Они не боялись огня (гет)

У них не находится времени, даже чтобы раздеться.

Всё — тут же и сразу. У него в лёгких ещё смрад и гарь, а на губах уже её губы. Руки его будто чужие — и кровь на них чужая — но под ними вдруг всё такое тёплое, мягкое, до безумия живое.

И прежде мысли, прежде чувства, точно пуля навылет, желание жить. Быть живым! Живым.

Если закрыть глаза, появляются искажённые лица, пламя и боль. Вместо ртов — чёрные дыры, из них льётся нескончаемый стон. Он заставляет себя держать глаза открытыми, что противоестественно в минуты, когда два человека пытаются стать одним целым, потому что это самое естественное стремление живого к живому. Да, нужно смотреть: на изгиб её плеч и остроту коленей из-под задранной юбки, на срез ключиц под стянутой кофтой, на губы, испещрённые паникой.

Но когда она кратко вздыхает, её голова откидывается, шея, тонкая, дрожит, будто вот-вот сломается, ему кажется, что и она — из тех, которые с дырами вместо ртов. И он впивается в её шею, чтобы убедиться, что в ней кровь живая, кипящая. Он стискивает её рёбра, чтобы нащупать, как колотится сердце, настоящее.

То, что у него самого в груди глухо тикает, он бы не взялся назвать иначе, чем клапаном, даром что последнюю пару месяцев безбожно барахлит.

И, как знать, поэтому не может вместить то, что случается наспех, судорожно, без единого разумного слова. Кажется, там был октябрьский дождь, сырая ночь, поджог и крики о помощи. Вспышки, вихрь, треск выстрелов и боль, чужая и собственная. Он вновь разминулся со смертью — но ему давно уже кажется, что он взят ею в плен, и она им играется. Как сейчас, измотав, одурманив, подсунула ему впотьмах живое, тёплое — после стужи и обглоданных мертвецов.

Вопреки мыслям и чувствам есть тело, и раз оно знает, как дышать, двигаться, питаться и расслабляться, то и с этим немудрёным делом не возникло затруднений. Все препятствия в подобных делах — от напряжения воли, а этой ночью вся воля, которую Руфус Скримджер привык собирать в кулак, как раз ушла на то, чтобы не кричать от зрелища вспоротых животов. И когда он, не помня себя, очутился в тусклой прихожей штаб-квартиры (потому что было его дежурство; он вышел на вызов; теперь он обязан подать рапорт — в том числе и о вспоротых животах), к нему навстречу выбежала Амелия Боус — та, которая после гибели своего брата со всей семьёй тут будто прописалась, а скорее всего, втихомолку помешалась с горя, вот её никто и не гнал — и она выбежала его встречать, подхватила под руку, а потом без лишнего слова, без лишнего вздоха стала его целовать.

А он забыл, как противиться. А главное, зачем.

Но, стоит признаться, едва ли они хоть что-то почувствовали. Разве что слабость в ногах — от собачей усталости.

Пару секунд он смотрит на её кофточку, расстёгнутую на одну пуговицу, и содранную кожу под ней. А она замечает и под его долгим, рассеянным взглядом, краснеет, как школьница. Дрожащими пальцами застёгивает с третьего раза, будто ни сбитый узел волос, ни порванные чулки, ни вспухшие губы так не изобличают того постыдного, как эта треклятая пуговица.

И этот её нелепый, безнадёжный жест точно срывает с его глаз пелену — и спустя пару секунд становится ясно, что он нарочно не поднимает взгляда ей на лицо. Ни он, ни она всё не могут отдышаться, но обоим очень хочется задержать дыхание, чтобы ничем не обнаружить то, что же только что между ними случилось. На то, чтобы обдумать это, не хватает сил. Обговорить — духа.

И тогда она тихо вздыхает, боясь, что он отстранится первым, и совсем всё разрушится:

— Тебе нужно отдохнуть.

Он благодарен ей — за спокойствие и деликатность. За то, что она тоже не поднимает глаз.

За понимание.

И обдумать всё, и раз уж так будет необходимо — обговорить, они успеют, если завтрашний день не станет последним. Вероятность этого не так уж велика, и сознание этого, наверное, должно хоть как-то если не оправдывать, то объяснять произошедшее. На этом достаточно.

Деликатность в ней обнаруживает просто-напросто хорошее воспитание: он и не замечает, как она уходит, неслышно притворив дверь. Впрочем, он не слышит уже ничего, рухнув на кушетку, чтобы забыться намертво.

* * *

На следующее утро, которое наступает после трех часов беспокойного сна и ничем неотличимо от ночи, она делает то, что остерегалась со дня гибели брата — подходит к зеркалу и вглядывается пристально, как умеет вглядываться в документы на предмет опечаток и огрех посерьёзней. Она вглядывается жадно, потому что в разбережённой груди вспыхнуло: вдруг теперь… что-то изменится?

Вдруг это всё-таки имеет значение?

Но перед ней всё та же бледная тень. Дыра вместо рта и нескончаемый стон. Гибель брата, его жены и трёх деток не отступила за грань, время не покрыло бархатом смирения пять чёрных гробов, которые Амелия видит везде: в углу под вешалкой, в мыльнице на краю раковины, в своей сумочке, когда ищет там ежедневник. И она сама всё так же ни жива, ни мертва. То чувство, которое вызрело в её опустошённой душе, оказалось безвольным, никчёмным и совершенно ненужным. Оно не разожгло искры в её запавших глазах. И губы всё так же холодны.

Пожалуй, так даже лучше для всех, решает Амелия, торопливо потянувшись за тушью. Она не может позволить себе опоздать на работу, тем более — в неподобающем виде.

Оказывается, она настолько привыкла после рабочего дня заглядывать в штаб-квартиру мракоборцев и засиживаться там допоздна, что в этот раз она обрывает себя в ту секунду, когда уже готовится толкнуть дверь и переступить порог. Она, конечно, не уверена, будет ли там обязательно он; более того, до вчерашней ночи она бы не призналась себе, что ходит туда для того, чтобы быть рядом с ним. Так что же теперь?

Они взрослые люди, нет разве? А для взрослых людей происшествия подобного рода так уж должны нарушать порядок вещей? Она давно уже не юная девица, которая мечтала о вечной любви. Так и не любви она ищет. Любовь — о, любовь была у Эдгара и Дороти, в любви росли их сыновья и малютка-дочка. Любовь есть у Эдварда, у его милой Камиллы, и в любви, видит Бог, вырастет малышка Сьюзи. А ей, Амелии Боунс, стоит забыть про слово «любовь». В сердце Амелии нет надежды и планов на жизнь, как нет больше воли и жажды свершений. Даже тихий угол и тёплый очаг ей не нужен — всё сожжено. А потому ни стыдиться, ни бояться, ни тем более смущаться ей нечего.

И она переступает порог и спокойно проходит внутрь. Обменявшись приветствиями, усаживается в облюбованное кресло (за что она так уважает офицеров — так это за привычку не болтать по пустякам), вытягивает из заготовленной стопки новый кроссворд. И, ломая голову над «шесть по вертикали», почти убеждает себя, что этот крохотный укол где-то в её подноготной просто нервное, от недосыпа и истощения, а ничуть не сожаление, что сегодня его и вправду тут нет.

Сегодня, завтра… все здесь привыкли жить так, будто счёт идёт уже на часы. Вслух о том говорят только в кабинете начальства, но и без слов ясно: вот-вот грянет последний удар, террористы устали играть в кошки-мышки. Близится праздник нечисти, и даже первокурсник не обошёл бы вниманием эту дату. А тот маньяк-экстремист, чьё имя наводит ужас, потому что покрыто коркой запекшейся крови, «инфантилен, эгоцентричен, питает слабость к эффектным жестам и плоскому символизму», как зачитал как-то Скримджер из пухлой папки с досье — и жестоко смеялся. Тогда она в первый и единственный раз слышала его смех, больше похожий на рычание сердитого зверя.

Он очень занят; ещё две недели назад его приставили к повышению. Это значит: повесили на него всех собак. Амелия видела, как с ним здороваются теперь те, кто не вошёл в его боевую группу. Так здороваются люди, которые пытаются сохранить присутствие духа на тонущем корабле, вот только кому-то повезло запастись спасательным жилетом, а кому-то — нет. Не факт, что эта штука даёт хотя бы крохотный шанс на спасение, а не на большую агонию в ледяной воде (не лучше ли сразу, камнем на дно?), но самим же неловко… Амелия убеждает себя, что её это совсем не трогает. Она разгадала уже полсотни кроссвордов и обкусала все ногти до мяса. Чуть раньше, чуть позже — без разницы. Как подтвердилось намедни, в ней уже всё отмерло. Если и всколыхнулась иллюзия, будто что-то встрепенулось, то вот, день прошёл, два… Они виделись мельком, и ни один не приложил усилия, чтобы перемолвиться хотя бы парой слов. «Всё это не имеет значения», — повторяет себе Амелия, и в груди кричит пустота.

Но на третий день (то есть ночь) её доканывает бессонница — и бессловесный барьер. Она и не думала, что этот человек, просто присутствие его рядом, станет так важно. Не дорого, нет, никакой сентиментальной чуши, никаких там искорок на кончиках пальцев, а просто как потребность, чтобы в лютую стужу чувствовать боком чужое тепло.

Разве так уж это плохо? Настолько уж неуместно? Вроде бы, на краткий миг им даже показалось, что они ещё живы. Тогда почему бы…

Она снова теребит ту треклятую пуговицу, когда в глухой час, нарочно чеканя шаг, идёт в дальнюю комнату, которая в последнюю пару недель стала ему кабинетом. Все-таки, нехорошо оно как-то, заму главы мракоборческого отдела сидеть в общей комнате. Хотя он всё равно там сидит большей частью. Кабинет ему пригодился, потому что дома он совсем перестал бывать — а в той комнате как раз стояла старая кушетка.

«Да, там кушетка», — вспоминает Амелия, когда на миг замирает у двери и ощущает, как хлынула к лицу кровь. И без стука заходит.

В тот глухой час в штабе никого, кроме них, и, быть может, потому он дозволил себе такую непростительную слабость: задремать прямо в кресле за рабочим столом. Миг Амелия смотрит на него, поражённая. Лицо его серое и неподвижное, точно гипсовая маска. Под глазами налились чёрным круги. Нос заострился, а губы, губы — косая прореха. Так выглядит человек, который живёт в долг; его земной срок давно уже вышел. По юности Амелия скептически относилась к прорицаниям, но жизнь научила замечать знаки судьбы. И Амелия может поклясться, что на лице Руфуса Скримджера лежит смертная тень.

Быть может, она даже вскрикивает — как всегда беззвучно, но он, конечно, услышал.

Он даже не извиняется, когда убирает палочку после секунды напряжённой тишины: машинально выставленная для удара рука ничуть не дрожит, но с кончика палочки, длинной и жёсткой, похожей на рапиру, сорвалась пара язычков пламени.

«Он как пружина, — думает Амелия, когда смотрит на Руфуса Скримджера. — Он скручен до скрежета, после такого не живут — ломаются…»

Но ведь он и не надеется. Слишком наивно было бы для человека его звания на этой напрасной войне.

Они не смотрят друг на друга. Тишина сразу давит на грудь. Амелия осознаёт, что злится, чертовски злится — и неожиданно сама для себя шагает вперёд, словно в пропасть — ближе к нему. Она правда сделает это, то, до чего ей доля секунды и безрассудная решимость — подойдёт и будет его целовать?

— Тебе нужно отдохнуть.

Она замирает, как от пощёчины. А он и не думал шевельнуться.

Их спасает тревожная трель звонка.

Он тут же вскакивает и без лишнего слова бросается в прихожую, открывать. И кого это принесло посреди ночи?.. Амелия собирается выйти следом, но отупение последних дней сдерживает её движения. От волчьей тоски она обводит скучающим взглядом неприглядную обстановку, стеллаж с папками и подшивками криминальных газет, кушетку, часы на стене и, конечно же, карты, по которым ползают чёрные точки, рабочий стол… Чей идеальный порядок нарушает краешек нежно-белого, хрупкого пергамента из-под кипы рапортов и досье.

Амелия никогда не опустилась бы до того, чтобы подглядывать или подслушивать, тем более — чтобы распускать слухи или хотя бы ненароком греть уши. Но она замечает у ножки стола листок такого же пергамента и наклоняется машинально, чтобы поднять… А глаза уже сами цепляются за строки — прежде всего, за их изящность, лёгкий наклон, а уж потом…

«…Что мне сделать, чтобы помочь тебе? Ты можешь мне не говорить, но ведь я знаю, чего тебе стоит делать вид, будто ты ни в чём не нуждаешься. Я хотела бы дать тебе хоть минуту покоя. Если моё письмо пусть на пару секунд остановит твой сумасшедший бег, задержит твой полёт, я буду тебе писать…»

Амелия смотрит на это письмо, и под кожей что-то колется, будто прорезаются тысячи крохотных игл. В руке дрожит листок обронённого в спешке письма. Письма, в котором говорили о любви так, как Амелия никогда и не подумала бы.

Лучше бы ей отсекли руку, которая потянулась и выхватила чужую тайну; которая оказалась рукой воровской.

Амелия миг смотрит на тот краешек такого же хрупкого, белого пергамента под кипой рабочих бумаг на его столе. Нет сомнений, что это письмо он просто не успел уничтожить, но и пары строк достаточно, чтобы понять: таких писем было много, очень много, и не от всех Руфус Скримджер нашёл в себе силы избавиться.

Амелию затапливает непомерная горечь. В голове одна мысль: как всё по-скотски. Она могла бы сказать: «Мне очень жаль. Просто мне очень хотелось почувствовать себя живой. В ту ночь. И вчера. И сейчас. Правда, мне жаль». Но что тут слова?..

Ей ещё думается, что, быть может, если открыть ящик его стола, там, как знать, окажется целая стопка такого вот хрупкого, нежного, вдохновлённого чувством, которое бывает только раз в жизни — и Амелия особенно чётко в ту секунду осознаёт, что такого чувства у неё никогда не было, нет — и никогда не будет.

Что у неё в руке всё ещё то письмо, она осознаёт, когда он возвращается.

Зато они впервые с тех пор смотрят друг другу в глаза.

— Это было ошибкой, — говорит Амелия твёрдо, уверенно, потому что она наконец-то поняла, как разделаться с наваждением.

Но он смотрит на неё слишком долго, и во взгляде его собачья тоска. Он говорит:

— А что не было?..

И то наваждение, уже почти изгнанное, развенчанное, вдруг захлёстывает Амелию с головой.

Она выходит от него, не взглянув больше, не чувствуя ног, держится за стену, чтобы почти в забытье добраться до своего кресла в общей комнате и, схватив первый же кроссворд, уставиться в чёрные клеточки, «пять по горизонтали», невидящим взглядом.

Она думает о том, что скоро они все умрут, и только это принесёт облегчение. После часа, а то и двух оцепенения к ней приходит радостное убеждение: да, да, они умрут, и всё наконец-то кончится. Нет больше жертв, нет палачей. Есть люди, которые никогда не умели любить и потому делали друг другу больно.

Конечно, ей больше не следует здесь бывать. Ей лучше умереть где-нибудь в другом месте. А здесь… положим, они были взрослые люди. Так значит, они будто убили ребёнка.

Она медленно складывает газету с кроссвордом прямо по линии чёрных клеточек, вертикально, откладывает на стол. Дальше по коридору сбивчивые голоса, его отрывистые, чёткие фразы, и она заставляет себя уйти, ни разу не обернувшись.

В субботу, на Самайн, Амелия навещает своего младшего брата, Эдварда, у которого так давно не была, и малышка Сьюзи весь день не слезает с её колен. Ближе к вечеру, когда Камилла вынесла печёную тыкву и погасли огни, кроме одного, дьявольского, что плясал в кривой улыбке весёлого Джека, вместе с тьмой приходит известие: где-то там взрыв, пожар, невинные люди, женщины, дети… Это было в программе, и у Амелии нет сил удивляться и даже бояться, хотя Камилла бледнеет до зелени и роняет чайник дорогого сервиза, а Эдвард никак не может склеить его нужным заклятием. Время близится к полуночи, в доме брата тишина и страх, как и во многих домах в тот последний день осени, и только малышка Сьюзи гогочет и кувыркается на диване — ухмылка Джека её совсем не пугает.

У Амелии ледяные руки и язык отнялся, но она ждёт конца, как именинник ждёт кусок пирога. Она думает о том, что Руфус Скримджер, конечно же, там, где сейчас взрыв и пожар, и даже если на сей раз он смерти не ищет, то, будьте покойны, смерть ищет его. И нет никакого резона предполагать, что уже не нашла.

Смирение накрывает Амелию своим чёрным бархатом, и приходит успокоение.