Акварели (гет)

— До завтра, — сказал ей Драко.

— До завтра, — ответила Роза, и почему-то в простых словах было больше обещания и надежды, чем могло оказаться в самых длинных беседах.

Они разошлись у выхода из Министерства, как будто ничего не происходило, внешне абсолютно спокойные, разве что с чуть сбитым дыханием и — самую малость — взъерошенными волосами (там, где их касались руки друг друга), но между рёбер при этом, по крайней мере, у Розы, творилось нечто несусветное. Сердце сходило с ума, колотясь с бешеной скоростью, горло пересыхало, вместо крови по венам тёк липкий, расплавленный жар.

Немудрено было забыть собственное имя, а не только то, что в кармане мантии всё ещё таились свитки пергамента, исписанные разнообразными данными. Нужно было их изучить, но Розе совсем не хотелось. И рисовать не хотелось. Впервые в жизни, наверное. Потому что хотелось совсем другого — например, навсегда остаться в том кабинете, заморозить время каким-нибудь хитрым заклинанием, и целовать, целовать, целовать Драко, пока в лёгких не кончится воздух. И потом целовать. И всегда.

И чтобы ему обязательно хотелось того же.

Он целовал её мягко и осторожно, бережно придерживая за шею и талию, и Розе казалось, будто там, где его пальцы прикасаются к её коже, могут распуститься диковинные цветы. А там, где её пальцы прикасались к нему, наверняка оставались пятна от краски: синеватые разводы по светлой рубашке, тёмные полосы на растрёпанных волосах, лёгкие отпечатки пальцев сразу над воротником…

Два поцелуя в жизни, оба — с Малфоями, и оба такие не похожие друг на друга.

Роза не думала, что стоит сообщать Скорпиусу о том, что случилось, пусть он и был единственным в целом свете человеком, которому ей хотелось что-то рассказывать. Он слишком злился на отца, и меньше всего Розе хотелось бы, чтобы Скорпиус злился ещё и на неё. Потом, всё потом. У неё ещё будет достаточно времени для того, чтобы всё ему рассказать.

Сейчас перед ней стояло много других проблем и задач.

Ей нужно было не только разобраться с законом об оборотнях, который не давал ни секунды покоя. Ей нужно было ещё и понять, почему и зачем Визенгамот ведёт такую политику, раз за разом предлагая жестокие, почти абсурдные инициативы и почти открыто угрожая министру. Вариантов на ум приходило не так уж много, а точнее, вообще практически не приходило. Может быть, если бы она увлекалась политикой с детства…

Может быть, ей стоило посоветоваться с матерью, но Роза скорее откусила бы себе язык, чем призналась бы в том, что нуждается в матери и скучает по ней.

Оставалось только заварить себе чая, сделать с помощью простеньких бытовых заклинаний несколько сэндвичей и разложить по кухонному столу все принесённые с собой бумаги и свитки. Вот только стоило вчитаться в самый первый, как о чае и сэндвичах Роза забыла. Она провалилась в чтение, как проваливаются в пропасть или ловчую яму, как, наверное, пол уходит из-под ног при землетрясении, как падают с Астрономической башни или упрямой лестницы, решившей изменить направление, когда ты уже занёс ногу над следующей ступенькой. Как с метлы, в хвост которой врезался чей-то метко пущенный бладжер.

Многочисленные таблицы и графики сигнализировали Розе: всё плохо. Количество укушенных оборотнями выросло ещё во время войны, но с тех пор так и не снизилось, причём речь шла как о волшебниках, так и магглах. Если волшебники могли после укуса продолжать нормальную жизнь — и пример тому дядя Билл или, скажем, мисс Лаванда Браун, ставшая известной журналисткой, то магглы чаще всего просто сходили с ума. Часть оборотней жила как обычно, запираясь у себя в домах на время полнолуния, а часть уходила в леса — и никто не мог в точности сказать, что с ними происходило.

Очень просто потерять контроль, если вокруг тебя только тёмные стволы деревьев и пьянящий аромат хвои и свободы.

Вот они, по мнению исследователей, и теряли контроль. Нападали — сначала на диких животных, потом на овечьи отары, а потом на людей. За несколько лет количество нападений выросло практически втрое, и основной рост приходился на последние полтора года. Именно рост количества нападений и послужил поводом для разработки законопроекта, согласно которому всех оборотней собирались зарегистрировать и упечь в резервацию, какими бы примерными гражданами они ни считались до принятия этой жуткой инициативы.

Глядя на приложенные к отчётам и графикам колдографии, Роза начинала понимать, почему авторы законопроекта считали сепарацию единственным выводом.

Она старалась не смотреть, но привычный подмечать всё до малейшей детали взгляд художника всё равно успевал уловить самое главное: сорванные с петель двери домов, разодранную когтями мебель, залитые кровью стены и окна (на одном из окон — отпечаток детской ладони). Иногда в крови был даже потолок. Внутренности раскачивались на люстрах, словно подвески. Тела лежали на полу, располосованные, сломанные, выставленные напоказ — наслаждайтесь нашей жестокостью.

Покачнувшись, Роза едва не упала со стула.

— Стоп, — сказала она себе и решительном движением придвинула к себе колдографии.

Того, что она уже увидела, хватит на пару кошмарных ночей, но было в этих жутких изображениях нечто, на что она не могла закрыть глаза.

Всего было слишком.

Композиция была слишком правильной — возьмись она рисовать картины боли, смертей и убийств, она рисовала бы именно так. Углы и тени, потёки крови и расположение мебели, всё было выверенным, вывернутым напоказ. Стоило только тому, кто снимал, очутиться в разорённом доме, и он сразу видел свидетельства произошедшей трагедии: разбитые дверцы шкафов в прихожей, окровавленные осколки зеркал, смятую верхнюю одежду, разбросанную по полу. Стоило войти в гостиную — на полу или на креслах лежали тела. Все видные места были замазаны кровью….

Жестокость, представленная на колдографиях, казалась слишком очевидной. Слишком показательной. Вовсе не такой, какая обычно свойственна оборотням, а скорее такой, которая шокирует всех, кто это увидит. Розе случалось гостить у дяди Билла и тёти Флёр, и иногда её визиты выпадали на время, близкое к полнолунию. Именно тогда она увидела (и навсегда запомнила), как может человеческое лицо медленно обрастать страшным сходством со зверем и как человек может побеждать этого зверя. Именно тогда она увидела, как страшно дядя Билл ест свои непрожаренные бифштексы — жадно и торопливо, роняя капли крови на ослепительно белые кружевные салфетки. Совсем не заботясь о том, как на него посмотрят все остальные.

Совсем. Не. Заботясь. О. Том. Как. На. Него. Посмотрят. Все. Остальные.

Может быть, Роза преувеличивала. Играла в гениальную художницу, которой под силу увидеть то, что недоступно обычному человеку или даже — подумать только! — аврору, но было ещё кое-что.

Тела лежали на виду, откровенно, бесстыдно, сразу демонстрируя страшные раны любому желающему. Роза была готова поспорить, что в отчётах колдомедиков, работавших с авороратом, чёрным по белому значился минимум повреждений на тех местах, которые нельзя было разглядеть с первого взгляда. На спинах — у тех, кто лежал развороченными животами вперёд. На животах — у тех, у кого были вынуты позвоночники. На затылках — у тех, кому вырвали глотку.

Она собиралась это проверить. И она проверила, чуть ли не с головой зарываясь в каждый медицинский отчёт, путаясь в описаниях, подробностях и терминах, с которыми до этого никогда не встречалась. Проверила — и получила свои подтверждения.

Нет, обвинить авроров в халатности она не могла: очевидно нетронутых спин, животов, затылков и всего остального не было ни у одной из жертв. Синяки, ушибы, царапины. Но крупные раны — исключительно на тех частях тела, которые были видны с первого взгляда на жертву в тот момент, когда её обнаружили. Как будто оборотни не просто убивали, а потом ещё и выкладывали мёртвые тела как товар на прилавок.

Или — как будто это были не оборотни.

От страшной догадки внутренности свело обжигающим холодом. Уронив голову на руки, Роза застонала. Кто мог стоять за нападениями «оборотней»? Кто-то, у кого достаточно людей, связей и бессердечности, чтобы это организовать. Кто-то, у кого достаточно связей и хладнокровия, чтобы заткнуть рты тем, кто обо всём догадается, ведь не могла же Роза одна оказаться такой умной. Но всё-таки — кто? Визенгамот? Сопротивление, желавшее дискредитировать министра? Или, может, Сопротивление, для которого нападения были чем-то вроде террористических актов? Попыток запугать? Или вовсе какие-нибудь фанатики? Последователи Волдеморта? Последователи Гриндевальда? Адепты какого-то нового культа?

Кто угодно, в отчаянии думала она. Кто угодно.

Одно Розе было понятно без всяких сомнений: кем бы ни оказался таинственный организатор этого кровавого кошмара, ко всему прочему он был её врагом. Геройские гены её матери или подростковая романтическая глупость, но она не собиралась молчать. Нет, только не молчать. Роза собиралась пойти к Драко и рассказать ему всё, о чём догадалась, а ещё — предложить ему поправки к законопроекту о регистрации и резервации оборотней, и пусть они окажутся смешными, наивными или нежизнеспособными, она всё равно попытается.

Закусив губу, Роза призвала перо и пергамент и принялась строчить. Впервые в жизни она писала куда вдохновеннее, чем рисовала: до самого утра, пока не заснула, прижавшись щекой к мягким исписанным свиткам.

* * *

На работу она, конечно же, опоздала.

По министерским коридорам она бежала, как сумасшедшая. Прижимала к груди свои наработки, стараясь ничего не уронить и не потерять, задевала плечами недовольно шипевших сотрудников, бесконечно извинялась — и спешила, спешила, спешила.

Спешила к Драко, чтобы рассказать ему обо всём.

— Роза? — выглянувший из своего кабинета Перси остановил её так внезапно, что она едва не упала. — Ты опоздала.

— Серьёзно? — с раздражением выпалила она. Тело всё ещё порывалось бежать, стоять на одном месте было физически невыносимо.

Роза переступила с ноги на ногу, меряя дядю нетерпеливым взглядом, но он, кажется, не заметил ни нетерпения в глазах, ни злости в голосе.

— С тобой всё в порядке?

— Конечно.

Наверное, со своими выкладками ей следовало приходить именно к Перси. В конце концов, именно он был первым помощником министра, компетентным настолько, чтобы определить, годятся на что-то её записи или нет. Наверное, она просто не имела права сразу же вываливать свои подозрения Драко, отрывая того от работы. Наверное.

Но она всё равно собиралась поступить именно так.

Персиваль Уизли, может быть, и был достаточно компетентным, но красные надписи на белых листовках Сопротивления грозили расправой совсем не ему. И умудрённые опытом старцы из Визенгамота не ему обещали расплату.

— Что у тебя? — спросил Перси, заводя её в кабинет и сбрасывая мантию.

Под мантией обнаружился тёплый свитер и клетчатая рубашка, совсем не похожие на его обычный пижонский стиль, и Роза удивлённо вздёрнула брови.

— Черновики рисунков, — соврала она, сама не зная, почему. — Захватила, чтобы доделать после работы.

В целом мире не было ничего, что интересовало бы всех родственников Розы меньше, чем её творчество. Генетическое, наверное.

Перси медленно, покровительственно — и с долей пренебрежения покачал головой, и, глядя на его покачнувшиеся рыжие кудряшки, Роза почувствовала, как краснеет от злости.

— Ты точно в порядке? — снова спросил Перси. В его голосе прозвучала обеспокоенность, но Роза не поверила ей ни на кнат. — Выглядишь так, как будто у тебя жар.

Да, у меня жар, подумала Роза. Я вся горю и просто взорвусь, если ты от меня не отстанешь. Взорвусь и к боггарту разнесу всё Министерство.

Ничего не замечая, Перси продолжил:

— Наверное, я тебя заразил. — Шмыгнув носом, он отвернулся к столу, неловко задев своими длинными руками лежавшией аккуратной стопкой бумаги. Бумаги, как по команде, тут же разлетелись по кабинету. — Простуда — это просто ужасно. С детства ненавижу болеть.

Роза тоже не любила болеть. И холода она не любила, а где-то далеко-далеко, во Франции сейчас было холодно. У Скорпиуса сейчас было холодно, он писал ей об этом. Скорпиусу было холодно. Скорпиус мог простыть, точно так же, как Перси.

Она не сразу поняла, почему думает о Скорпиусе, а когда поняла, то едва удержалась от удивлённого вздоха. На столе Персиваля Уизли, больше не прикрытое разлетевшимися бумагами, лежало письмо, и написано оно было почерком, который Роза узнала бы из миллиона.

Письмо от Скорпиуса. На столе у Перси.

Откуда оно вообще там взялось?

Пытаясь лучше разглядеть его, Роза шагнула ближе. Знакомые завитушки сложились в ровные столбики цифр, из которых она не поняла решительно ничего. Перси не дал ей разобраться: он сгрёб свои документы в кучу, и письмо снова затерялось между исписанными листами и свитками.

Письмо. От Скорпиуса. У Перси.

А во Франции холодно, и Перси простыл.

Додумать она не успела.

— Доброе утро, — раздался за спиной голос Драко, и цепкие пальцы схватили её чуть выше локтя. — Персиваль, подготовь документы для завтрашнего интервью. Роза, ты со мной.

— Будет сделано, — кивнул Перси, и на его лице Розе почудилась тень облегчения.

Развернувшись к Драко, она подавилась собственным приветствием: он выглядел уставшим, холодным и отстранённым, с невидящим взглядом и глубокой морщинкой между хмуро сведённых бровей.

Наверное, тоже не спал.

— Идём, — негромко повторил Драко, и Роза, всё ещё прижимая к груди свои изыскания, бросилась следом за ним.

Абсолютно неважно, куда.

* * *

Голова у Драко раскалывалась так, как не болела давно. С достопамятного шестого курса, наверное, хотя именно шестой курс он обычно старался не вспоминать.

Но то, что происходило сейчас, явно не укладывалось в определение обычного. Он ощущал себя зажатым в тесную клетку, загнанным в угол, уставшим, измученным, всё как тогда, но вместе с тем — совершенно точно, опьяняюще и одуряюще, невозможно живым. Как никогда. Потому что, пожалуй, впервые в жизни он был не один и, что ещё важнее, сопротивлялся по собственному желанию, чувствуя, что по-другому нельзя, что это его собственный выбор.

Зажат в тиски обстоятельств и, вместе с тем, почти что свободен.

Он не знал, как объяснить это ощущение словами, но оно пронизывало Драко с ног до головы, заставляя его даже дышать по-другому. С наслаждением. Хотя кто бы мог подумать, что привычный воздух Малфой-мэнора когда-нибудь будет казаться ему более свежим, чем где-нибудь в горных долинах Румынии. Пусть он там никогда не бывал.

Один поцелуй — и ничего больше, но именно он открыл Драко глаза или, если угодно, заставил кровь снова бежать по венам. Почти невыносимо, откровенно болезненно — и вместе с тем так хорошо. Тёплые, пахнущие краской пальцы Розы у него на воротнике рубашки и в волосах, его собственные руки у неё на талии и на шее. Хрупкая под его ладонями, но не изящная статуэтка, которую проще простого разбить, а скорее гибкая ивовая ветка, которую и захочешь — не сломишь. Ломать не хотелось. Хотелось бесконечно прижимать к себе и бесконечно же целовать.

Но, к счастью или сожалению, были дела поважнее. И в политике, и в собственном доме. Он тяжело засыпал, думая обо всём и постоянно перескакивая мыслями с одного на другое, и несколько раз за ночь просыпался со странным ощущением радости и обречённости одновременно, а наутро проснулся, уже зная: долгому ожиданию Астории пришёл конец. Почти год они тянули с разводом, и сейчас целый год потерянного времени казался совершеннейшей глупостью. И дело было даже не в поцелуе Розы. Дело было в полной, абсолютной бессмысленности прятать разбитую, несуществующую семью за выдуманным фасадом мнимого благополучия.

Даже репутация министра больше не имела никакого значения. Астория была права: никого, на самом-то деле, не волновало, женат он или не женат, особенно если юридически вину на развод она соглашалась взять на себя. Скорпиус в любом случае ещё с прошлого Рождества отказывался с ним разговаривать и даже настоял на том, чтобы перевестись в Шармбатон. Подальше от отца, насколько Драко понимал. Он не был рад такому решению, в том числе ещё и потому, что Хогвартс казался куда более безопасным местом на случай, если Сопротивление, зажимавшее его с одной стороны, пойдёт в атаку или Визенгамот, притаившийся с другой, решит припугнуть угрозой членам семьи. Впрочем, Франция была далеко. Достаточно далеко для того, чтобы не надеяться на то, что длинные руки его врагов туда дотянуться не смогут. Отношение Скорпиуса, бесспорно, задевало и ранило, но несколько попыток, предпринятых Драко для того, чтобы исправить ситуацию, провалились на первой же минуте неловкого разговора — и он опустил руки. Если сын хочет злиться, пусть злится. Рано или поздно это пройдёт.

Так что да, не было никакого смысла оттягивать неизбежное. В окна мэнора то и дело стучались совы, приносившие Астории записки от Уизли и уносившие её длинные письма обратно (кто бы мог подумать, что тот способен на эпистолярные отношения, а ведь именно из такого письма, перехваченного от нечего делать, Драко и узнал об измене жены), сама Астория, день ото дня становясь всё загадочнее, часто пропадала из дома, и Драко понимал: её появление с Роном на публике — только вопрос времени. Отчаявшись получить его ответ, она была готова на всё.

В этом они с женой, пожалуй, были похожи. Он тоже решался на активные действия только тогда, когда понимал, что ничего другого не остаётся.

— Завтра, — сказал Драко просто, когда утром они столкнулись в гостиной.

Астория, неловко распутывавшая завязки уличной мантии, вопросительно покосилась на него. Она только что вернулась домой, и глаза у неё были грустные, как всегда после таких возвращений. Сейчас одного взгляда в них хватило бы для того, чтобы почувствовать жалость к ней и отвращение к самому себе, поэтому Драко поспешил отвернуться.

— Что завтра? — голос Астории был хриплый, несчастный, и, наверное, с неё сейчас сталось бы пойти на попятную просто для того, чтобы ему досадить.

— Подадим на развод.

Он повертел кольцо на пальце — тонкую полоску белого металла, так непохожу на тяжёлый и громоздкий фамильный перстень. С браком всё было проще. Неброское, незаметное кольцо и громкая, сильная клятва, которая должна была связать любящие сердца навсегда. Хорошо, что на случай, если сердца окажутся не такими уж любящими, клятву можно расторгнуть.

Они знали, на что шли. Для них обоих это был брак по расчёту, и каждый был в курсе, что простая формула про «стерпится, слюбится» могла не сработать. Или, что хуже, могла и сработать — но чувства не обязаны длиться целую вечность. Он занимался навязанной отцом карьерой и занимал навязанный отцом же политический трон, Астория занималась домом, ребёнком и тысячей вещей, в которые он так и не вник. И им обоим это не подходило. Казалось бы, ничего необычного, но чувство вины всё равно плотной мантией давило на плечи.

В любой другой день Драко удалось бы списать его на превратности судьбы, обстоятельства и происки недоброжелателей, но сегодня он вроде как учился брать ответственность за себя.

Астория молчала. Долгие месяцы ожидания вытравили из неё всю радость, что она могла бы испытать при известии о скорой свободе, да и ждать благодарности за избавление было бы глупо. Так что Драко не стал дожидаться ответа — просто обогнул её, не удержавшись от неловкой, извиняющейся улыбки, и вышел.

В Министерстве его ждало столько дел, что даже бумажная волокита, связанная с предстоящим разводом, казалась детским лепетом и ерундой. Он едва успел добраться до своего кабинета, как секретарша огорошила его неожиданной новостью: собрание Визенгамота и Министерства, посвящённое обсуждению новых законодательных инициатив, переносится на вот прямо сейчас (ему должны были сообщить ещё несколько дней назад, но Перси сначала забыл, а потом заболел). К тому же, на завтра планировалось обширное интервью для «Пророка», посвящённое закону об образовании (и с этим он как-нибудь справился бы без подготовки) и тем горячим вопросам, которые издание буквально ежедневно получало от своих читателей (а вот тут не справиться без анализа и детального изучения потенциально рискованных тем), так что… Драко почувствовал себя уставшим сразу же, как только подумал о том, каким долгим обещает быть сегодняшний день.

От совещания с Визенгамотом он не ждал ничего хорошего. Скримджер ясно дал понять, что о своей эскападе с образованием Драко ещё пожалеет, и не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять: так оно и будет. Личная неприязнь, которую ещё со времён войны питали к нему многие члены премудрого собрания, была лишь малой составляющей их проблемных взаимоотношений. Драко не знал, что там плёл Люциус, когда крутил свои хитроумные интриги в попытках вернуть семье Малфоев власть и расположение, но мог догадаться: вот вам мой сын, достаточно умный для того, чтобы не выглядеть в глазах толпы идиотом, и достаточно растерянный для того, чтобы вызвать у этой самой толпы сострадание в ответ на раскаяние, и достаточно трусливый для того, чтобы сидеть, не высовываться и со всем соглашаться. На взгляд Драко, Люциус всё же перестарался. Малфои вполне могли обойтись и без министерского кресла, как обходились и раньше.

Но нет. Может быть, это было частью очередной сделки, слишком сложной для того, чтобы он пытался понять. Может быть, ультиматумом. Может быть, чем-то ещё. Кингсли Шеклболт с его реформаторскими, самобытными идеями и полном отсутствием хотя бы намёка на трезвый расчёт оказался хорош в военные времена и разрушителен в мирные. То, что он делал, теоретически могло облегчить жизнь населения волшебной Британии, а на практике лишь ухудшало экономику и подрывало авторитет Визенгамота. И если на экономику Визенгамот ещё мог наплевать, то за собственный авторитет там были готовы голыми руками разорвать мантикору. Чужими голыми руками, естественно.

Садить в кресло министра инициативного и харизматичного политика было опасно. Сколько премудрые старцы не твердили о том, каким монстром был Волдеморт, на взгляд Драко, в самой своей сути они мало чем отличались от безносого психа: Грейнджер, попытавшаяся было протолкнуть закон об оплате труда домовых эльфов, провалилась с громким треском, а самый старший Уизли оставался единственным, кто всё ещё находил магглов занятными и стоящими внимания.

Занятными и стоящими внимания. Сама эта формулировка казалась Драко весьма унизительной, но его мнения никто и не спрашивал. Визенгамот был консервативен, а следовательно, и его политика тоже. Превосходство чисткровных всё ещё не оспаривалось: предрассудки, впитанные с молоком матери, ни за что на свете не смогли бы развеяться за пару — даже военных — лет, но никто и не собирался их развеивать. Наоборот. Медленно, медленно, по пылинке, по камушку, власть пыталась укреплять эти стереотипы, а вместе с ними — и собственную власть.

Изменения, которых в ходе войны добились Поттер и Шеклболт, остановились на середине дороги. Страна, которая вплотную подошла к тому, чтобы признать равенство всех волшебников, была развёрнута обратно твёрдой рукой. Нет. Морщинистой, сухой, покрытой старческой гречкой рукой. Руками.

И эти же руки держали ниточки, за которые был подвешен Драко — как маггловская марионетка. Или как марионетка магическая, но тогда вместо ниточек были только волшебные палочки.

До поры, до времени он вполне устраивал своих кукловодов. Это были та пора и то время, что совпадали с его периодом восторженного тщеславия: упиваться собственным положением, ловить отблески страха и преувеличенного уважения в глазах любого встречного, слышать за своей спиной шёпотки, чувстовать себя в центре внимания… Наконец-то не второй, наконец-то самый обсуждаемый (Поттер после войны ушёл в тень, и тогда Драко считал его идиотом, а сейчас — пожалуй, самым мудрым человеком на свете), наконец-то на обложках журналов и первых полосах газет. Но, к сожалению, он был слишком умён для того, чтобы эйфория длилась вечно.

Она проходила, оставляя во рту странный привкус, как если бы Драко попытался надкусить муляж яблока вместо настоящего сочного плода, и чем меньше в нём сохранялось восторга, тем внимательнее и жёстче смотрели в его сторону глаза старцев, державших в своих руках всю магическую Британию.

Покорный, предсказуемый министр их устраивал. Драко Малфой — не особо.

Как бы отец ни торговался, он явно забыл сообщить им, что на его сына нельзя положиться. Тёмный Лорд погорел именно на этом, и Визенгамот тоже мог. Драко чувствовал, как, пытаясь удержать его, стены вокруг сжимаются всё плотней и плотней. Слабые попытки сопротивления заканчивались — а вот и тавтология! — листовками Сопротивления, или письмами с угрозами, или тяжёлыми шагами следом за ним прямо по переулку, и в конце концов Драко решил, что лучше не трепыхаться. Это действительно было бессмысленно, ведь первые полосы газет, всеобщее внимание, смесь страха с уважением и прочее, это всё ещё принадлежало ему. Он мог сладко спать, вкусно есть и жить в привычной для себя роскоши, ни в чём себе не отказывая.

Он — птица в клетке — даже мог позволить себе содержание своей собственной птицы-невольницы.

Он мог всё. Только свободу давать ему никто не собирался.

И теперь он собирался взять её сам. Ни минуты, ни секунды Драко не тешил себя иллюзией, будто кто-то позволит ему это сделать.

Отчаянно желая верить в то, что у него всё получится, он позволил себе схватить за локоть Розу, а не Перси, хотя Перси был куда опытней в делах совещаний. Но Перси не смотрел на него так, как Роза, и только она впервые в жизни дала Драко почувствовать, что он не один. Поэтому… Не решение разума, но — как глупо — веление сердца. Он взял её с собой, оставив Перси разбираться с вопросами для интервью (справедливости ради, и в этом деле Перси был куда умелее Розы), а теперь, перебирая ногами бесконечные плиты министерского коридора, не мог не корить себя за свою опрометчивость.

Если он утонет — если его утопят, то его команда пойдёт на дно вместе с ним. Не лучше ли вывести Розу из игры прямо сейчас?

Глядя на её гладкие рыжие волосы, медно блестевшие в тусклом свете магических факелов, он понимал: да, лучше, намного. Так будет куда безопасней, и проще, и если он — в списке кандидатов на утопление, то будет лучше оттолкнуть её от себя, как и всех остальных: Скорпиус во Франции, с Асторией их скоро не будет связывать ничего, кроме общего прошлого.

Так будет куда безопасней и проще, и глядя на гладкие рыжие волосы Розы, Драко раз за разом, как во сне, обещал себе, что сразу после совещания переведёт её из помощниц куда-нибудь подальше, попроще, потише…

Глядя на гладкие рыжие волосы Розы, Драко едва сдерживал в себе желание к ним прикоснуться.