Акварели (гет)

Роза Уизли была, несомненно, талантливой. И симпатичной, хотя сложно найти несимпатичную девчонку семнадцати лет, если только судьба к ней хоть сколько-нибудь справедлива.

Но суть заключалась в том, что иногда Роза Уизли смотрела на него так, как будто ей было далеко не семнадцать.

Внимательно. Пронзительно. С тоской. И — так, будто она видела его насквозь.

В ней было… что-то. Что-то, чего совершенно точно не было в её отце. Что-то, что, может быть, и пряталось в её матери, но далеко-далеко. Сила, и воля, и доброта, и желание сделать мир лучше (наверное, её воспитывал Поттер), и вместе с тем — готовность безо всяких «лучше» разорвать мир на части, если он покусится на то, что ей дорого.

Может быть, судьба не просто так свела её со Скорпиусом и, в конечном итоге, забросила в Министерство. Может быть, всё это случилось даже не для того, чтобы на стенах Малфой-мэнора появился удивительно красивый, удивительно искренний и вместе с тем удивительно лживый портрет, на котором мистер и миссис Малфой были такими, какими они действительно были, но только счастливыми вместе.

Может быть, судьба свела Розу со Скорпиусом и, в конечном итоге, забросила в Министерство для того, чтобы она помогла Драко?

Чтобы её простодушное восхищение подтолкнуло его к чему-нибудь важному. Чтобы её незамыленный взгляд что-нибудь важное ему подсказал. Чтобы у него, наконец, появилась возможность выбраться из золотой клетки или хотя бы перестать воспринимать её как западню.

Может быть.

Хрустнув пальцами, Драко вытянул затёкшие руки, отодвинул от себя бумаги и чернильницы, занимавшие половину рабочего стола, и усмехнулся. Надо же, никогда не верил в Пророчества и Предназначения, а тут…

Дело было не только в одном её восхищении, которое вполне могло ему и привидиться. Дело было в ней самой и в том, что семнадцатилетняя девчонка с хрупкими плечами и пальцами, вечно измазанными в чернилах и краске, не побоялась сделать то, что, скорее всего, побоялся бы сделать он сам. Роза Уизли пошла наперекор всему, чему наверняка учили её собственные родители.

Школьные обиды остались далеко позади, но Драко не мог отказать себе в том, чтобы представить, как, должно быть, вытянулись лица Уизли и Грейнджер, когда дочь сообщила им о том, куда устроилась на работу. Он хмыкнул. Грейнджер была умной ведьмой и вряд ли стала бы цепляться за прошлое, а для Уизли теперь существовали другие причины плохо к нему относиться, но думать об их возмущении всё равно было забавно. По-детски, карикатурно, как в иллюстрациях к какой-нибудь сказке, но всё-таки весело.

Наверное, дурачась, рассудил Драко,они её прокляли и отлучили от дома — иначе с чего бы ей жить в крохотной, наверняка продуваемой всеми ветрами мансарде (и вот тут от «забавно» не остаётся и следа, потому что за девочку становится немного волнительно), или даже выгнали из рода, был бы только род (и вот тут становится окончательно не по себе, да ещё и стыдно за подобные мысли).

Голова всё ещё гудит после вчерашнего, но теперь уже меньше.

Шутки шутками, но Драко почти уверен в том, что родители Розы не были рады такому исходу. И дело вовсе не в школьных обидах: если Рон и мог их лелеять, то с Гермионой дела обстояли совсем по-другому. Потухшая, замученная работой по самое «не хочу» Грейнджер не раз давала ему понять, что недовольна политикой Министерства, это во-первых, а во-вторых, непонаслышке знала о том, какой тяжёлой может быть такая работа. И, если она хоть немного знала свою дочь, то вряд ли хотела бы для неё подобного будущего… Чахнуть в министерских кабинетах вместо того, чтобы стоять у мольберта?

Будь Драко художником, для него самого тогда, в юности, выбора бы не стояло. Одно слово отца — и, как миленький, он бы отправился чахнуть (собственно, он и отправился, хотя художественных талантов за ним никогда не водилось). Но вряд ли Грейнджер в вопросах воспитания была копией Люциуса. Вряд ли ей хотелось бы для своей бесконечно живой, талантливой, яркой дочери скучной работы, в полной мере подходящей разве что какому-нибудь условному Перси.

Кто знает, может быть, именно поэтому бесконечно живая, талантливая и яркая Роза и отправилась в Министерство. Чтобы доказать своим родителям, что способна на что-то серьёзное. Чтобы выйти у них из-под контроля. Чтобы позлить их.

Сам Драко никогда не был на это способен.

Он сидит здесь, в Министерстве, марионетка и кукла, потому что так рассудил отец. Он женился на женщине, которую ему предназначил отец, и до последнего цепляется за то, чтобы не подарить ей свободу, пусть даже для неё свобода означает катиться к этому рыжему Уизли. А для него свобода — это, наверное, именно то, что символизирует собой дочь этого рыжего Уизли.

У свободы Драко — длинные волосы и серьёзные глаза, пятна от краски на пальцах и иногда на щеках, строгие мантии и торчащие из-под них потёртые джинсы, неуверенная улыбка и звонкий голос. У свободы Драко жизнь бьёт ключом. У свободы Драко вся жизнь впереди, и она младше его на двадцать лет, и она варила ему кофе наутро, и почему-то кофе на крохотной кухоньке воспринималось совсем не так, как у него в кабинете.

Наверное, всё это было странно.

Страннее всего было смотреть на дочь Рона Уизли и не испытывать не то что ненависти (жизнь уже успела подсказать ему, что ненависть — не самый лучший союзник, а позволять себе ненавидеть — роскошь, которая почти не простительна), но и банального раздражения. Рон Уизли спал с его женой, но, глядя на Розу, Драко почему-то не вспоминал об этом, хотя поначалу и думал, что будет. Стыдно признаться, поначалу он на полном серьёзе думал о том, что Роза могла бы стать неплохим способом отомстить. Несколько долгих секунд — ещё давно, когда Скорпиус, хмуро глядя в стол попросил его принять на работу свою лучшую подругу.

Ты её не знаешь, сказал он тогда, но она замечательная и она обязательно справиться.

Я её знаю, подумал тогда Драко и просто кивнул.

И уже тогда начал просчитывать варианты. Скорпиус очевидно злился на него, но вряд ли был способен на то, чтобы взбунтоваться или откровенно пойти против воли отца, поэтому если идея попросить за Розу Уизли и принадлежала ему, то никакая месть за ней не стояла. Месть могла принадлежать совсем другим людям: кто знает, что могло ударить в голову недовольной его политикой Грейнджер и влюблённого в его жену Уизли? Что, если это была их идея? Попытка выведать его тайны? Попытка, ещё хуже, соблазнить его и потом шантажировать?

Бред. Драко вспомнил тогда юную Розу: в таком случае, вся её дружба со Скорпиусом должна была быть изысканной местью, но его сын бы заметил неискренность. И потом… Природа, как говорят, на потомках вполне себе отдыхает, но невозможно представить, чтобы дочь героев могла пойти на такое. Равно как и сами герои. Грейнджер ни за что на свете не опустилась бы до подобного, а Уизли…

Он ненавидел Драко в школе и после школы тоже. Выстроить с ним нормальных отношений так и не получилось, хотя в определённый период Драко, сцепив зубы, очень старался — для собственного благополучия. Как потом выяснилось, благополучие достижимо и без поддержки одного из героев войны, поэтому в конце концов Драко перестал напрягаться. Хотя, может, не потеряй он бдительности, романа между Уизли и Асторией могло бы и не случиться.

В любом случае, если Уизли знал о том, что его дочь работала на подхвате у Драко Малфоя, то приступы ярости были ему обеспечены. Спокойно стерпеть, что его дочь работает с министром он ни за что на свете не смог бы. А ещё — его ненависть к Драко вполне могла бы подвести его к мысли, что и тот не преминёт отомстить через Розу, и одной совместной работы в этом смысле ему покажется мало.

Соблазнить наивную девчонку и бросить, а отец пусть страдает, зная, что виноват только он.

На первый взгляд схема казалась почти идеальной: стопроцентное попадание, простота исполнения, и Роза, с её тяжёлыми длинными волосами, серьёзными глазами и губами, похожими на спелые вишни, была как раз из тех девушек, которых нестерпимо хочется соблазнить.

Но кроме того, Роза — с её тяжёлыми длинными волосами, серьёзными глазами и губами, похожими на спелые вишни, — была единственной, кто смотрел на него без подобострастия или презрения, без желания угодить или без желания дать по зубам. Она была единственной, кто смотрел на него так, будто пытался решить, то ли податься вперёд и обнять, то ли сбежать как можно скорее.

Иллюзий не было.

Вчерашнюю ночь он провёл на кушетке, трансфигурированной Розой из колченогого стула, а утром… Утром, пока Роза на правах хозяйки готовила завтрак, Драко-таки добрался до блокнота, который — как впечаталось ему в пьяную память с пьяного вечера — просто нуждался в том, чтобы его изучить. Да, ему действительно необходимо было узнать, что скрывалось за затёртой обложкой, и подозрительности в этом было больше, чем любопытства.

Ну, так он себе говорил.

Но за затёртой обложкой в конечном итоге нашлось вовсе не то, что он мог бы представить. Там нашлись наброски — потрясающе красивые наброски, безумно талантливые, летящие росчерки графики, и…

Драко видел её рисунки и понимал, что они значат. Драко видел себя на этих рисунках и таким открытым, таким беззащитным не ощущал себя даже тогда, на шестом курсе, когда, склонившись над раковиной, слушал, как Поттер подступает всё ближе.

Только тогда ему было шестнадцать, и если бы Люциус сказал ему, что влюбился в Дафну Гринграсс, он бы долго смеялся.

Теперь ему было почти тридцать девять, и он совсем не смеялся, хотя и о любви речь, конечно, не шла. Не стоит заводить речь о любви, когда за спиной остатками драной мантии ещё полощется собственный брак и развода в ближайшее время точно не будет. Не стоит заводить речь о любви, когда она — лучший друг твоего сына, а ты — министр, которому нельзя оступаться.

Не стоит заводить речь о любви, когда она без стука заходит в твой кабинет и, сверкая глазами, становится прямо напротив.

— Что-то случилось, мисс Уизли? — протянул Драко с самым безразличным, самым равнодушным своим выражением.

Отец Розы с ума сошёл бы от бешенства, услышь он в свой адрес подобную интонацию. Вроде бы ничего в ней особенного — ни открытой провокации, ни прямого оскорбления, ни презрения, ни высокомерия, ничего, но единицы реагировали на неё адекватно.

Он так ожидал, что Роза окажется в их числе, что не удержал лицо, когда она со злостью сказала:

— Случилось, мистер Малфой, — и в её голосе тоже не было ничего особенного, но у него неожиданно перехватило дыхание.

Драко закашлялся, пытаясь скрыть замешательство.

— Что?

Её глаза полыхали, и, если Драко не ошибался, в них была ярость. Рыжие волосы струились по плечам, растрёпанные, словно у валькирии из северных сказок, и вся она, от острого воротничка строгой мантии до торчащих из-под неё поношенных кроссовок с фиолетовыми шнурками, была невозможно красивой.

А он, кажется, прослушал всё, что она говорила.

— Мисс Уизли, я не понимаю…

Собственные слова показались бесцветными и бледными, и Драко почувствовал, как внутри поднимается злость на себя самого. Глазеть на чьи-то там волосы, глаза и фиолетовые шнурки — это было нелепо. Это было нелепо, бессмысленно, абсолютно не нужно, и, что самое страшное, Роза точно так же смотрела в ответ.

— Я только что поднималась на лифте, — уже спокойней сказала она. Злость в её глазах медленно таяла, уступая место требовательности, и удивлению, и недоверию. — Со мной ехали двое, как я поняла, из Отделов магических популяций и международного сотрудничества, и они…

Драко внутренне подобрался.

— Приставали к вам?

Несколько секунд Роза смотрела на него, даже не понимая, что он имел в виду, а потом, смутившись, скривилась и резко взмахнула рукой.

— Хуже, — ответила она. И, пока Драко думал о том, что «хуже», на самом деле, вряд ли бывает, продолжила: — Они говорили об оборотнях.

Выпрямившись, словно под лопатку упёрлось острое лезвие, он холодно спросил:

— И что с ними не так, мисс Уизли, позвольте спросить?

Он надеялся, что внешне выглядел спокойным, как ледяная скала, но догадывался, что Роза видит скрывающуюся под этим спокойствием злость. И, хуже того, скрывающееся под этим спокойствием беспокойство.

— То, что вы в скором времени их уничтожите?

Вздрогнув, он с трудом поборол желание закрыть лицо рукой, чтобы спрятаться от её возмущённого взгляда. И заодно, от собственной совести, так некстати решившей поднять голову и напомнить, что жить с чистой совестью после такого решения вряд ли удастся.

Как, впрочем, и после десятка других решений, из тех, что он в этой жизни уже принимал, пусть и принадлежали они совсем не ему.

Но сейчас, по крайней мере, он мог всё объяснить.

— Роза…

— Это ужасно! — перебила она. — Это неправильно!

Хватило четырёх слов, чтобы Драко вспыхнул, как пучок соломы под заклинанием Адского пламени.

Она ведь даже не попыталась понять. А он был уверен, что ей единственной это по силом.

Ну, и кто теперь наивный дурак?

— Поразительная прозорливость, мисс Уизли, — выплюнул он. —Уникальное политическое мышление. — Вполне предсказуемо для себя самого Драко перешёл на язвительность.

Он честно хотел подобраться к ней и почти сделал шаг, но ничего не получилось, и поэтому оставалось только отпрыгивать в сторону и бить как можно сильней, пока самого не ударили.

Кстати, да.

По всем правилам Роза должна была ударить в ответ.

По всем правилам она должна была как минимум обидеться и отвернуться, давным-давно. Нет, не так. По всем правилам она вообще не должна была рисовать его — что на портрете для Скорпиуса, что на страницах блокнота, и не должна была появляться у него в кабинете, и оставаться, и пить с ним виски по вечерам, и терпеть всё, что он говорил, пытаясь оттолкнуть её от себя, и стоять вот так, открывая и закрывая рот, как рыба. Как большая, глупая, выброшенная на берег рыба.

— Но... дядя Билл... — беспомощно пробормотала она.

— И дядя Билл тоже, — припечатал Драко как можно жёстче. — Он опасен для общества.

Конечно,он не верил в то, о чём говорил. Билл Уизли, прячущийся в своём особняке каждое полнолуние, не представлял ни для кого ни малейшей угрозы, но этого нельзя было сказать обо всех остальных. За последние несколько десятилетий оборотни, о которых они с отцом совершенно забыли — непростительная ошибка для тех, кто имел несчастье общаться с Грейбеком! — совсем распоясались. Случаи нападений участились, и у Драко не было выбора. Он должен был продемонстрировать графики нападений на заседании Визенгамота.

Уменьшив показатели вдвое.

Потому что реальная цифра ужаснула бы даже Тёмного Лорда.

И даже понимая, что Билл Уизли на самом деле просто волшебник — не слишком богатый, и не слишком везучий, — Драковряд ли имел возможность одновременно ужесточить условия резервации и оставить его на свободе.

Нужно было действовать жёстко.

Запереть всех оборотней. Отделить их от магического сообщества. Ввести жёсткий контроль. Это следовало сделать сразу после войны, когда в хаосе и эйфории одновременно никто не обратил бы на новые меры внимания, но не сейчас, когда число покусанных измерялось десятками и все они вели нормальную жизнь. Ну, может быть, не все: ведь кто-то всё-таки совершал жуткие нападения, умудряясь не попадаться на глаза господам аврорам.

Последнее из таких нападений закончилось смертью целой семьи. Мать, отца и двоих детей соседи нашли разорванными буквально на части.

Драко видел колдографии, и не хотел бы снова увидеть что-то подобное.

— Мистер Малфой…—Роза упрямо вскинула голову, подняв лицо к потолку. Чтобы не выронить слёзы, он знал это движение — видел у матери, видел у жены… И совсем не хотел видеть у Розы.— А ТеддиЛюпин? Что будет с ним?

— Крестник Поттера? — На мгновение внутри поднялась ревность и тут же исчезла, стихла, растворилась. Он понятия не имел, почему и куда. — Будущий зять твоего дяди?

— Да. Мой друг...

Её голос дрожал, и, заслушавшись этой дрожью, Драко позволил себе слабость, за которую — точно знал! — будет себя потом нещадно ругать.

— Мисс Уизли, — он осторожно положил руку ей на плечо. —Они смогут обосноваться во Франции...

В последний момент он всё же удержался от фразы «Я дам им уехать». Роза дёрнулась, сбрасывая его ладонь.

— Высылаете их из страны?

— Я помогу им с разрешением, если понадобится.

Сможет ли она оценить эту малость? Понять, что больше он действительно не может ничего сделать?

— Ничего им от вас не нужно! — выкрикнула она, разворачиваясь.

Быстрые шаги, пронзительный скрип — хорошо, хоть дверью не хлопнула. Не поймёт. Не оценит.

А петли скрипели так отвратительно… Даже не верилось, что дверь в Министерстве могли до такой степени запустить.

Драко взмахнул палочкой и произнёс заклинание.

* * *

Смоченное чернилами перо скрипело по пергаменту так зазывно, что хотелось отвлечься от скучного написания букв и взяться за рисование: парочку забавных рожиц на полях, цветочки и завитушки, узорный орнамент и несколько фигурок внизу…

Приходилось останавливать себя, чтобы вместо письма не получилась детская книжка в картинках. Хотя в таком настроении эта была бы скорее энциклопедия ужасов.

«Привет, Скорпиус, — писала Роза, отбрасывая волосы назад, старательно закусывая губу, пытаясь запачканными пальцами не измазать пергамент. — Как у тебя дела?»

«Привет, Скорпиус.

Читала в «Ежедневном пророке», что во Франции ураганные ветра и ужасно плохая погода. Не простудись. Жаль, не слушала бабушку Молли и не училась вязать, а то послала бы тебе шарф вместе с этим письмом. Было бы здорово.

Как у тебя дела?

У меня всё в порядке.

Работаю — и, наверное, должна ещё раз поблагодарить тебя за то, что получила возможность жить самостоятельной жизнью. Ты знаешь, одобрения от своих родителей я так и не дождалась, но, кто знает, может быть, что-то изменится. Может быть, на расстоянии мы станем больше ценить друг друга и сумеем наконец-то понять… Хотя, кого я обманываю? Семь лет в Хогвартсе — достаточное время на расстоянии. Семь лет — достаточно, чтобы друг друга понять, но чего не случилось, того не случилось, ты знаешь об этом не хуже меня, а я, наверное, надоела рассказывать.

Могу рассказать о работе. Мне нравится, что она оставляет достаточно свободного времени. Всегда ношу с собой свой блокнот, успеваю рисовать в обеденный перерыв или между заданиями, рисую после работы… Наверное, ни в одном другом месте у меня не было бы подобной возможности. Но, с другой стороны, ни в одном другом месте я не была бы настолько по уши в политике, которой никогда не интересовалась.

Теперь листовки, которые распространяют на улицах, для меня не просто листовки. Раньше я даже не стала бы их читать, бросила бы в камин или, может быть, попробовала бы на них новые краски, но сейчас всё, что там написано, имеет отношение и ко мне. Да, моего имени там не стоит, но всё же.

Там стоит имя твоего отца, Скорпиус.

Повсюду. Им недовольны. Грядут большие перемены и, не думала, что когда-нибудь скажу что-то подобное, но, как мне кажется, люди это чувствуют. Общество чувствует. И начинает волноваться, откликаться, бурлить, как тёмное море. Хотя я могу и преувеличивать.

Мне не по вкусу всё это. Не нравятся ни эти листовки (кроме шуток, Скорпиус, у них ужасный дизайн, и твой отец на них на твоего отца совсем не похож!), ни всё остальное… Наверное, это большой секрет и мне нельзя ничего говорить, но я уже знаю, что в скором времени будет принят закон, ущемляющий оборотней. Их просто сгонят в резервацию и запретят выходить оттуда, запрут, как диких зверей. Объясняют всё это всплеском преступности, но разве их вина во всех преступлениях? Даже если кто-то из оборотней когда-то не сумел себя проконтролировать… Это всё равно что поймать одного вора и заставить его признаться во всех кражах, совершённых в последние несколько лет!

Есть ещё кое-что. Обучение. Я, наверное, рада, что для нас школа уже позади и не придётся сталкиваться с изменениями и нововведениями, потому что и те, и другие — ужасны. Хотя, в общем-то, и те, и другие сводятся к одному. По Министерству ходят слухи, что теперь в Хогвартсе появится новый факультет. Его название пока неизвестно, но суть предельно ясна: там будут учиться магглорождённые. Да, Скорпиус, да. Их больше не будет распределять по факультетам потрёпанная Сортировочная Шляпа, они больше не будут краснеть на глазах у всей школы в ожидании приговора… У них не будет ни зелёных галстуков, ни красных, ни жёлтых, ни синих. Может быть, будут фиолетовые или оранжевые, придумать цвет — забота второстепенная. Главная, что магглорождённые тоже, как оборотни, окажутся в резервации, но на этот раз даже не за какие-то, пусть наполовину выдуманные преступления, а просто за то, что родились не такими, как мы.

Или, скорее, такими.

Это возмущает меня до глубины души, Скорпиус. Неужели никто не видит и не понимает, что так нельзя поступать, что это неправильно? Среди магов до сих пор множество предрассудков по поводу магглорождённых, и я по своей матери вижу, как сильно это может повлиять на их жизнь, превратить её всю в процесс бессмысленных доказательств, в попытку убедить непонятно кого в том, что ты ничуть не хуже всех остальных, но такое разделение только усилит все эти предрассудки. Конечно, теперь магглорождённые будут меньше слышать о том, что они — не такие как все, но разве само наличие отдельного факультета не будет подчёркивать это жирной, ярко-красной чертой?

Поправь меня, если я ошибаюсь.

Станет только хуже, не понимаю, как этого можно не видеть. Всё во мне кричит, что это неправильно. Если бы я могла хоть что-то сделать… Но что я могу? На что я способна?

Поговорить с твоим отцом. Знаю, многие дали бы мне такой совет, да и я сама, наверное, ещё вчера в первую очередь пошла бы к нему. Как-никак, я его второй помощник, я могла бы на что-то рассчитывать. Глупости. Чушь. Несусветная чушь. Бессмыслицца. Как простым карандашом обводить акварельный рисунок. Я говорила с ним вчера, о другом, но неважно. Его не переубедить. Если что-то решено, то решено, и, кому я объясняю, ты и сам это знаешь лучше меня.

Ты всё знаешь лучше меня, Скорпиус.

На то мы и друзья.

Твоя,

Роза».

Ей стоило большого труда закончить письмо. Не « закончить именно так», а просто закончить. Остановиться, отложить перо, отодвинуть чернильницу, в которой уже иссякли чернила. Размять затёкшие пальцы.

Наверное, концовка выглядела слишком оборванной и Скорпиус встревожится за неё, когда закончит читать, но пусть лучше тревожится, чем знает правду. Ни к чему Скорпиусу знать ни о том, что пальцы у Розы дрожат и трясутся, если она за день ни разу не нарисует его отца, ни о том, что слишком больно с ним разговаривать — и не видеть в нём отклика. Знать, что разговор ничего не изменит, что можно сколько угодно доказывать, но если министр принял решение, то всё будет так, как он хочет, и нет способов справиться.

Ни к чему Скорпиусу знать, что все законы его отца, все принятые им решения ничего не значат по сравнению с тем, что он спал у неё дома, пил кофе из её любимой щербатой кружки, выглядывал в окно, улыбался, называл её Розой…