчитать, будто он считает ниже своего достоинства оглядываться по сторонам или, паче того, назад. Тёмно-синие глаза, в которых сохранялось надменное выражение, из-под кустистых бровей смотрели только в одном направлении — вперёд.

Изумрудный город. Краса Волшебной страны, грёза завоевателей. Жажда обладания этой столицей охватила Джюса с того дня, как он впервые увидел её великолепие сквозь свет зелёных очков. Счастлив, наверное, тот владыка, что правит ею… Мечта овладеть этим городом захватила его разум, и Урфин шёл, шёл к этой мечте. Но воцарение в великолепной столице не принесло Джюсу радости, но забрало покой. Тлен, ничего, кроме тлена. Что же, не недоволься — с тем и живи, раз уж избрал себе такую дорогу.

Взор Джюса, мрачный, как и всегда, окинул принадлежащее ему место. Но куда же люди делись-то? Попрятались ли они в страхе перед новым королём, которого пригнала сюда неутолённая жажда мести? Или же ушли, будто молвив ему на прощание: забирай, мол, этот город, забирай его, чужестранец злой, а нас — не получишь? Не признаем мы ни тебя, ни твоего места здесь; наш повелитель — Страшила, его одного мы прославим.

Джюс — один, в вечном своём одиночестве.

Город полнит мрачное, свинцовое беззвучие. Кварталы пусты, дома заброшены, а изумруды — с глаз людских долой да в королевскую сокровищницу с тремя стальными замками: они теперь — собственность нового властелина.

Урфин пересекал красивую улицу, по пути останавливался — полюбоваться каким-нибудь зданием или аркой. Мысль о том, что это всё отныне принадлежит ему, была как бальзам на душу императора... но в этой радости таилось нечто тёмное, зловещее... змеёй притаилось...

Задул ветер, всколыхнул ставни, двери, качнул вывесками... незаметно подкрался запах, который заставил Джюса вздрогнуть.

Так могла пахнуть лишь кровь...

Неладное творится в твоём городе, император, вот и наведи в нём порядок. Урфин свернул в проулок, свернул в другой... вышел к стене с арочным проходом. Широкая улица оканчивалась лестницей. Урфин вышел через павильон на площадь основателя города, Гудвина Великого и Ужасного, — и отшатнулся, резко отступил на шаг и едва не свалился обратно от ужаса, который охватил его перед открывшимся перед ним там зрелищем.

По всей площади — а она широкая — были раскинуты иссечённые трупы повстанцев из Фиолетовой страны. С первого взгляда можно было определить: раны, увечья были оставлены копьями, дубинками и пращами; ясно было и то, чья это работа... При мёртвых мигунах было оружие — мечи, щиты, копья, — но владельцы их уже не поднимут. На миг Урфину показалось, будто он видит серебряный обруч с рубином на конце и капельками крови на ободу. В потоке ветра сиротливо пронеслись несколько жалких соломенных пучков... Урфин и не думал, что ему будет от этого так жутко. Но разве не он...

«Ты это сделал, ты, — прошептал ему город. Голос был властный, обвиняющий. — Всё это ты. Их кровь — на твоих руках, ты убил. Это всё сделали твои дикари, проклятый клеветник!»

— Нет! — закричал в ужасе король. Попытался бежать, да не вышло — к месту прирос будто. Глаз не закрыть, не шевельнуть ни рукой, ни ногой — не иначе неведомая сила схватила и стала превращать его живое тело в камень... «Но разве ты не этого хотел — свою статую, на главной площади и перед дворцом, рядом с самим Великим, Ужасным?» — промелькнула глупая мысль.

Урфин рыкнул:

— Эй ты, там! А ну оставь сейчас же меня в покое, будь ты хоть сам Гудвин растраханный, мать твою! — или не миновать тебе виселицы! Я — король, чёрт возьми!

Какая бы сила в этот момент не держала его, она отступила, власть над телом вернулась, а мертвецы исчезли. Накатило чувство триумфа, не омрачённое, пьянящее. «Экое жалкое наваждение, всего лишь, и ему не сбить меня с толку!» — презрительно подумал Урфин Джюс — возьми да и ухмыльнись; выскочил на площадь, выкрикнул в небо слова дерзкие.

— Пусть мир теперь знает, что Изумрудный город — мой! Он мой! Волшебная страна отныне принадлежит мне! Кто, кто осмелится забрать у меня трон? Страшила и Железный Дровосек? Они ничего не значат и не смогут противиться мне в своих подвалах. Распутницы феи? Они уткнулись в свои магические книги; а не станут тихо сидеть в своих за́мках, станут чинить мне препятствия — уничтожу! Может, Ружеро с его подземными ящерами? Я делал деревянных солдат, строил мост через канал — баллисту как-нибудь построю! Девчонка, фея Элли? Ха! Как бы не стать ей моею наложницей! Этот дурак с деревянной ногой? Как бы я ему вторую не отсёк! — Эйфория с ещё большей силой накрыла его. — Я подчиню себе и Большой мир тоже! Я завоюю Шесть Континентов: если они есть, если то, что я прочёл в книгах Великого и Ужасного — правда. Горе и гибель ждёт тех, кто встанет у меня на пути!..

Так вот, значит, чего ты хочешь, Урфин? Разорять города, отказавшиеся признать тебя? Захватывать страны и порабощать живущие в них народы за то, что осмелились пойти против тебя? Ну что же, вперёд и с песней, попиратель вселенной сапогами! Но только…

Слух Урфина как будто бы обострился в тысячу раз — ибо он внезапно услышал, как во всём городе вразнобой открываются двери. Жители города никуда не делись. Их поступь послышалась отовсюду... Человеческие потоки стекались на площадь из парка, улиц, кварталов. Они поднимались по лестнице и выходили из павильона, откуда только что явился сам Джюс. Приходили придворные Изумрудного дворца, мелкие и крупные ремесленники; здесь также были разорившиеся жители окрестностей Изумрудного города — фермеры и садоводы, одетые в серо-зелёные лохмотья. Были здесь и девушки, и женщины. Из парка и кварталов люди стекались на площадь, и Урфин увидел, как вокруг него смыкается плотное живое кольцо из толпы.

Они не бросились на него и не напали — просто смотрели. Они смотрели на Джюса с обвиняющей ненавистью, будто вопрошая его — зачем, мол, привёл сюда ненасытных горцев-дикарей, зачем ты спустил их на нас? Джюс увидел — не своими, а их глазами — все творимые ими бесчинства…

Вот как всё есть — и вот как всё будет, Урфин Джюс. А скажи ты — доволен тем, что натворил? Неужто тебе на самом деле такой путь по нраву?

Чей же это голос, чей? Небесного судьи? Его собственный? Кто же его знает — да и важно ли? Те слова, которые Джюс только что говорил, пробудили в нём ужас и глубокое отвращение к самому себе, а следом пришла неведомая доселе горечь.

— Простите! — хрипло закричал он им. — Простите меня!..

Эти слова были ему незнакомы, бесконечно чужды... но он их выкрикивал снова и снова. Ответом были ему лишь гробовое молчание и жалящая ненависть в людских взглядах: а чего ты ожидал, Урфин Джюс, как тебе, злодею, можно верить? — никак!

И, быть может, они правы... Как же это невыносимо!..

Посмотри на них.

Посмотри в глаза тем, Урфин Джюс, кого угнетал. Посмотри и хорошенько запомни это, и может быть, ты поймёшь...

И он смотрел. Ибо был должен. И хуже́е, чем ненависть, было всего сознание собственной вины, и от этого сознания было никуда ни деться, ни спрятаться...

…Через некоторое время площадь зашипела. Урфин Джюс недоумённо поглядел себе под ноги.

— Что, курва, присхо…

Оттуда что-то поднималось… Что-то неведомое. Что-то страшное.

Монстры. Урфин точно знал — монстры. Он обвёл злым и недоумённым взором собравшийся народ.

— Что вы, чёрт вас побери, встали тут?! — заорал он на них. Неужели это слышит лишь он? Горожане и бровью не повели — оглохли, что ли? — Бегите отсюда, идиоты! Уходите сейчас же! — Но никто не услышал и не послушал Урфина Джюса, все остались на своих местах.

А шипение становилось громче… всё громче. Сейчас появятся...

Тогда Урфин рванул через площадь, расталкивая горожан. Он был без охраны и даже без оружия. Но Джюс ничуть не боялся расправы — лучше уж они, чем нечто, подползающее из глубин. Хотя, как ни странно, на него никто не напал — лишь роняли вслед слова презрительные... Джюс обежал высокий постамент, на коем стоял невысокий человечек в очках, с лисоватой улыбкой — его статую окружали другие скульптуры, существа дико́винные... За площадью — спуск в придворцовый парк; перемахнув через мостик над маленькой речушкой, Урфин пинком вышиб дверь калитки; но вместо подстриженных кипарисовые, кизиловых изгородий, тонких тропинок, пересыпанных чёрным и белым гравием, газонов с белыми тюльпанами — Урфина встретил дремучий лес. Тотчас оглянулся, но привычная калитка — исчезла, как не было её вовсе.

Кроны деревьев раскачивал монотонный ветер, и Урфину чудились голоса-перешёптывания неведомых существ, которых отчего-то нигде не видать было…

«Что ещё за чёрт? Да как я сюда попал-то?» — подумал Джюс. Страшное шипение смолкло, но это ничуть его не успокоило — а ну как затаились и решили настигнуть иным путём?

Надо идти...

Вдруг — раздался зовущий голос. Он был отчаянный, нежный... и очень странный.

— Умоляю тебя, Урфин, помоги!

Урфин не раздумывая кинулся на звук. Странный поступок для злодея вроде бы... но разве бросил он Карфакса в своё время?

Он пришёл к высокому ложу, а на нём лежала хрупкая девушка — она звала его, простирая к нему тонкие, светлые, словно горный алебастр, руки. Урфин присел подле неё, коснулся её лица — такого красивого... Глаза её были закрыты. Он что-то прошептал ей, хотя и не услышал собственных слов. Ей грозило что-то ужасное, он чувствовал это, но не знал, как помочь ей...

Как же ты можешь спасти её, если привык только разрушать? Снова этот голос… С чего ты взял, что годишься на роль спасителя? Ты не можешь и не сумеешь ей помочь.

— ЗАМОЛЧИ! — рявкнул Джюс вверх. — Убирайся отсюда, прочь! Я — совсем не бессилен!

Ты не можешь…

Урфин Джюс повернулся к девушке — и с ужасом увидел, что её лицо чудовищно изменилось: его исказила безумная, смертная мука... её тело задёргалось в адских, сумасшедших конвульсиях. Приступ, ужасающий приступ — тщись, Урфин, остановить его, тщись, ничего не выйдет... Её рот то раскрывался, то закрывался — беззвучно, точно у рыбы, выкинутой на берег. Несчастная билась в немой агонии, не могла ужасную боль выразить в крике...

— Видимо, нам суждено погибнуть, всем... — прошептала она и растаяла, превратившись в серебристую дымку, уносимую прочь ветром.

«Не оставлю!», — Урфин бросился в лес — за ней.

Он очутился на берегу реки и увидел, как странный четырёхрукий тип погружает девушку на лодку — увезёт! Урфин ринулся в воду...

Лес и река — исчезают в вихре налетевшего мрака... и мрак этот зашипел, протянул к Урфину тысячи багровых нитей-щупальцев...

Они были здесь. Это они ранее шипели под площадью... Урфин в ужасе побежал снова — под ногами резко затрещали невидимые кости... «Хш-ш-ш-ш-ш-шав!» — доносилось позади. Настигают... не сбежать... Внезапно земля разверзлась — и Джюс рухнул в тёмную бездну, из которой донеслись страшные вопли истязаемых...

— Не-е-е-е-ет! — закричал он. «Не-е-е-е-ет! — отозвались те, кто пребывал в этом кошмаре. — Помоги-и-ите-е-е!..»

И в этом ты тоже повинен, Урфин Джюс.

— КАК?! — прокричал он во тьму. — Раздери вас всех чёрт, КАК?!

Ему ответом был смех: тьма засмеялась... они смеялись... весело и в то же время го́лодно.

— Ахш-ш-ш-шав! Ахш-ш-ш-ш-ш-шав! Хш-ш-ш-ш-а-а-ав! Хш-ш-ш-ш-ша-ахш-ш-ш-ша-а-ав!

Ночную тишину прорезал вопль разбуженного ночными кошмарами мужчины. Урфин выскочил из самодельного шалаша. Держа перед собой в вытянутой вперёд руке кинжал, бешено озирался, ища опасность, и в этот момент к Урфину Джюсу лучше было бы не приближаться — не со зла, но со страху мог бы заколоть.

Но в округе — тишина, благодать; из яблоневой рощи неподалёк голосят цикады; над кустиком смородины порхает стайка оранжевых светляков. Слышался напев соловья... Яркий свет полной луны льётся в придорожный овраг, в котором Джюс накануне устроился на ночлег. Король-изгнанник оттёр холодный пот со лба и присел на принесённое бурей дерево. Его сердце безумно колотилось. «Это сон, — подумал он. — Всего лишь сон. Обычный кошмар... тьфу! — какое там ещё «обычный», словно бы был там!..»

— Хозяин, — раздался взволнованный голос Гуамоко, — хозяин, ты в порядке? Чего орал-то?

— Как я могу быть в порядке, хрен ты пернатый?! — рявкнул бывший король, а затем закрыл лицо руками, точно защищаясь от новых мыслей и чувств, таких незнакомых, таких причиняющих боль. — Да что же я наделал?! Как я только мог?!.. — Он помнил свой сон лишь частично: город пустой, разорённый, мертвых повстанцев он помнил, а остальное — прочь позабыл. К счастью, наверное.

— Диво дивное, неприятное. Что с тобою сталось, хозяин? — искренне недоумевал бывший помощник Гингемы. — Совсем не узнаю тебя. С каких это пор ты начал угрызаться?

— Знать не знаю... Одумываться, значит, начал. Можно сказать — очнулся... — буркнул Джюс, повернув голову.

— Очнулся? Думаю, наоборот. Видать, похитили тебя лесные духи, в плену держат, а я говорю не с тобой, а с кем-то другим...

— Хорош сочинять, птиц ушастый, не весело, — отмахнулся Урфин Джюс.

— Во-первых, хозяин, — наставительно заметил филин, — не «птиц ушастый», а «Гуамоко из рода Латокинтов Перьепородистых»... — Осёкся. — Та-ак... Уже вижу перемену характера. Раньше ты бы безо всяких церемоний повелел бы мне заткнуться...

— Дельная мысль, конечно, но не буду — так что валяй, Латокинт ты... Перьепородистый...

— Так вот, хозяин: ты удивляешь меня, и удивляешь весьма неприятно.

Урфин усмехнулся с горечью.

— Я знаю, что ты не в восторге от этого.

— Мягко сказано, хозяин, оч-чень мягко, — с неторопливой важностью заметил филин. — Более того, твоё поведение странно. Где же тот энергичный злодей, которого я знал? Такой хитрый, такой изворотливый и…

— Каким я был — знаю, — грубо прервал его Джюс, — а делал что — больше чем знаю. Спасибо за напоминание!

— Собственно говоря, я не вижу в этом ничего плохого.

— Твои взгляды на жизнь мне уже известны. Ты бы, к примеру, спокойно продолжал бы служить Гингеме, если б её затея с уничтожением людского рода увенчалась успехом... Да не фыркай ты! Я не сужу тебя, не имею права. Но ты не знаешь... не знаешь, Гуамоко, как же я себя ненавижу! А от твоих речей я только ненавижу себя ещё больше — ведь они, как ничто другое, напоминают мне о совершённых мною поступках. Об ужасных поступках, понимаешь? Смотри, куда меня завела моя мстительность!..

— В овраг? — съехидничал Гуамоко.

— Клюв попридержи — от тебя я уж точно насмешек терпеть не стану!

— Это вообще-то называется шутка, хозяин, я вовсе не хотел тебя обидеть, — сказал Гуамоко и посмотрели на Джюса так, словно он был трудной задачкой по арифметике. — Ну и дела-а... Непорядок с тобой. Злодеем, хозяин, быть куда как лучше.

— Лучше, значит? Ты так думаешь? — Урфин прикрыл рукой лицо. — А я, значит, тому наглядный пример, да?

— Вообще-то…

Спаси.

Изгнанник вскочил, заозирался кругом.

— Кто ты? Где же ты?

— Хозяин? — забеспокоился Гуамоко. — С кем это ты говоришь?

Но Джюс будто и не услышал его.

— Отзовись! — требовательно крикнул он — его глухой сильный голос резанул ночную тишь. — Отзовись!

— Хозяин! — воскликнул филин уже гораздо громче, с некоторой тревогой. — Здесь никого, кроме нас, нет!

Урфин, казалось, и не услышал. Он снова — несколько раз — выкрикнул в ночную темень, зовя неведомо кого.

— Хозяин! Очнись! Приди в себя! Да нет здесь никого, хозяин!

Урфин тряхнул черноволосой головой. В синих глазах плескалось недоумение.

— Наваждение какое-то… Чёрт, что это со мной сейчас было-то, зараза?

— Померещилось, видать, что-то тебе, хозяин, — произнёс Гуамоко, с некоторой опаской поглядев на Урфина Джюса: почти только что его глаза были совершенно безумными. — Спросонья бывает. Тебе надо бы снова заснуть, ещё несколько часов до рассвета, ведь потом — в путь.

— Ну уж нет, с меня довольно — этой ночью я и глаз не сомкну больше! Не хочу возвращаться... туда... — Ты это сделал, ты! Твои дикари... Урфин сжал кулаки так, что ногти пальцев впились в ладонь, он покачнулся, замотал головой, отгоняя ненавистное воспоминание. — Чёрт, чёрт... чё-ёрт! — ну зачем, зачем я только пошёл на такое?! Я же чуть было не...

Гуамоко очень глубоко выдохнул — и глаза, небось, закатил; ну и пусть — что с него возьмёшь-то, пернатого?

— Точно не хочешь спать? — Урфин мотнул головой — мол, уже сказал тебе; филин подсел рядышком и сказал: — Может быть, скажешь, что что тебя тревожит? Ну, чего усмехаешься недоверчиво-то? Сам знаю — утешитель из меня так себе, но ведь больше некому. — На удивлённый взгляд бывшего короля он ответил: — В общем, я тут присяду рядышком, а ты выскажись. Как тебе это, хозяин?

Джюс кивнул.

— Лады, Гуам.

— Гуамоко я!

— Ну Гуамоко — что я, против, что ли? — Филин демонстративно фыркнул, на что Урфин усмехнулся в ответ. — Только сперва пойду-ка я проверю лиановые силки — авось что-нито в них попалось...

* * *

Эльфы бежали из Алмэрбима, охваченные ужасом.

Тецерзалы — алые скакуны, трёхрогие, — словно ураганный ветер неслись сквозь заповедный лесистый предел, служивший обиталищем для многочисленных существ: для лешиев тёмных, цепколапых, внутри деревьев ховающихся — берегись, чужак, хоть веточку отломить от того дерева, в котором в час тот почивает леший; для кобольдов, живущих в просторных пещерах под корнями древесными; для колючеголовых — жителей хижин на берегах Таящейся топи; для тощих парней с брусникою в моховых бородах — физов [1], собирателей шишек. Жуткие оборотни ругару и абнауаю** из Каменной рощи — также считали Тигровый лес своей вотчиной.

Человеку лучше́е всего было не сувать сюда и носа!

Мир двигался, рвался навстречу ветром и зеленью, ароматом росы и диковинных цветов, пением и болтовнёй загадочных птиц. Всадники-эльфы держали путь на запад, надеясь, что обретут помощь, потому как иначе оставалось только одно: кинжалы достать да заколоться ими — это единственный способ был умереть быстро и без мучений, на которые они теперь были обречены. Впереди ехала эльфийская пара — статный мужчина Эводасса и его возлюбленная Иазалла, а их юная дочь, ехавшая позади с остальными эльфами, тихо и грустно пела на языке леса о приближающейся гибели.

Ехали через пышные поляны, грибные рощи, заросли, дебри… Тецерзалы пронеслись над лощинами и впадинами, переплыли притаившиеся в ольховниках озерца с кристалльно чистой водой — на деревьях прибрежных между собою пересмеивались резвые плавуньи ливьены [3], девчата легконогие, медововласые красотки с акульими зубами. Озорницы — ждут сезона, когда топлунов погонять-подразнить можно будет! Но эльфам не до забав — спешили, и гнал их страх. Ни разу за всё путешествие они не проронили ни единого слова.

Сильвравимм! Не оставь своих подданных! Не позволь стать поживою жути подземельной, что в час Великой Уязвимости в их город прокралась — насилу бежали от неё. Спаслись, прорвались — да только не все: многие эльфы остались там.

Когда лес стал терять свою густоту и дебристость, дорога вывела всадников по покатому склону к Сонному пруду. Густой туман окутывал прибережные скалы и ущелье, из которого доносился шум невидимой речки. Над травянистым пригорком ввысь поднимался агилкойх, дерево-перевёртыш, — форму и очертания он менял по собственному произволу: мог агилкойх стать и башней, и хижиной; мог — дворцом или беседкой; до туч дорасти в мановение ока — и обратно в семя вернуться, чтобы снова расти...

— Здесь, — сказал Эводасса, спешившись, и Иазалла последовала его примеру. Подъём по лестнице из корней привёл к широкой двери в башне.

Эльфы, оставшиеся внизу, нервничали, озирались, прислушиваясь к малейшему подозрительному шороху, доносящемуся из леса. Дочь Эводассы и Иазаллы не отпускало гнетущее, тревожное чувство. И это был не страх перед кошмаром, преследовавшим её расу, а нечто иное.

Внутри древо-башня освещена отдыхающими на стенах светлячками — бронзовыми, алыми и серебристыми; пол укрывал мягчайший ковёр из мха, поднимавшийся по лестнице; её перила оплетали тоненькие лианы, усыпанные золотистыми ягодами. На стенах в нерукотворных выемках лежали черепа животных — охотничьи трофеи Лесной Владычицы.

Эводасса пошёл к здешней хозяйке — не нашли её. Что ж, если Владычица не показывается — на то воля её; разговору это не попрепятствует.

— Сильвравимм! В своём ли ты жилище сейчас? Можно ли к тебе обратиться за помощью? — спросил Эводасса. — Сильвравимм, ответь нам! Слышишь ли ты нас?

«Да, — прошелестел над древесным сводом голос. — Я слышу тебя, Эводасса из Алмэрбима. Я знаю, почему вы здесь».

— Тогда ты знаешь, что грозит моему народу. Ты знаешь, о Владычица, что магия наших волшебников не берёт этих тварей…

«Как и моя магия тоже, — произнесла невидимая собеседница. — Увы — нечисть Вековечных Глубин прорвалась в наш мир...»

— И теперь не успокоится, пока не уничтожат нас всех. Хранители... их... О нет, как же это глупо!.. Как же нам быть теперь, как же теперь нам спастись? Как уничтожить их?

«Ты же знаешь, Эводасса, что мне не известен ответ на этот вопрос, иначе бы я покончила с ними ещё ранее. Уверена я лишь в том, что средство против них находится там, куда, куда ни одно живое существо попасть не в силах: Синий Страж верен своему долгу, который был определён силами много более древними, чем сама Волшебная страна. Он не впустит никого, кроме Свернувшего с Дороги Смерти, да и того — при условии если пройдёт не останавливаясь неисчислимое расстояние... Я уже посылала жителей леса туда — Кихккаш расправился со всеми... Ни уговоры, ни подкупы на него не подействуют. Начнём войну — но против кого, не раздразним ли тех, кто гораздо страшнее?..».

Эводасса мрачно сказал:

— Неужто выход для нас теперь один — смерть?

«Есть и другой — однако вы возненавидите меня за то, что я сейчас скажу вам... ты возненавидишь меня, Эводасса, я знаю».

— Сильвравимм, — сказала Иазалла, — если этот способ спасёт наш народ, то к нему мы прибегнем, несмотря ни на что. Да и нет у нас теперь выбора — или так, или все помрём.

— Скажи нам, Сильвравимм, — что надо сделать?

«Хорошо, я скажу вам. Чары Белого Камня. — Эводасса замер и побледнел. — И ты, Иазалла, единственная чаровница, способная их применить»

...Они снова отправились в путь. Из агилкойха выпорхнула птица Сс‘каэв — вестница Владычицы, она указывала дорогу к месту волшебному, Поляне Покоя, Азвинни́рах Алаадда.

Лицо Эводассы искажено яростью и горечью; прежде чем покинуть дом Владычицы, он высказал множество гневных слов ей. Эльф услышал позади встревоженный оклик своей дочери, однако даже не обернулся к ней. Он боялся того, что она увидит в его глазах.

— А может быть, — произнёс Эводасса, понизив голос, чтобы дочерины уши не услышали, — мы просто покинем лес? Вдруг за его пределами а‘вахх не станут преследовать нас?

— Зря надеешься, любовь моя, — с грустью прошептала Иазалла. — Ты же знаешь, Чары Границ крепче, нежели хребты Кругосветных гор будут, — не выпустят, лес покинуть не дадут. А выпустили бы — так толк какой? Не тешься напрасными иллюзиями, мой Эводасса: они настигнут нас где угодно, даже если мы подадимся за горы...

— Иазалла, — сказал он, — знай: будь моя воля — связал бы тебя, не позволил бы этого сделать...

— Этим ты меня не меня спасёшь, а эльфов погубишь... ты погубишь Оэсси.

— Оэсси... — Он оглянулся на эльфийку, чьи волосы были белее свежевыпавшего снега, а глаза светло-зелёные сияли золотыми искрами, — очаровательная эльфийка, грустная только. Он мечтал — что полюбит она, что исцелится от внутренней скорби, что будет чаще смеяться... — Как подумаю, что и она тоже могла бы... О, почему, почему — и зачем?

— Таково моё Предназначение, Эводасса.

Будет он ей мешать, будет стараться оттянуть тот момент до последнего. Уклонившись от его объятий, Иазалла отъехала в сторону и стала тихо читать заклинание: прибудут на место — исполнится. Горько ей было и страшно — да что сделаешь тут?..

А вот и поляна. Широкая — спасшиеся эльфы сгруппировались на ней, а тецерзалы — исчезли в чаще. Несколько камней выглядывают из-под земли, а среди буйной растительности журчит ручей...

— Оэсси... — обратились Иазалла к своей единственной дочери, — Оэсси, прости меня за то, что я сейчас сделаю... — И с тяжестью на сердце рассказала — что было сказано в Доме Владычицы, о том, какое решение принято ею.

Иазалла вымолвила заклятье, не успел Эводасса и глазом моргнуть; не смог не то что помешать — попытаться... Оэсси рванулась было к матери, но заклинание уже вошло в силу...

Таков был удел Иазаллы из Алмэрбима — стать пассажиром на лодке Ямнода Двуликого; и ей пришлось идти навстречу Туманным Вратам, и никто из них не вернётся...

Потянулись вперёд года. Дожди выпадали, ураганы проносились над Волшебной страной, не оставляя ничего, кроме разрушений. Там, за пределами леса, вновь честолюбец обрёл великую силу — вновь зашагали его рати свирепые по просторам волшебного царства... Упивался он славой до тех пор, пока вновь Люди из-за Гор его не посвергли — и ушёл он прочь, в ужасе и стыде великом...

Теперь новые мысли полнили его ум, и они были совсем не похожи на те, что были привычны ему; жгла его человеческая ненависть; вспоминал он постылую жизнь в роскошном дворце... Он порою не понимал самого себя — но и не мог выбросить эти думы эти из головы.

* * *

— Ты спросил, что же так тревожит меня?

Урфин повернул ошкуренный еловый сук, на коем подрумянивался попавшийся в силок заяц. Ладонь ссаднила — не такое уж простое дело добывать огонь собственноручно; ко многому теперь привыкать доведётся.

Вид свергнутого правителя Изумрудного острова был отрешённым, плечи поникшими, а взгляд полон безразличия к самому себе; вот казалось, Джюса и вовсе не занимал процесс готовки; впрочем, Гуамоколатокинт не опасался, что хозяин даст маху и заяц подгорит: чай, не поприще завоевателя — не опозорится.

— Вся моя жизнь, Гуамоколатокинт, — одно сплошное причинение зла и боли; я презирал и ненавидел людей, рядом с которыми жил... Не надо меня прерывать: я и так знаю, что не был обязан их любить, да и невозможно это... Но угнетать их я не имел никакого права. Гингема... Я пошёл к ней на службу и сделал жизнь жевунов невыносимой... Ну чего ты опять глаза-то закатываешь, птиц ты ушастый? Что-то сказать мне хочешь?

— Хозяин, уж если каяться, то грехи надуманные не след себе приписывать. Жевуны собирали змей, пиявок и мышей за сотню лет до твоего рождения!.. Как же ты мог испортить им жизнь?..

— Тут ты, конечно, прав, Гуамоко. Собирали. Но до меня Гингеме было сделать труднее — я облегчил ей возможность тиранить жевунов... Знаю, что ты скажешь: мол, да какая же это тирания — змей, мышей и пиявок собирать. Но они боялись, а мы — я и Гингема — подпитывали их ужас. Нельзя так. Ей-богу — нельзя...

Капелька жира стекла на угли, и оранжевый язычок подпрыгнул над очагом.

— И вот он однажды настал — день: желанный, радостный день для жевунов; они радовались тому, что наконец-то стали свободными. А я... я им не дал даже недолго насладиться свободой — тут же забрал её снова. Но и страны жевунов оказалось для меня мало.

Насмехаясь над укладами и моральными устоями, я развязал войну. Я рвался к власти, а о других — не думал. Я захватил Изумрудный город и посадил его правителя в темницу. Наивно было думать, что он пожелает признать меня... И он прав. Он был прав. Кто на мою сторону перешёл? — лишь горстка льстецов и подхалимов, которым только и нужно было, что орден от меня или какая-нибудь милость. Что дала мне та власть? Одну лишь ненависть — и ненависть заслуженную, как ни посмотри. А когда меня свергли... Я мог рассчитывать, в лучшем случае, на каторгу или многолетнее заключение. Но они — пощадили меня, хоть и не заслужил я этого...

— Да уж, — проворчал Гуамоко, почесав клювом грудку, — пощадили... А перед тем — осмеяли на весь город. Ты правильно сделал, что пошёл войной на них — ибо нечего! Раз уж такие храбрецы, что толпой над одиночкой насмехались, — должно им было поговорить с марранами!..

— Нет, Гуамоко, не пытайся меня оправдать — оправдания у этого нету. Как же я проводил все эти годы? Я думал лишь о том, как снова верну себе былую славу... Когда приходило время для сна я погружался в свой вожделеемый мир: Изумрудный Трон... корона... враги, которые не имеют уже никакого выбора кроме как подчиниться мне... Ночи были сладкими, а дни — горькими. Дни, недели, месяцы... годы... Появление Карфакса всё переменило: я наконец-то получил возможность вернуть утраченное — и я ухватился за неё что есть силы, думая: вот! вот он, желанный момент истины, держитесь теперь — и боитесь!.. — Он горько скривился — продолжил:

— Я сумел захватить власть над маррарами. Эти простодушные люди доверили мне свою судьбу, а я... Я обещал им счастье — а дал одни бедствия. При мне марранская знать всякий у́держ утратила: заставляя простых людей выполнять свои прихоти, паче того, нередко дурацкие, она вскоре из себя их вывела. Я же... Я окончательно встал на путь разрушения.

Гуамоко не был бы Гуамоко, если бы промолчал.

— Встал — да не один. Разве самим марранам не пришлись по нраву грабежи?

— А кто виновен в том, что они встали на этот путь?! Я — и никто другой! Разве не я навязал им выбор — или идти грабить другие страны, или выносить выходки знатных особ? Марранов нельзя обвинять в том, что они желали лучшего будущего для себя и своих близких...

Гуамоколатокинт многозначительно хмыкнул.

— Вот я тебя и поймал, хозяин. Ты ведь тоже для себя хотел лучшей участи, а не так, чтобы всю свою жизнь в огороде копаться подобно какому-то жалкому жевуну, каких пруд пруди...

— Ловить меня надо уме́листей, птиц ушастый: я гнул спину на себя одного — не на знать. Есть разница вообще-то. .

— Не надо меня птицо́м звать, хозяин! — возмутился Гуамоко. — Что с тобою стало, не узнаю тебя... Видать, ты стареешь, хозяин, сентиментальным делаешься... Видела бы тебя Гингема, она бы...

— Ты меня в это носом ещё потычь, Перьепородистый! — буркнул Джюс. — Что ты мне всё про ведьму свою бубнишь без умолку, чуть стоит сказать, что мне — не всё равно? Я Гингеме своё уже отслужил, и никто не сможет меня упрекнуть, что не был усерден, — но в том, как и чем буду жить, я перед ней не отчитывался.

— И всё-таки, будь она жива, то...

— Да нет её, Гуамоко, уймись ты уже наконец! Такая хорошая память делает тебе честь, нет сомнения, — но волшебницы уже нет. Она мертва, а я — чудом живой ещё! Как только марраны за мной, негодяем и обманщиком, в погоню не бросились, ума не приложу... Они проявили милосердие ко мне... которое я не заслуживал вовсе...

Замолчал; Урфин был уверен, что Гуамоко снова-заново начнёт вещать — мол, покажем этим насмешникам, что ещё чего-то стоим; ждал и того, что скажет — мол, не пристало злодею, тем более такому как он, сдаваться. Ждал, что Гуамоко прочтёт ему очередную нотацию о великом вреде совести и сострадания и о не менее великой пользе поедания змей, мышей, пиявок и пауков...

Вместо этого — выпалил:

— Да пусть меня воробьи начисто ощипают и клюнут в задницу, если я от тебя когда-то глупее слова слыхивал!..

Урфин лишь рот разинул: Гуамоко ни разу при всей его памяти не вышел из себя, и уж точно было невообразимо представить себе, что такие слова он скажет. Дар речи не сразу вернулся к Джюсу, а когда вернулся...

— А ну-ка поясни.

— Не бросились, говоришь, в погоню — а с чего им бросаться-то было? Ах, ну конечно же! Стара песня, однако... Едва не столкнул их с мигунами? А кто им эти мигуны — не поведаешь ли? Сваты-зятья-братья-союзники? Если они так уж пеклись о мигунах — почему грабили их дочиста?! А?! — Урфин не ответил. — Да клали они на мигунов с самой высокой горы, с Эйктарач-дага!.. Думаешь, они бы расстроились шибко, если б сражение всё же случилось?!

Урфин вскочил со своего места. В глазах — ужас и ярость.

— Прекрати! Прекрати! Не спрашивай меня об этом, Гуамоко! Я и думать не желаю, что было б, если бы до этого дошло!.. — Он снова сел. Больше всего на свете ему хотелось умереть — лишь бы исчезли все его мысли, что переполняели его — прямо сейчас. «Хватит. Хватит. Прекратите уже... прекратите...»

— В любом случае — я дал ответ на этот вопрос.

— Ты кое-что забыл: я обманул марранов, выдавая себя за Огненного бога. Как они, по-твоему, должны были отнестись к этому?

— Как отнеслись бы знатные, если б догадались, что ты не бог, а человек? Сам сказал, что всё равно им было: ты принёс им привольную жизнь; а после, как и обещал Карфаксу, дошла очередь до других; так с чего им было бросаться-то на тебя? С чего простолюдинам относиться к такому иначе, чем знать, — уж в чём-чём, а в этом что те, что другие одинаковы. Так что довольно, хозяин: кайся, раз уж так порешил, — но не видь милость там, где не было её.

Урфин надолго замолчал. Задумался.

— Что же... Может, ты в чём и прав, Гуамоко, но от этого разве легче? У меня всегда была цель: есть — иду к ней, вот и всё, так я жил... А сейчас — словно в подземных потёмках блукаю, и впереди — один густой туман... Что-то во мне переломилось, Гуамоко... что-то во мне оборвалось. Нет, нет больше дороги назад мне. Я знаю, что со своими угрызениями кажусь тебе смешным, нелепым... не отрицай, Гуамоко, я знаю, это так... Всю свою жизнь я пытался доказать всем вокруг, что не смешон, не нелеп — и вот во что это вылилось. В смешной и нелепый проигрыш. Забавно, да?

Но Гуамоко не счёл это забавным — более того, сказанные Урфином слова покоробили.

— Нет, ты ошибся, хозяин. Ни смешным, ни нелепым ты мне не кажешься. Странным ты стал, вот что скажу... Вот какие дела, значит... Что ж, обещаю с пониманием отнестись к твоей неожиданной перемене.

— И на том тебе спасибо, старый приятель. Я ведь и не ждал, что ты... Мне снился сон. Я был там, Гуамоко, понимаешь? — был. Эти люди... были мертвы, и мертвы — из-за меня... Повсюду кровь, а пролил — я, вот так там было. — От голоса Джюса Гуамоко похолодел: жутко он звучал в ночи, так говорить способен лишь тот, кто блуждает во мраке не один год и потерял надежду вырваться к солнцу. — Глупо надеяться, что кошмар этот был последним. Пусть будет так. Я заставлял бояться других своей силы, пришёл мой черёд бояться — ночи.

Гуамоко устыдился.

— Слушай, хозяин, ты эта... Прости старого ворчуна, а? Тебе крепко досталось, сон плохой приснился, а я нравоучительствовать полез... Однако мне кажется, ты не только мертвецов там видел. Ты кое-что говорил во сне...

— Любопытно. И что же я такое сказал?

Гуамоко неожиданно засмущался, отвернул глаза жёлтые. Взыграло в Урфине любопытство, но и выспрашивать ему не захотелось — сам не знал почему. Да и мало ли того, о чём человек проговориться во сне может?

— Я должен искупить свою вину за свои злодеяния. Должен загладить вину перед людьми... или не знать мне никогда покоя. Да, и ещё: прости меня за то, что хреном пернатым назвал — сорвался я на тебя.

— Принимаю твои извинения, хозяин; но то мелочи: злой нрав — это то, что мне больше всего нравилось в тебе, а ты, похоже, становишься... Ладно, не буду начинать. Позволь один вопрос, хозяин?

— Валяй.

— Всё ещё сердишься на меня за то, что оставил тебя в тот раз?

— Нет, старый приятель, больше не сержусь, — сказал он, очень надеясь, что ответ этот честен.

Честность, чтоб её... «А ведь раньше я посмеивался над щепетильным Карфаксом. Да что толку смеяться над тем, кто оказался прав в твою сторону?..»

Честность... Наверное, это первый раз в жизни, когда он относится к ней с уважением.

А первый ли? Урфин мысленно вернулся в тот день, когда Чарли Блэк пришёл добиваться от него раскаяния... Вдруг ещё одна горькая мысль посетила его.

— Я однажды был честен, — горестно сказал он, ни к кому не обращаясь — никто, кроме Гуамоко не услышал бы его. — Честно сказал в лицо одноногому: не раскаиваюсь, не жди. Разве я лебезил? Разве втирался в доверие? Разве давал обещания — которые не исполню? Если честность в таком почёте, если так уважаема, если она определяет достоинство, то почему же... ПОЧЕМУ НЕ СДЕЛАЛИ СО МНОЙ ВСЁ, ЧТО УГОДНО, А ОСМЕЯЛИ НА ВЕСЬ ГОРОД?!

— Тише, хозяин, — ночь. Снимай уже зайца, невинно убиенного, перед которым вину тебе уже не искупить...

— Шуточки-то у тебя... А, зараза, хорошо испёкся, так его растак! Ладно, отложим на время терзания и моральные диллемы в сторону, намучиться ещё успеем. Присаживайся, Гуам.

— Гуамоколатокинт не преминет воспользоваться приглашением, милостивый государь. Вот это я понимаю!

С зайцем покончили, поговорили о делах. Гуамоко тишком вылетел из оврага — в разведку: ходить решили осторожно, глаза поменьше местным мозоля. Небо серело — ночь подойдёт к концу, настанет время отправляться в путь.

И вновь хлопают крылья позади — вернулся, бывший ведьмин слуга. В глазах — тревога. Урфин помрачнел.

— Плохая весть, мой хозяин: велено тебя найти, арестовать и в Изумрудный город доставить — там тебя опоят Усыпительной водой и перевоспитают по своему, а вернее сказать — Страшилиному — усмотрению.

— Это был вопрос времени, я так понимаю. А я-то ещё надеялся...

— А на что надеялся-то, хозяин?

— Что прежде чем ловить, поругают меня недельку-другую за чашечкой чая, — усмехнулся Джюс — страха он, странное дело, не почувствовал.

Урфин Джюс ловко подкинул в воздух кинжал и поймал — как швырнул его в дерево с десяти шагов точнёхонько туда, куда целился. Метка рука — хорошо!

Подошёл, вытащил кинжал и усмехнулся, глянув на собственное отражение в протекающем мимо ручье.

— Вот такие у нас дела, да? Ходить тебе, Урфин Джюс, да оглядываться. Шестилапый покрой меня на солнечной поляне! Не заскучаем!..

— Не пуглив ты, хозяин, молодец. Но ведь у нас нет ни друзей, ни союзников — никто не станет нас прятать. У Страшилы — ящик волшебный, вездесущие птицы, и местные тоже подсобят... Как уходить-то будем?

— Как эшафоты — ножками. И — что есть духу!

---

Примечания:

[1], [2], [3] — взяты из тетралогии Алексея Пехова «Страж»: «Аутодафе».

* Вот так я представляю скайфавов (мои оридж-существа):

https://im0-tub-ru.yandex.net/i?id=daa2b0cd5cfe4927aa952097baac8154-l&n=33&w=429&h=640&q=60

** Абнауаю (существо из абхазской мифологии) выглядит вот так:

https://im0-tub-ru.yandex.net/i?id=13785d5575bf77ddbcfabaf8ed3407ee-l&n=13