1 апреля (джен)

Первое апреля Герминэ не любила. В первый день учебы после весенних каникул ученики никак не могли втянуться в унылую школьную рутину, а учителя никак не могли — да, похоже, и не старались — их угомонить. Занятия велись кое-как, новых тем не проходили (что ужасно раздражало отличницу Герминэ), весь день превращался в бессмысленную потерю времени. Ко всему этому прибавлялось всеобщее ликование по поводу Дня Дурака. Если в обычные дни глупыми шуточками надоедал в классе один только Давидик Малфоядзе, а во всей школе — записные шуты Федя и Жора, то на первое апреля каждый считал своим долгом пошутить — нужно ли говорить, что шутки дилетантов не отличались искрящимся юмором, а главное — разнообразием? Герминэ за сегодняшнее утро уже успела узнать, что у нее «колготки порвались» (несмотря на то, что пришла в школу в гольфах), что ее родителей «вызывают к директору» и что по ней «ползет большой паук» (причем это радостное известие ей сообщили бесчисленное множество раз — не иначе как школа подверглась нашествию «больших пауков»). Можно предположить, что чиновник из Минобразования, придумавший начинать третью четверть с 1 апреля, наверняка и сам обладал неординарным чувством юмора.

Вот и сейчас, гурьбой выбежав из кабинета НВП и рассыпавшись по коридору, восьмиклассники пребывали в приподнятом настроении и, судя по всему, собирались использовать на всю катушку те несколько минут, что оставались до начала следующего урока. Их веселье, хохот и шутки, уже набившие оскомину, грозили свести на нет романтически-возвышенное состояние духа Герминэ, поэтому она отошла от беззаботно ржущих одноклассников в самый конец коридора и остановилась у окна.

Снаружи вовсю цвела весна: вздымались кружевные облака вишен, лепестки усеивали школьный двор, на заасфальтированной беговой дорожке лежали солнечные отсветы, слышно было, как переговариваются голуби. Герминэ вспомнилось, как ветерок из распахнутого окна трепал иссиня-черные волосы Снейпикова, а лучи ласкового весеннего солнца обливали всю его фигуру чистым белым светом… Герминэ мечтательно вздохнула.

Словно в аккомпанемент ее мыслям, из-за двери нового класса пения по всему коридору разносились фальшивые дребезжащие аккорды расстроенного пианино и не менее дребезжащее меццо-сопрано Трелёвой: Светлана Петровна, заходясь в истерически-восторженном вдохновении, распевала «Лебединую верность». Ей вторил нестройный хор младшеклашек, по прихоти учительницы пения вот уже полгода исполнявших весьма специфический репертуар вместо привычных «то березок, то рябин». Давид Малфоядзе и Гриша Голиков, закатывая глаза, тоже завыли «Где же ты, моя люби-и-имая», подражая экспрессивно-фальшивой манере Трелёвой. Восьмиклассники покатились со смеху. Пианино за дверью громыхало всё громче и громче, надтреснутый голос Светланы Петровны дребезжал на кульминации, несчастные младшеклашки, не поспевающие за учительницей пения, начали по одному замолкать, и вскоре Трелёва, не замечая, что ее ученики больше не поют, уже одна в исступлении выводила «…отзовись скоре-е-ей, без любви твое-е-ей…». Одноклассницы Герминэ прыскали и крутили пальцами у виска.

— Это потому, что Трелёва — старая дева, — объяснила Сима Паркинсон со знанием дела. — Старые девы всегда такие чокнутые.

Давидик Малфоядзе хихикнул:

— Точно. С таким голосом только сидеть в туалете и кричать «Занято!».

Мальчишки загоготали. Ромка тоже от души посмеялся вместе со всеми, но потом возразил со своей обычной необъяснимой почтительностью к «старшим»:

— Нет, Светлана Петровна хорошо поет. Ее прабабушка была оперной певицей.

Надо сказать, что своей прабабкой-примой императорского театра Трелёва уже успела прожужжать все уши и ученикам, и учителям, и даже завхозу Аркадию Филипповичу, когда тому не посчастливилось попасться Светлане Петровне в пустом коридоре. Если верить словам учительницы пения, ее знаменитая (во всяком случае, как утверждала сама Светлана Петровна) прабабка Кассандра Трелони прибыла в Россию из Европы, и сам император пожаловал ей фамилию «Трелёва» за ее неподражаемые трели. Эту захватывающую историю Светлана Петровна рассказывала школьникам при любой возможности едва ли не на каждом уроке пения.

— Ага, певица из погорелого театра, — хмыкнула Сима Паркинсон, подбоченившись. — Говорю вам, мужика у нее нет, поэтому и орет, как кошка драная весной.

Герминэ не было дела ни до прабабушки Трелёвой, ни до печальных обстоятельств личной жизни самой Светланы Петровны, поэтому она отошла еще дальше, чтобы вой учительницы пения, доносящийся из нового кабинета, и смех одноклассников не отвлекали от мыслей о ее прекрасном испанце. Герминэ вспоминала лучистый взгляд Сережи, его улыбку, морщинки у глаз… и даже вонючий сигаретный дым, проникающий в коридор из туалета Ирки-Таксы, напомнил Герминэ об аромате душистых сигарет Снейпикова.

Словно издалека до нее донесся взрыв хохота. Нехотя вынырнув из своих романтических мечтаний, Герминэ повернула голову и посмотрела на одноклассников: те заливисто ржали, глядя на нее. Герминэ презрительно фыркнула — как далеки теперь были от нее все эти глупые детские забавы одноклассников! — но все-таки на всякий случай незаметно оглядела себя, проверила, застегнуты ли все пуговицы формы на спине, подтянула гольфы… Похоже, всё было в порядке; успокоившись, Герминэ хотела было вновь вернуться к своим мыслям о Сереже, когда новый взрыв хохота вернул ее к реальности.

Герминэ раздраженно взглянула на одноклассников, пытаясь понять, что послужило причиной такому шумному веселью, и заметила, что они показывают на что-то пальцами. Она вывернула голову, посмотрела на свою юбку и, наконец, увидела, что сзади на ней болтается какая-то бумажка. На бумажке красовалась фломастерная надпись, выведенная кривым малфоядзевским почерком: «армянская жопа».

Герминэ бросило в жар: это было так тупо и оттого — так обидно, что она растерялась, не зная, как поступить — заплакать или броситься на Давида с кулаками.

Малфоядзе, увидев, что Герминэ, наконец, обнаружила его «шуточку», загоготал, явно довольный собой:

— Гренджирян, армянская жопа!

— Придурок! — выдохнула Герминэ. Она скомкала бумажку, отшвырнула ее и кинулась на Давида.

Тот спрятался за широкую спину толстяка Гриши Голикова.

— Ты что, Гренджирян, шуток не понимаешь? — крикнул он из-за спины уже менее самодовольно.

Ромка, который весело смеялся, радуясь вместе со всеми, вдруг поддержал Давида:

— Зачем ты так, Герминэ, это же шутка… Сегодня же первое апреля…

Предательство Ромки стало последней каплей: с неожиданной силой Герминэ отпихнула растерявшегося Гришу Голикова, схватила Давида за воротник (на пол посыпались оторванные пуговицы), выволокла орущего и отбивающегося Малфоядзе на середину коридора… Герминэ, которая никогда в жизни ни с кем не дралась, понятия не имела, что собирается с ним сделать, но в этот момент нечто, внезапно появившееся со стороны туалета, снесло Давида к стенке и повалило его на пол.

Опешившая Герминэ поначалу не могла понять, что происходит — как, впрочем, и ее одноклассники, которые застыли, как вкопанные. Наконец, утерев глаза от выступивших злых слез, Герминэ увидела, что Давид Малфоядзе лежит, распластавшись, на полу, вереща совсем как девчонка, а верхом на нем сидит разъяренная Ирка-Такса и лупит его изо всех сил, приговаривая хрипло и угрожающе:

— Я те ща покажу «армянскую жопу»!

Повернув к Герминэ багровое от гнева лицо, Ирка бросила ей благородно:

— Давай, Герминэ, я его подержу, а ты бей.

— А-а-а, Герминэ, не нада-а-а! — завопил Малфоядзе, кривя разбитые губы.

— Ща ты у меня сожрешь эту бумажку, падла! — заявила справедливая Ирка: в ее руке откуда ни возьмись оказалась скомканная бумажка, и Ирка, зажав Давиду нос, принялась запихивать ему в рот злополучный листочек — Давидик мычал и дрыгал ногами, тщетно пытаясь увернуться.

На счастье Малфоядзе, в коридоре появилась вездесущая Минерва Ибрагимовна.

— Что это за безобразие?! — воскликнула она, мгновенно оценив ситуацию. — Ира, немедленно слезь с Давида!

Ирка нехотя отпустила жертву своего правосудия, машинально сунув обслюнявленную Давидом бумажку в карман.

Едва освободившись, Малфоядзе на карачках отполз от Ирки и пообещал запальчиво, выглядывая на этот раз из-за Минервы Ибрагимовны:

— Мой отец узнает об этом! Я сейчас позвоню ему из кабинета директора! Он приедет и со всеми вами разберется! — выпалив это, Давидик побежал вниз по лестнице, опасливо оглядываясь на Ирку и утирая на ходу кровавые сопли.

В кабинете директора Минерва Ибрагимовна собрала всех «участников инцидента», отчего в кабинете было не продохнуть. Здоровяк-участковый Рубен Хагридян, которому и так всегда было жарко независимо от погоды, расстегнул верхние пуговицы форменной рубашки. Рубашка едва сходилась на необхватном пузе гиганта-участкового, а из-под расстегнутого ворота выпирала грудь, заросшая густым жестким волосом, напоминающим окладистую бороду. Рядом сидела инспектор детской комнаты милиции АрахниЯ Арагогбаевна; ее большие выразительные глаза под мохнатыми сросшимися бровями, не отрываясь, преданно смотрели на Хагридяна, а смуглые суставчатые пальцы беспрестанно двигались, перебирая лежащие перед ней документы.

Покончив с рубашкой, участковый взмахнул гигантской пятерней, подзывая Люци Вахтанговича.

— Слушай, Люцик-джан, ты зачем через мою голову прыгал? — добродушно прогудел Хагридян. — Зачем в РОВД заявление писал? Ты мужчина или нет? Почему сразу ко мне не пришел, не поговорил глаз на глаз?

Люци Вахтангович надменно вскинул голову, тряхнув серебристой гривой волос.

— Вах, Рубик, ты рАзбираться пришел — рАзбирайся пожалуйста, не надо мне упреки упрекать. МАего ДАвидика хУлигански избили. Ты должен по всей строгости зАкона нАказать вИновных!

— Сичас разберемся, кто кому что должен, — отозвался Хагридян. — Где твой сын, почему молчит? Кто его бил?

Из-за спины Люци Вахтанговича высунулся Давидик, прижимающий к глазу пять копеек.

— Это всё Гренджирян виновата! — прохныкал он, показывая пальцем на Герминэ. — Это она Ирку-Таксу подговорила!

— Вай! — удивился Хагридян, повернув к Герминэ свою большую, заросшую черным волосом голову. — Иди сюда, красавица! Ты дочка Карена Гренджиряна? Я тибя сразу узнал, такая же красавица, как бабушка Ануш, как мама твоя, Наринэ!..

Герминэ из вежливости кисло улыбнулась такому сомнительному, на ее взгляд, комплименту: меньше всего она хотела быть похожей на усатую бабушку Ануш.

— Мы с твоим дядей Суреном и папой вместе на бокс ходили, — ностальгически разлыбился Хагридян. — Я был супертяжеловес, а они — средний-полусредний вес. Вот, Люцик, бери пример — девчонка твоего сына побила! Как ты своего сына воспитываешь, не понимаю? Ты отец ему или ты кто? На спорт его отдай, если сам не соображаешь.

Люци Вахтангович оскорбленно откинул рукой волосы.

— Рубик, што ты валишь с бАльной головы на мАю голову? КАкая разница — малчишка, дИвчонка… ДАвидик нИчего не сделал, только пАшутить хотел, а эта — хУлиганка, слУшай! Чуть руку ему сАвсем не слАмала! — Малфоядзе выразительно махнул рукой в сторону Герминэ.

— Что вы на Герминэ прете, дядя? — возмутилась Ирка. — За такие шуточки вообще убивать надо. Смотрите, гражданин милиционер, что ей Давидка на юбку прицепил! — она шлепнула на стол перед Хагридяном мятый листок.

Участковый взял листок и начал медленно читать, шевеля толстыми губами. Внезапно лицо добродушного Хагридяна потемнело.

— Вай, это твой сын такое писал? Это ты его научил? — он резко вытянул руку и потряс листочком перед носом Малфоядзе. Тот отпрянул. — Вы что, распространяете националистическую рознь в детском учебном заведении?! Ты знаешь, что для таких, как вы, которые против дружбы народов, специально есть статья?

Люци Вахтангович занервничал.

— Вах, кАкая статья, што ты гАваришь? Он же просто бАловался, он же рИбенок, нИсавершеннолетний!

— А для несовершеннолетних у нас в советском государстве есть колония для несовершеннолетних! — парировал Хагридян. — Вот сичас моя дорогая жена АрахниЯ Арагогбаевна документы все оформит, — Арахния Арагогбаевна, заслышав свое имя, опять преданно взглянула на Хагридяна и еще быстрее зашевелила пальцами, шелестя документами. — Отправим твоего сына куда надо, раз ты его не воспитываешь интернационалистом — при живом отце безотцовщина какая-то растет он у тебя. Каждый год в Болгарию ездишь — конечно, когда тебе воспитанием подрастающего поколения заниматься? Отец твой тоже спекуляцией занимался, тебя пустил на самотек. Теперь мы пожинаем вот такой результат!

— Вах, Рубик, причем тут мой отец? — вскинулся Малфоядзе. — Он искупил свАю вину в Абакане. МИня не отец, мИня дедушка Абраксас вАспитывал!

— Про дедушку Абраксаса ничего плохого не скажу, уважаемый человек твой дедушка, — согласился Хагридян добродушно. — Ветеран труда — всю жизнь трудился, чтобы тебя поднять. У меня к нему претензий нету. Когда он семечками, папиросами штучными торговал, всегда меня, пацана, угощал, потому что имел уважение к отцу моему. И отец мой, хоть и был участковый, никогда его не трогал — знал, что ему семью кормить надо. А ты, Люцик-джан, совсем высоко залетел, смотри какой стоишь весь импортный. Хоть один раз бы зашел, спросил по-братски, может, Рубик, твоей семье что-нибудь надо привезти из Болгарии? Вон тесть твой Чернов в институте селекции руководит, а ты мне даже помидоры-огурцы не привезешь. Моим детям тоже что-то кушать надо! — при упоминании о детях Арахния Арагогбаевна снова с обожанием сверкнула глазами на Хагридяна.

Люци Вахтангович заметно сник и даже потерял часть своей блистательности. Он выгнал протестующего Давидку из кабинета, не терпящим возражений тоном приказав ждать в машине, и сказал Хагридяну доверительно:

— Ладно, Рубик, мы же все свАи люди, пАдумаешь, мАлчишка ошибился Адин раз. Давай зАмнем всё по-хАрошему, я тИбя как друга прАшу.

— Как это замнем? — покачал головой добродушный Хагридян. — Ты что такое мне предлагаешь, ты мне закон нарушить предлагаешь? Заявление поступило — как служитель закона, я должен разбираться до конца. А ты пока подумай хорошо своей головой, Люцик-джан: если на твоего сына это дело откроется, кто тебе характеристику для Болгарии даст?

Люци Вахтангович понял, что дело плохо, и решил идти ва-банк. Вытащив Хагридяна из-за стола, он обнял толстяка, положил голову ему на грудь и сказал прочувствованно:

— Прости, Рубик, чОрт меня зАпутал с этим зАявлением, выбрось ты его к собачим чИртям в кАрзину, будь другом, а я пра друзей нИкагда не забываю. ВсИгда пра тИбя помнил, только сАвсем закрутился. Я как раз для жены твАей прИкрасной кремплИновый Атрез привез с Архидеями, просто не успел еще зАнести. А пАмидоры-Агурцы — не прАблема, завтра же прИвезу.

Добродушный Хагридян повеселел.

— Тогда аджику тоже не забудь — твой дедушка Абраксас всегда нас угощал, никогда не забывал.

— А чем рАзгавор? — с готовностью отозвался Малфоядзе. — Аджику прИвезу, и чАчу прИвезу! СпИцально для тИбя держал — некогда было вырваться!

Хагридян, совсем растрогавшись, еще крепче притиснул Люци Вахтанговича к груди и потрепал его по голове, безнадежно испортив бережно взлелеянную малфоядзевскую прическу.

— Вот совсем другое дело, Люцик-джан! Мы же с тобой как братья! В одном дворе жили, в одном доме выросли! Помнишь, в детстве, как я тебя держал, а Сурен с Кареном тебя били? Ты потом дедушке побежал жаловаться — всегда любил ябедничать, — Хагридян добродушно рассмеялся. — Самые хулиганы мы были, весь район боялся! А теперь своих детей воспитываем… — ласковые глаза гиганта заволоклись слезами умиления.

В дверь коротко постучали. В кабинет директора с какими-то бумагами в руках влетел Снейпиков — и вдруг остолбенел, увидев обнимающихся Хагридяна и Люци Вахтанговича.

— А, вот он, мой красавец! — радостно вскричал Хагридян. Он выпустил Малфоядзе из тесных объятий (как раз вовремя, потому что Люци Вахтангович уже начал задыхаться на жаркой волосатой груди гиганта-участкового), в два шага приблизился к опешившему Снейпикову, сгреб его в охапку и несколько раз подкинул, приговаривая:

— Серый, братишка, как давно не виделись!

Наконец отпустив побледневшего Севера Анатольевича (тот поспешно оправил задравшуюся к груди водолазку), Хагридян спросил участливо:

— Что такой без настроения? А-а-а, понимаю, понимаю, слышал.Соболезную твоей матери. Прости, что на похороны не пришел, никак не мог приехать: ты же знаешь моего тестя, бывшего председателя колхоза, — вцепился, как паук, пока бахчу не вскопал ему — никуда не отпустил. Зато какие тыквы у меня каждый год там растут — размером больше, чем я! Эта бахча скоро меня в могилу сведет. А когда-то в молодости на этой бахче еще кукуруза росла — царица полей. Мы с моей Арахниёй Арагогбаевной там целовались-обжимались — не поверишь, Серега, тесть за мной с дробовиком погнался! Я только свою любимую успел в коробку из-под телевизора спрятать, а сам от него по всему полю как гигантский заяц скакал! — Хагридян добродушно рассмеялся, вспомнив молодость, а АрахниЯ Арагогбаевна опять вскинула на него влюбленные глаза. — Помнишь, меня еще чуть со школы милиции не выгнали — этот паук проклятый на меня анонимку накатал. Я бы этих анонимщиков, как в старину, своими руками на кол сажал!

Снейпиков переменился в лице, но все-таки смог из себя выдавить:

— А где Альберт Вольфович? Я должен ему документы отдать.

— Положи на столе свои бумажки, — благодушно разрешил ему Хагридян. — Лучше сюда посмотри — узнаешь эту красавицу? — Хагридян взял Герминэ за подбородок и восхищенно поцокал языком. — Посмотри, какая невеста! А ты когда-то ее в коляске катал! Помнишь, первый год из Москвы приехал на каникулы, а Карен с Наринэ тебе — новогодний сюрприз в коляске! — он опять гулко рассмеялся. — Вай, как время летит… Теперь уже мальчишки за нее драки устраивают, вся в маму пошла, — Хагридян добродушно ткнул Снейпикова кулаком в плечо. — Помнишь, да, Серый, как у нас во дворе за Наринэ все пацаны бегали? — АрахниЯ Арагогбаевна вскинула на мужа темные глаза, угрожающе нахмурив мохнатые брови. Хагридян опасливо покосился на нее и тут же исправился: — Все бегали — кроме меня, конечно!

Север Анатольевич боком пробрался к столу, оставил свои документы, не поднимая глаз на Герминэ, и, невнятно пробормотав «Пока, Рубен, еще увидимся, у меня дела», поспешно ретировался.

Добродушный Хагридян расстроился.

— Слушай, Люцик, что с Сережкой такое? Совсем нервный стал, — сказал он сокрушенно.

Люци Вахтангович поморщился, одновременно пытаясь восстановить былую красоту своих волос.

— Да Серый всегда был прАфессор псИхованный, забыл, што ли?

Хагридян вздохнул.

— Жениться мужику надо! — заявил он убежденно. — Тогда психовать некогда будет. Невесту ему надо найти.

— Находил уже, мАя свАяченица, — ответил Люци Вахтангович. — Бывшая певица, сплАшная интеллигенция, — што ему еще надо? А этот прАфессор нос отворачивает.

— Э, кому нужна твоя Белка, — махнул Хагридян своей волосатой лапищей. — Ее весь Советск знает, из театра за пьянку выгнали. Сам же помогал тебе ее во Дворец Пионеров устроить, так там тоже она себя показала с самой лучшей стороны. Вот у моей Арахнии Арагогбаевны сестры — Зарина, Фатима, Хафиза, Зухра, Лейла — в рот не берут совсем ни капли, готовят, стирают, убирают, все на шее у меня сидят — никак замуж отдать не могу, — удрученно покряхтел Хагридян. — Как после Хрущева тестя с председателя сняли, так все женихи в кусты спрятались. Я считаю, нельзя так, нужно помогать друг другу. В жизни всякие ситуации бывают: сегодня я сверху, ты снизу, завтра — ты сверху, я снизу… На то мы и мужики, чтобы плечо подставлять.

За окном уже начинало темнеть, а Хагридян всё никак не унимался. Герминэ решилась все-таки подать голос:

— Можно мне домой пойти? Уже поздно, а я маму не предупредила…

Хагридян встрепенулся.

— Конечно, моя красавица, иди, дорогая, а то мама волнуется. Маме привет передай от дяди Рубика, — АрахниЯ Арагогбаевна неодобрительно зашуршала документами, и Хагридян, спохватившись, добавил: — Папе тоже привет передай, и дяде Сурену… Подожди, как ты пойдешь одна в темноте, такая красивая девочка? — забеспокоился добряк-участковый.

— Не бойтесь, я ее провожу, — как истинный джентльмен, вызвалась Ирка-Такса. — Пусть только кто-нить попробует полезть — сразу в глаз врежу! — и для пущей убедительности взмахнула сжатым кулаком.

— Вай! — восхитился Хагридян. — Ну-ка еще вот так сделай! А теперь левой! Вай, какой удар! Прирожденный боксер! Жалко, что ты девчонка, чемпионом республики по боксу была бы — честно говорю! Знаешь, где стадион «Динамо»? Завтра приходи, я тренеру по самбо позвоню — нам в команде нужны такие боевые девчонки! В следующем месяце на соревнования тебя сразу отправим, спортивную форму выдадим, талоны на питание!

Ирка просияла.

— Приду, гражданин милиционер, — обязательно!

— Вай, зачем гражданин, — товарищ! — заулыбался Хагридян. — Ну, идите, мои дорогие. Молодцы, красавицы! — девочки вышли, а растроганный участковый, хлопнув Люци Вахтанговича по плечу (Малфоядзе покачнулся), сказал ему, добродушно посмеиваясь: — Люцик-джан, чем заявления писать, ты бы лучше научил сына, как надо правильно за девчонками ухаживать. А то он что делает? — бумажки на юбки клеит! Разве для этого девушке юбка нужна? — и Хагридян, вспомнив молодость, игриво подмигнул Арахние Арагогбаевне.