Вскрытие (гет)

Длинные тени расползаются из углов, тонкими струйками вытекают из-под кроватей и высоких шкафов, сливаются в смольные кляксы и превращаются в реки, бушующие потоки черноты, обвивающей, накрывающей с головой и лишающей слуха и зрения. Кожу покалывает от липких прикосновений, холодные пальцы вспарывают тьму, и та лопается, обдает сухим ветром волосы и застревает хрипом где-то на вдохе. Вязкая тишина убаюкивает, кутает в шипучие объятия, стреляет перед глазами вспышками яркого света, и она дышит ею, заполняется черным мраком до краев и наслаждается, как приговоренный к смерти может наслаждаться последним ужином.

Ласковая мелодия прорывается сквозь тишину, будто путешественник рубит топором скрывающие путь лианы, и вместе со звуком сквозь веки проникает свет, непривычно яркий, оглушающий и размазывающий разноцветные кляксы перед глазами. Она морщится, когда музыка обрывается, ловит скрип карандаша и вторит ускользающей из-под пальцев тишине.

Его смешок — часть ее собственного дыхания, она упивается им, впитывает без остатка и цепенеет, когда последний отзвук сверкающим осколком ложится на волосы. Красные пятна на веках меркнут, и некогда расцвечивающие их краски стекают по щекам, впитываются в мягкую обивку дивана и с шипением растворяются в наползающих на полумрак тенях. Звуки снова исчезают, и тишина давящим звоном ниспадает на уши, припорашивает макушку горсткой горячего пепла и зарывается в пальцы обжигающими прикосновениями.

Скрип отодвигаемой банкетки режет слух, лезвием проходится по нервам и застывает у самого горла. Она дышит ровно, размеренно гоняет воздух по легким и вслушивается в гулкие шаги по деревянному полу. Он замирает рядом, обдает ее потоком холодного воздуха и теплым дыханием, касается волос кончиками пальцев и будто смахивает с них все лишнее. Она приподнимается, уступая ему место, укладывает голову на его колени и тихо выдыхает, потонув во вьющейся вокруг прохладе.

— Уилл придет сегодня? — слова срываются сами собой, застывают в воздухе вязким дымом и даже не думают растворяться в шелесте дыхания.

Новый смешок обдает ее жаром, будто пустынный ветер, наполненный крохотными царапающими кожу песчинками, оставляет ожоги на теле и заполняет собой внутренности. Она ловит его дыхание губами, подглядывает сквозь плотно сомкнутые веки и перебирает пальцами застывшую в миллиметре от ослепляющей вспышки тьму.

— Ты бы этого хотела? — прохладные пальцы ложатся на виски и едва надавливают. — Увы, у него дела.

Она смеется, разглядывая столпы пламени под веками, чувствует, как пульсацией отдаются его прикосновения где-то под мерно стучащим сердцем. Он вторит ей, будто искривленное эхо, заменяет собой ее голос и проникает в самую суть, так глубоко, куда даже она забраться не в силах.

— Я хочу тебя, — получается резко, слишком резко для шелестящей тишины, и она распахивает глаза, — а ты хочешь Уилла Грэма.

Он смотрит на нее пристально, копается в мыслях уверенно и, кажется, незамедлительно выбрасывает все, что только считает ненужным. Она хмурится, и длинный палец давит на переносицу, разглаживает морщинку между бровей и соскальзывает, оглаживая скулу.

— Он тебе не нравится? — он говорит насмешливо, склоняет голову, и она фыркает и цепляется пальцами за его рубашку. — Или ты просто ревнуешь?

Тени вокруг них взвиваются, ластятся к потолку и затягивают все, к чему прикасаются. Темнота опускается на кожу теплым покрывалом, мягким, но нестерпимо колючим, и она дергается, будто в самом деле способна ее сбросить.

— Он мне нравится, — бурчит она, оттягивая рукав едва ли не до кончиков пальцев, — и я ревную.

— Меня к нему или его ко мне? — тут же усмехается он.

Даже с открытыми глазами она видит перед собой только его — все остальное кажется черным маревом, поглощающей любой свет пеленой, и даже он на самом деле черный, но отчего-то по-другому. Наверное она сама такая же, и оттого ее глаза могут видеть лишь подобное и ничего иного.

— И то, и другое, — фыркает она, утыкаясь в его живот, — но ты не боишься его сломать?

Тьма перед глазами сменяется другой, почти такой же, но совсем не теплой, нос заполняет запах чего-то терпкого и кислого, и она перекатывается на бок, цепляется пальцами за его рубашку и дышит рвано и сипло. Музыкальные пальцы вплетаются в волосы, перебирают рассыпавшиеся пряди и тянут, тут же прижимаясь к коже будто в извинении.

— Я хочу его сломать, — возражает он, — мне любопытно, что будет после. Сможет ли разбитая чашка склеиться, сможет ли время обернуться вспять и исправить то, что я натворил?

Дождь барабанит по стеклам яростно, будто и не он только что был мягким скрипучим снегом, не он скрывал изъяны и уродства, заметал редкие следы. Дождь бьет по стеклам, силится ворваться внутрь подобно холодному зимнему ветру и ручьями стекает по воздуху, собирается в лужи и отражает все, что покрывал ледяной коркой мгновение назад. Гул и шелест раздирают тишину в клочья, рвут на части, как собаки — добычу, и так и оставляют выпотрошенную валяться огрызками по углам, скрываться в вязких тенях и терпеливо ждать своего часа.

— Время не оборачивается вспять, — она смотрит ему в глаза и видит саму себя, крохотную и темную, — но даже если чашка склеится, соберет каждый мельчайший осколок и станет целой, будто ничего и не было, в глубине души она всегда будет помнить, как именно разбилась.

Она переводит взгляд на дождь, ловит каждую капельку и умывается ими, будто самой чистой на свете водой. Только теперь она понимает, как на самом деле любит зиму, и как отвратительны в своем несовершенстве остальные времена года.

— Мы с Уиллом во многом похожи, — она издает смешок, и он вздергивает бровь и ведет подбородком, — ты не согласна?

У нее перед глазами кружат в вальсе снежинки, белоснежные и чистые, и она смотрит на них завороженно, вовсе не обращает внимания на падающую с неба воду и вторящий шуму дождя гул крови в ушах. Он касается пальцами ее щеки, и от его прикосновения расползается холод, покрывает ледяной коркой, освобождает мысли и взрывается мерцающей пеленой перед самым взором.

— Отчасти, — она жмурится и улыбается, поймав смешинки в его глазах, — вы с Уиллом — как две стороны одной медали, части единого целого, извечно повернутые друг к другу спиной.

Он ведет по ее щеке аккуратно, почти невесомо, так что она едва чувствует его прикосновения, обводит скулу и цепляется за уголок глаза, давит на веко, заставляя зажмуриться, и улыбается только тогда, когда она слепнет. Темнота заволакивает взор, расползается угрюмой кляксой, и вместе с ней возвращается в свои владения тишина. Грохот дождя становится едва слышен, сливается с шумом дыхания, и она цепенеет, улавливая холодные капли на губах.

— И кто же тогда ты? — он вплетается пальцами в волосы, неосторожно царапает ухо и дышит в унисон с шелестом ливня. — Время не оборачивается вспять, но если бы это было возможно, разве чашка не склеилась бы?

Она смеется, и ее смех вплетается в шелест дыхания и шум дождя, оседает на ресницах и отпечатывается поцелуем на влажных губах.

— Я — лента, на которую вешают медаль. Не слишком важная, но красивая деталь, — дыхание взвивается в воздух, мешается с тьмой и возвращается, заполняя собой легкие. — И если бы время все же обернулось вспять, чашка бы непременно склеилась. Но после этого она разбивалась бы снова и снова, и снова.

У нее перед глазами белоснежно-черное марево, покрытый пеплом и кровью снег, она вязнет в нем по пояс, так, что невозможно сделать и шага, застывает обледеневшей статуей и воздевает к безответному небу руки. Сверху падает вода, обращается льдом и паром, обжигает жаром и холодом одновременно, и она чувствует, как судорогой сводит мышцы и раскрывается в безмолвном крике рот.

— Потому что в глубине души она будет помнить, как разбилась? — он смеется, неторопливо растягивая слова, и от его голоса плотная корка лопается, обнажая беззащитные внутренности.

— Потому что она будет помнить, что должна разбиться, — она встречается с ним взглядом и выдыхает разлетающийся облачком пара вокруг воздух.

* * *

Цокот каблуков по гладкой плитке коридора не раздражает, отражается от гулких стен эхом и тонет где-то в глубине наполненных секретами кабинетов. В штаб-квартире ФБР тихо почти как в склепе и также холодно, она кутается в пальто и кусает губы, разглядывает голые стены и дышит, подстраиваясь под собственные шаги. Людей вокруг как будто и нет вовсе, никто не проходит мимо, не пялится на ее карточку гостя и не кривит губы, будто знает всю ее подноготную. Она вдыхает-выдыхает холодный воздух, воображает полные снежных сугробов коридоры и едва-едва улыбается.

Зима еще не подходит к концу, но снега становится все меньше, на его место приходит раздражающий дождь, заливающий улицы, морозный ветер больше не треплет спрятанные под шапку волосы — вместо него легкий ветерок забирается под юбку, щекочет щиколотки и оставляет влажные поцелуи на веках. Ей не нравится такая зима, потому что лед все еще сковывает руки и ноги, и она чувствует себя отвратительно чужой в этом меняющемся сезоне.

Она замирает, не дойдя до стеклянной двери несколько шагов, прислушивается к доносящимся из кабинета голосам и вздыхает. На звук ее шагов будто не обращают внимания, разговор продолжается как ни в чем не бывало, и она обиженно поджимает губы и опирается плечом о стену.

— …она поможет нам поймать его, — голос Уилла Грэма звучит уверенно, но самую капельку хрипло, и она растягивает губы и складывает руки на груди.

— Откуда такая уверенность? — она почти видит, как Джек подается вперед, опуская сцепленные пальцы на стол. — Беделия дю Морье не сказала ничего, что могло бы помочь поймать его, с чего ты взял, что Есения сделает это? С чего ты взял, что она вообще знает, кто такой Чесапикский Потрошитель?

Она прикусывает губу, чтобы не рассмеяться, качает головой и тихонько фыркает. Кто-то проходит мимо, но на нее снова не обращают внимания, и она закатывает глаза и показывает язык прохожему вслед.

— Она сама мне сказала, — Уилл отвечает ровно, и Джек недоверчиво хмыкает, — не прямо, но она сказала, что все мои догадки насчет него верны.

Она сказала, что он и сам знает ответы на свои вопросы, но она вовсе не знает, что он там себе думает. И, думает она, это такая прелесть — не называть имен именно сейчас, что от неуловимой щекотки на кончиках пальцев хочется танцевать.

— Это еще ничего не значит, — Джек шумно выдыхает и откидывается на спинку скрипучего кресла, — я даже думать не хочу о том, сколько времени она жила под одной крышей с убийцей-каннибалом. И я, честно говоря, все еще надеюсь, что все твои подозрения окажутся ложными.

Она закатывает глаза и дует губы и почти смеется, едва успевая одернуть себя. Слова Джека кажутся ей неожиданно приятными, и она опускает голову, виском касаясь тонкой стены.

— Я понимаю, что она твой друг, Джек, но даже если он не Чесапикский Потрошитель, Ганнибал Лектер — манипулятор и убийца, и нам лучше арестовать его до того, как Есения станет очередной его жертвой, — Уилл говорит жестко, он уверен в своих словах настолько, что просто не представляет иного варианта, — если она уже не стала. Я не хотел тебе этого говорить, но Есения может быть тем самым Коллекционером.

Она слышит шумный выдох и треск, щурится так, что коридор перед глазами превращается в тонкую полоску, и едва удерживается от громкого хохота.

— Это тоже она тебе сказала? — голос Джека затухает, но он быстро берет себя в руки и продолжает даже излишне жестко. — Мы нашли Коллекционера, Уилл, это дело закрыто.

— Доктор Лектер сказал мне, — обрывает его Уилл, — намекнул не тянуть руки куда не следует.

Повисает долгая, тягучая пауза, и она отчетливо слышит дыхание Уилла и Джека, но почти не ощущает своего. Воздух застывает осколком льда где-то в горле, разбивается на крохотные песчинки и прорывается наружу сквозь поры завораживающим маревом блесток. Она прикрывает глаза, ожидая чьей угодно реакции, считает пульс и путается в занавесивших взор волосах.

— Мэри Белл — Коллекционер, Уилл, она же ранила Есению, — Джек теперь говорит так тихо, что она едва различает его слова, — ты же знаешь, мы нашли ее…

— Мертвой, — перебивает Уилл, — вы нашли ее мертвой, Джек. Как думаешь, кто убил ее?

— Экспертиза показала самоубийство, — устало выдыхает Джек, — или ты думаешь, что за этим тоже стоит доктор Лектер? Я согласился с твоими подозрениями, но в каких еще грехах ты его обвинишь?

— Кто кого обвиняет? — она склоняет голову набок и приветливо улыбается, постукивая костяшками пальцев о стекло двери. — В любом случае надеюсь, что не меня.

Она легкомысленно смеется, будто и не слышала только что их разговор. Уилл вздрагивает и смотрит на нее подозрительно, а Джек выдыхает и проводит ладонями по лицу.

— Это…

— Нет, — обрывает открывшего рот Уилла Джек, — тебя мы ни в чем не обвиняем.

Она оглядывает как всегда окутанный полумраком кабинет и понимающе кивает, касается кончиками пальцев руки Уилла, проходя мимо, и усаживается в соседнее кресло. Грэм продолжает сверлить ее подозрительным взглядом, и она в ответ подмигивает и показывает ему язык.

— Славно, — она закидывает ногу на ногу и сцепляет пальцы в замок на колене, — Так вы снова хотите поговорить о Ганнибале? Я все гадаю, кто из вас первым организует его фан-клуб.

Уилл давится воздухом и застывает с раскрытым ртом, а Джек неожиданно громогласно хохочет. Она улыбается собственной шутке, постукивает пальцами по колену и щурится, разглядывая сочащиеся из тонких щелей тени. Смешанный с пеплом снег посыпает волосы, стекает капельками черной влаги по щекам и растворяется где-то на коже, впитывается в самую суть и испаряется новыми и новыми шелестящими у висков тенями.

— Просто ответь на один-единственный вопрос, и я больше не буду тебя ни во что втягивать, — Джек говорит хрипло, кашляет и смотрит на нее почти умоляюще, — Доктор Лектер — Чесапикский Потрошитель или нет?

Она делает глубокий вдох и жмурится, криво усмехается и ловит краем уха отзвук движения рядом. Уилл подается к ней, будто ее ответ для него — откровение, послание свыше, а она сама застряла где-то между ангелом и дьяволом. Тьма перед глазами вязкая и пыльная, щекочет ноздри ядовитыми испарениями и свивается кольцами над самой макушкой.

— Джек, мы уже обсуждали с тобой…

— Есения, да или нет!!! — Джек рявкает и бьет ладонью по столу, и она вздрагивает и прикусывает губу.

Металлический привкус расползается во рту отвратительным ядом, путает мысли и сбивает дыхание, и она чувствует, как замедляется биение сердца. Джек смотрит на нее пронзительно, хмурит брови и дышит глубоко и часто, так что его грудь высоко вздымается под рубашкой. Она чувствует взгляд Уилла Грэма кожей, он буквально прожигает в ней дыру, едкую и шипящую, и она ведет плечами, сбрасывая с себя чернильную шаль.

— Я все еще не думаю, что мой ответ поможет тебе его арестовать, — она сжимает пальцы и выдыхает сноп холодных снежинок, ложащихся покрывалом на грудь, — но ты можешь считать, что прямо сейчас он стоит у меня за спиной.