Акварели (гет)

Роза Уизли,

На прошлой неделе ты написала мне только два раза, и, надо признаться, я в ярости.

Хотя, наверное, стоит признаться, что в ярости я совсем не поэтому. Слышала ли ты последние новости? Соизволил ли мой дорогой отец поведать тебе о том, куда подевалась его дорогая кровинка?

Нет, не пугайся, меня не заперли в Азкабан и сделали водителем Ночного Рыцаря (что, может, и плохо). Меня сослали во Францию. Я не зря говорю «сослали», потому что ехать туда я не хотел. Точно так же, как не хочу сейчас там находиться. Здесь. Здесь находиться.

Мне не нравится школа, в которой мне предстоит учиться. Шармбатон, чтоб его. Мне не нравится шёлковая школьная форма (шёлковая, нет, Роза Уизли, ты представляешь?), мне не нравятся цветы в коридорах, мне не нравится отсутствие призраков и полтергейстов (оказывается, я скучаю по Пивзу), мне не нравится… ВСЁ. Я был на экскурсии. В обеденной зале — они её называют «Трапезной» — стоят ледяные скульптуры, и я в общей сложности провёл уже пару суток в библиотеке Гринграссов, пытаясь найти нужное заклинание для того, чтобы разбить эти скульптуры как можно эффектнее.

Единственное, что хоть как-то мирит меня со всей этой «изысканностью», это мысль о том, что ты, может быть, захотела бы всё это нарисовать. Скажи, захотела бы?

Пожалуйста, скажи, что не захотела, и тогда я смогу с чистой совестью здесь всё разнести.

Как ты там, Роза Уизли? Как Лондон? Что нового?

Держу пари (я что, заговорил, как французы?), ты уже не раз видела на улице листовки с портретами моего отца — и не самыми лестными словами в его адрес. Когда я уезжал, Косой Переулок буквально полнился ими, да и здесь то и дело попадается что-то подобное. Летают по воздуху, как осенние листья, приземляются магглам на шляпы и тут же исчезают. Статут о секретности, что уж.

Мне кажется, в этих листовках — одна из причин, почему я в изгнании. Мне нравится, как это звучит. В изгнании. Хорошо. Не все довольны политикой Министерства, ты не замечала? Не все довольны моим отцом (а уж как я им не доволен!), и, наверное, тебе следует быть осторожной. Зря я попросил его взять тебя на работу. То есть, нет, я рад, что твои проблемы решились и ты смогла утереть нос любому, кто заикался о том, что работы тебе не найти, но всё же… Я боюсь за тебя. Будь осторожна. Не влезай ни в какие интриги.

Это политика, тут сожрут любого: у кого нет мозгов, у кого они есть, у кого на уме только краски и кисточки.

Не доверяй никому. Никого не слушай.

Пиши мне почаще.

Искренне твой,

Скорпиус Малфой.

* * *

Роза разворачивала письмо с улыбкой, читала с улыбкой и убирала пергамент в ящик стола тоже с улыбкой.

Довольно странно, если учесть, что Скорпиуса против его воли отправили неизвестно куда, но ничего с собой поделать она не могла. Тон его письма, его почерк, то, как он называл её Розой Уизли, всё это было похоже на прикосновение. На тёплое рукопожатие друга, дотянувшееся сквозь пространство и время. Как будто он снова был рядом.

И не было разницы, где именно он далеко — в Хогвартсе или в Шармбатоне, главное было в том, что он далеко. Что он далеко, но помнит о ней и пишет ей письма. Что она далеко, но помнит о нём и отвечает ему, и иногда ставит на стол две кружки с чаем, как будто он может зайти на минутку.

Частые письма согревали лучше, чем пушистое одеяло, и Роза почти не чувствовала того, что между ними — многие мили. За неполный год Скорпиус стал ей удивительно дорог, а это значило, что он вошёл в её сердце и никак, ни за что на свете не мог никуда деться оттуда. Никто не мог его вырвать, никто не мог его заменить, и где бы они оба ни оказались, на самом деле Скорпиус всегда был рядом с ней. Такой и должна быть настоящая дружба, разве не правильно?

Правда, чуть позже Роза всё-таки опечалилась. Не из-за расстояния, конечно, а из-за всего остального. Скорпиус так и не просил отца, и отец, очевидно, не делал ничего, чтобы добиться прощения, а Роза чувствовала себя так, будто оказалась меж двух огней. Лучший друг с одной стороны, человек с рисунков — с другой, и кого выбирать, непонятно. Особенно если учесть, что ей и выбора-то не предлагают.

Интуиция подсказывала ей, что Драко не стал бы отправлять сына во Францию без веских причин. Слишком хорошо она помнила его реакцию на то, что натворил Джеймс: я не буду ни во что вмешиваться, потому что мой сын — такой же гордец, как и я, и его это ранит, я сделаю вид, что не знаю ни о чём, что случилось, но если это случится ещё раз — я найду способ уничтожить обидчика. В этом подходе были две основных движущих силы: забота о безопасности сына и желание дать ему выбирать собственный путь. Немного противоречащие пункты, но всё же.

Если Драко наступил на горло собственному принципу невмешательства, значит, на то были причины.

Заключались ли они в этих злосчастных листовках?

Роза вспомнила белый лист, кричащий кроваво-красными буквами, лист, который скатился с колен отца вместе с письмом от тёти Флёр, и, глядя на себя в зеркало, пожала плечами. Её отражение, укутанное тенями (в своём крохотном кабинете Роза включала свет только при крайней необходимости), выглядело встревоженным и обеспокоенным, гораздо встревоженней и обеспокоенней, чем она сама себя чувствовала.

Последнее время эти листовки появлялись везде. Скорпиус писал про Францию, но здесь, в Лондоне, их было куда больше. Они бумажной чешуёй облепляли стены домов, опавшими листами стелились под ноги прохожим, вместе с порывами ветра врезались в окна и двери, пытались прорваться внутрь Министерства.

Листовки были не единственным, что изменилось (точнее, появилось) в последнее время. Своё недовольство выражали не только листки бумаги, украшенные надписями и фотографиями. Недовольство выражали и люди. В первую очередь, люди.

Политика Министерства не устраивала их настолько, что они готовы были печатать листовки, собираться на пикеты и митинги, рисковать свободой и репутацией, только бы сказать своё слово. Это было красиво и благородно, о таком писали романы и рисовали картины, и в этих людях горел настоящий огонь, и Роза не могла им не симпатизировать. Каждое утро по дороге на работу (ей нравилось добираться пешком), она натыкалась как минимум на одного протестующего. Они менялись день ото дня, но кое-что оставалось неизменным: горящий, исполненный мрачной решимости взгляд, и руки, крепко стиснутые на плакатах с кричащими призывами «Хватит!», «Долой!» и «министр ни с чем не справляется».

Роза знала, что экономика находится не в лучшем состоянии, что налоги постоянно растут, а цифры банковских счетов остаются на месте, что в Визенгамоте поднимают один болезненный вопрос за другим, и, наверное, разбиралась в политике слишком плохо, потому что сочувствовала Сопротивлению.

Роза Уизли, вторая помощница министра, сочувствовала Сопротивлению.

И министру тоже сочувствовала, потому что мальчик из её набросков был ей родней всего Сопротивления сразу и, если уж на то пошло, роднее всех тех, кто был близок по крови. И пусть здесь, на работе, Драко мало походил на мальчишку с её набросков, был жёстче и выдержанней, тревога и страх не появлялись в его глазах, мольбы о помощи не оседали на тонких губах, но Роза смотрела пристальней, смотрела под кожу. Роза старалась помочь.

Она выкладывалась по максимуму, перебирая и сортируя бумаги, составляя расписание встреч. Она даже научилась заклинанием заваривать кофе (и неважно, что хитрому заклинанию её сам Драко и научил), если вдруг они задерживались допоздна. «Задерживались» было, впрочем, не совсем правильным словом, потому что стоило ей поставить на стол Драко исходящую ароматным запахом чашку, как он отправлял её домой.

Немного обидно, хотя, наверное, остаться с ним один на один было бы довольно неловко. Остаться с ним один на один было бы привычно, ведь с набросками в собственном блокноте она встречалась исключительно в одиночестве, когда никто не мог подсмотреть, и тем не менее…

Даже сейчас, стоило ей запереть свой крохотный кабинет и увидеть тонкую полоску света, пробивавшуюся из-под его двери, как сердце пропустило удар, гулко ухнув в груди, а ладони сделались влажными. Безотчётно вытерев их о мантию, Роза решительно взялась за ручку.

Я только загляну попрощаться, сказала она себе.

Я только загляну попрощаться, иначе невежливо, сказала она себе и почти что поверила.

— Мистер Малфой?

— Мисс Уизли?

Он оторвал голову от бумаг, и Роза коротким взглядом постаралась окинуть всё сразу, чтобы не пялиться. Небрежно брошенная на подлокотник тёмная мантия, расстёгнутые пуговички серой рубашки, расслабленный галстук. Взъерошенные волосы, бледное лицо и тёмные круги под глазами.

Он был старше её на двадцать с лишним лет, а ей всё равно хотелось подойти к нему, обнять крепко-крепко и сказать, что всё обязательно будет, и будет хорошо, никак не иначе.

Роза знала, прекрасно знала, что нарисованные люди и их настоящие прототипы — это далеко не одно и то же, даже если речь идёт о волшебных портретах, а её портреты волшебными не были. Стало быть, её школьные домыслы, дрожавшие на грифеле карандаша, не имели ничего общего с объективной реальностью, в которой Драко Малфой был отцом её лучшего друга и её непосредственным начальником. Только это ничего не меняло.

Как будто ей, несмотря ни на что, удалось увидеть в нём именно то, что в нём было. Или как будто ему удалось пронести это в себе сквозь года и нисколько не измениться.

Хотя… Откуда ей знать.

— Почему вы не идёте домой?

Ворох бумаг, несколько свитков, чашка с недопитым кофе, стакан с парой кубиков льда и бутылка виски.

— Тот же вопрос, мисс Уизли, тот же вопрос. — Его голос был хриплым как после долгого молчания. Впрочем, почему «как».

— Я работала.

— Считайте, что я тоже работал.

Слишком нагло, наверное, но не разговаривать же с распахнутой дверью. Роза осторожно скользнула внутрь, притворив дверь за собой, и Драко, к её удивлению, кивком указал ей на кресло.

— Работали с виски?

— А ты не пробовала? Говорят, алкоголь помогает художникам, открывает новые грани.

Первым и последним разом, когда Роза пила алкоголь, было тогда, с шампанским, в оранжерее. Со Скорпиусом. И что-то подсказывало ей, что Драко не стоит об этом знать, каким бы лояльным отцом и боссом он ни был.

— Я рисую на трезвую голову, — только и сказала она.

— А я, наверное, так и не сказал, что портрет получился просто великолепным?

Зная о том, что в семье у них не всё гладко, Роза ждала какого-нибудь продолжения. Например, будто он возьмёт вдруг и скажет, что портрет да, великолепен, жаль только… А потом повиснет молчание, и можно будет что-то спросить, или даже потянуться к стакану, если алкоголь, как ещё про него говорят, сближает и расслабляет.

Но ничего такого он не сказал.

— Спасибо, — ответила Роза, когда поняла, что тишина затянулась. — Скорпиус принёс мне колдографию, и я рисовала по ней.

— Не припомню, чтобы мы с Асторией фотографировались в горах, — Драко чуть улыбнулся. — И как, было сложно?

Намного проще, чем нарисовать вас в одиночестве, подумала Роза.

— Нет. Мне нравится рисовать горы.

— Да, есть, где разгуляться. — Он отсалютовал ей бокалом.

Роза кивнула, стараясь скрыть охватившее её смущение. Что и говорить, она действительно разгулялась — как иначе можно назвать такое количество набросков в блокноте? Она действительно разгулялась, и если на одну страницу блокнота приходился только один набросок, а не десяток, в разных позах, с разными выражениями лица, то это было прекрасно. Но ему об этом знать, конечно, не стоило.

Поудобней устроившись в кресле, Роза пристроила сумку рядом с собой.

Блокнот подмигивал ей оттуда перепачканными страницами и потрёпанной обложкой, и Роза неловко подоткнула его, скрывая под свёртками рабочих бумаг. Драко следил за ней с интересом.

Она смотрела на него во все глаза. Каждый раз. Постоянно. Как будто мало было ежедневных встреч или часов, проведённых за рисованием, когда она наизусть выучила его лицо. Воспроизвести его с закрытыми глазами — ха, ничего сложного. А вот взять и не смотреть — невозможно.

Смотреть, сравнивать и понимать, что к оригиналу она чувствует то же самое, что и к портрету. Что она не может отделить одно от другого и ей совсем не хочется отделять. Пусть нарисованное принадлежало только ей, а настоящее никому не принадлежало, но это в любом случае был он.

Взъерошенные волосы, бледное лицо, холодные глаза, в которых ей то и дело мерещится растерянность. Уязвимость и сила одновременно.

Драко.

Думать о нём так — как о «Драко» — было всё ещё непривычно. Ещё глупее, конечно, было даже внутри своей головы называть его исключительно «мистером Малфоем», но всё равно. Даже непроизнесённое вслух, только проскользнувшее в мыслях, имя обжигало, превращая всё внутри в горячее, дрожащее, полыхающее нечто, заставляющее щёки краснеть, а ноги — подкашиваться.

— Мисс Уизли, — позвал он, и Роза едва удержалась от того, чтобы попросить его называть себя по имени, — о чём задумались?

Она пожала плечами и, чтобы не выискивать ответ, которого всё равно не было, спросила в ответ:

— А вы?

Его пальцы побарабанили по бокалу, несколько раз сбившись с ритма, и Роза поняла, что Драко был уже пьян. Не настолько, чтобы шататься или засыпать лицом в стол, но, возможно, настолько, чтобы сидеть тёмным вечером в одном кабинете со своей ассистенткой и беседовать с ней по душам.

— О ваших родителях. — Он нахмурился. — О Скорпиусе. Как так получилось и сильно ли они ругались, когда узнали. Не буду ли ругаться и я, если Скорпиус вдруг скажет мне, что собрался жениться.

— На мне?

Вопрос вырвался сам собой, против воли.

Драко смерил её изучающим взглядом и преувеличенно серьёзно кивнул.

— На вас.

Она рассмеялась.

— Нет, мистер Малфой, и не надейтесь. Мы просто друзья.

— Я и не надеюсь.

Легко поднявшись, он выскользнул из-за стола с удивившим Розу проворством. Грациозно и плавно, и даже виски не покачнулось в стакане.

Сидеть, пока министр стоял, показалось ей неприличным. Роза вскочила, едва не уронив свою сумку, и замерла, не зная, куда себя деть. Он был близко, так близко, что она могла чувствовать запах его туалетной воды — и запах виски, и неизвестно, что пьянило сильнее.

— Не надеетесь? — спросила она почти шёпотом.

Он покачал головой.

— Нет.

Одно движение, бесконечно длинный шаг, и его пальцы коснулись её щеки. Почти невесомо, но щекотно и жарко.

— Скажу вам больше, мисс Уизли, я бы даже расстроился.

Шёпот тоже звучал… обжигающе.

Оставаться на месте было всё трудней и трудней. Хотелось шевельнуться, податься вперёд, поймать его пальцы, прижаться к ладони, растянуть короткие секунды на целую вечность.

— Потому что вы не ладили с моими родителями?

— Нет.

Он слишком часто говорил «Нет», и это не походило на настоящий ответ. Настоящий ответ находился здесь, между ними, путался в запахе виски и туалетной воды, расцветал гулким жаром у Розы в груди, расползался по телу, искрился, как кончик волшебной палочки при неправильно сказанном заклинании и неверно сделанном взмахе.

Драко тянулся к ней, а Роза тянулась к нему, и это тоже было неправильно и неверно.

Она отступила. Отступила, оступилась, запнулась о ковёр и неожиданно подвернувшееся под ноги кресло, на котором сидела пять минут назад (на самом деле, подвернулось на ноги оно вполне ожидаемо, но), едва не упала, сшибла на пол раскрытую сумку…

Пергаменты раскатились по полу.

Блокнот раскрылся на середине.

Последний набросок. Драко Малфой в наглухо застёгнутой мантии, с кипой свитков и стопкой книг, куда-то спешащий по делам. Решительное лицо, целеустремлённая походка, жёсткие, чёткие линии.

Драко нагнулся, чтобы помочь ей, но Роза успела первой. С грохотом она захлопнула блокнот, сгребла в кучу шуршащие свитки.

— Ваш альбом для рисования? — спросил он, и это было лучше, чем если бы вопрос звучал как «почему вы нарисовали меня?»

— Да.

— Можно посмотреть?

— Нет, — ответила Роза. Видимо, пришло её время отвечать отрицательно. Быстро, как попало запихав вещи в сумку, она поднялась. — Мне пора, мистер Малфой.

Уши горели. Было стыдно и горько.

О чём она только думала? Он — отец её лучшего друга, а она — его ассистентка, и между ними двадцать с лишним лет, и целое поколение, и море политики, в которой, как сказал Скорпиус, сожрут любого, у кого нет мозгов. Как у неё, например, потому что несмотря на всю неправильность, именно броситься с головой в омут для неё сейчас желанней всего.

Может быть, потому что она никогда этого не делала. И не будет, не будет.

Роза закинула сумку на плечо и бросилась к двери, но не успела сделать и пары шагов, как услышала его голос.

— Оставите меня в одиночестве? — Он хмыкнул. — Своего непосредственного руководителя?

Вообще-то, ей не стоило оборачиваться. Но она всё равно обернулась.

Драко стоял всё там же, такой же серьёзный, такой же хмурый, такой же взъерошенный. Верхняя пуговица на его рубашке была расстёгнута, галстук чуть сбился, глаза блестели.

Всё внутри неё перевернулось. А потом ещё раз, и ещё, и ещё. А потом она ощутила себя так, будто висит над пропастью (омутом?) и думает, что в эту пропасть, в этот омут очень весело падать.

Что он там спросил? Оставит ли она его в одиночестве?

— Не оставлю, — Роза улыбнулась. — Но сидеть до утра в Министерстве мне не охота. А вы… Вы можете переночевать у меня, если хотите.

Это было то, что любил и ценил в ней Скорпиус. Её непосредственность.

И, наверное, стоило уточнить, что под «переночевать у меня» она понимала действительно только «переночевать у меня», но человек, воспитавший её лучшего друга, просто не мог быть тем, кто поймёт сказанное как-то иначе.

Даже несмотря на то, что в действительности ей, наверное, хотелось бы именно этого.

* * *

Он не помнил, когда последний раз просыпался с утра в незнакомой квартире, и не помнил, было ли вообще такое когда-нибудь.

В молодости, после Хогвартса, быть может, и было. Когда свобода била в голову вместе с упоительным ощущением «Я всё-таки выжил (и даже никого не убил)», и время, проведённое с друзьями, казалось самым прекрасным на свете, но проводить его тихо и спокойно совсем не хотелось. Может быть, и было. Может быть.

Может быть, тогда наутро он просыпался без головной боли и в бодром настроении, но это навряд ли. Головная боль здесь и сейчас была такой всепоглощающей, такой тяжёлой, такой удушающей, что, казалось, жизни без неё и вовсе не существовало, боль была везде и всегда, тянулась от самого рождения и до этой минуты.

Драко с трудом оторвал голову от подушки.

— С добрым утром. — Знакомый голос атаковал его справа, заставив сначала поморщиться, а потом ужаснуться.

Не то чтобы он напился до потери памяти, нет. Самым худшим здесь было то, что Драко всё помнил. И, хотя здравый смысл пытался доказать ему, что не стоит давать Астории поводов для того, чтобы переложить вину за развод на его плечи, а журналистам — для сплетен, стыда он не чувствовал.

Напротив.

Драко сел на постели.

— С добрым утром, мисс Уизли.