Пленник Полых Холмов (джен)

Когда звуки колоколов смолкли, Джон прислушался — не раздастся ли хриплое воронье карканье? Оно просто должно было прозвучать в такой день предзнаменованием... хоть чего-то. Это было бы уместно здесь, сейчас. Старинное кладбище, печальные каменные девы, кресты, гробницы и молчаливая толпа скорбных эльфов. Настолько противоестественно тихих, что казалось: вот-вот они, проходя мимо куста рябины, обратятся и окажутся ночными монстрами, прикинувшимися порядочными разумными, только слегка переигравшими в благопристойность. Слишком они были чинными, слишком грустящими. Искусственными. Как сами похороны.

Представление. Натуральное представление, только не в театре. Но перед кем они играли? Перед Джоном Уотсоном? Лучшим другом погибшего, который видел этих, если верить речам, «близких и любящих» впервые?

Тянувший с Темзы ветер, несущий влагу и холод, выдувал вопросы, порывами забегал то справа, то слева, будто загонял процессию поскорее в склеп. Торопил — оставьте мертвого с мертвыми, а сами расходитесь, зябко кутаясь в траурные одеяния. Да, у всех тут была подходящая одежда, только Джон с Лестрейдом — не чета аристократичным эльфам с гардеробами, полными нарядов на все случаи жизни. Хоббит и человек обошлись повязками на рукавах.

Наверное, было бы легче, если бы они с Лестрейдом, уйдя с кладбища, пошли выпить. Разделить боль. Набраться в пабе до потери самоконтроля, пока слёзы сами, без стеснения, не потекут по щекам, пока не начнут вырываться наружу скомканные слова о вере и неверии, о том, что Шерейрен был хорошим другом, и о том, что он не был подделкой. О том, как легко представить его живым и посмеивающимся над комедией о его похоронах, и как трудно поверить, что он остался лежать в закрытом гробу.

Джон резко развернулся, будто кто-то невидимый отдал команду «марш», и ушёл с кладбища, печатая шаг.

Наверное, он не хотел, чтобы стало легче. Он не собирался делиться своим личным горем.

* * *

Далеко тянутся залы и переходы Полых Холмов. Под жилыми уровнями находятся служебные, иной раз кажущиеся более оживлёнными, чем главные залы. Ниже — технические, почти не посещаемые эльфами, полные пугающих шорохов и запахов древней магии. Анфилады заброшенных комнат, залы и коридоры сплетаются в таинственные лабиринты. В детстве эльфу с глазами цвета стекла и ртути нравилось сбегать сюда: учить уроки или терзать очередной музыкальный инструмент хотелось без назойливого присмотра взрослых. В одиночестве, в месте, где лишь дыхание гуляющей рядом загадки порой холодило затылок. Иногда он пускался в путешествия, всё дальше и дальше продвигаясь в изучении комнат, стены которых были испещрены странными письменами, и других, полностью занятых тихо жужжащими и подрагивающими, тикающими и мерцающими приборами. Задержаться надолго не удавалось — его могли хватиться, начать разыскивать и нарушить робкое очарование уединения.

Когда он подрос, то понял — его отлучки на технический уровень не были для родителей таким уж секретом, но эта догадка не стала разочарованием. Просто маленький кусочек мозаики лёг на свое место, картина мира сделалась полнее. А вопрос, что таится в заброшенных залах дальше, куда он не мог, просто не успевал зайти и изучить, к тому времени перестал тревожить. Маго-технические установки, переплетения проводов и подмигивание огоньков больше не будоражили воображение. Всего лишь скучный фундамент удобного быта — взрослому неинтересны такие подробности.

Судьба — дама ироничная во всех отношениях. Эльф давно вырос, и в его глазах стало немного больше ртути, чем стекла, а волосы из белокурых сделались золотистыми. И вот теперь он снова шёл по древним коридорам, следуя за одним из старейшин рода. В самый дальний уголок нижнего этажа, в секретнейшие апартаменты — детская мечта забраться на уровне как можно дальше и пробыть там как можно дольше сбылась самым жестоким образом. Они шли медленно, эльф мог отмечать мысленными вехами знакомые комнаты. Про себя он поздоровался с каменным изваянием — добродушным крепышом с хомячьей головой — некогда бывшим почти другом. Ему юный эльф однажды принялся жаловаться на некую важную тогда и забытую сейчас обиду, и от тостощекой морды, казалось, исходила утешительная волна эмоций, дарящая покой. С тех пор мальчик приходил к нему чаще, идолу были прочитаны наивные детские стихи и сыграны первые импровизации. Крепыш предпочитал струнные инструменты духовым, и, наверное, поэтому эльф тоже полюбил скрипку и цитру сильнее прочих. Возможно, добрым знаком было пройти мимо его детского тотема, выбранного по наитию.

Как бы ни были длинны помещения Полых Холмов, но нежеланный финал пути неизбежен. Перед эльфом открылась дверь. Самая обыкновенная на вид, защищённая лишь парой заклинаний, хотя эльф не был уверен — лишённый магии, он больше не ощущал её и мог лишь наблюдать внешние проявления, отнюдь не обязательные хоть бы и для самых сильных чар. Старейшина не торопил его, и эльф в последний раз оглянулся, чтобы увидеть смыкающуюся тьму коридоров, в которые ему отныне было не вернуться. Позволив себе эту маленькую слабость, он вздернул нос и вошёл в свое новое обиталище с самым гордым и независимым видом, который только мог на себя напустить. Дверь за ним закрылась, и пожилой эльф ушел быстрой и легкой походкой разумного, достойно выполнившего свой долг.

Пленник включил свет и огляделся. Ему предстояло оставаться в этих апартаментах немало времени. Возможно, до конца своих дней. Аскетично. Не изукрашенные узорами или лепниной стены, минимум мебели: кровать, два кресла, пустые полки, бюро, шкафы, крошечный коридор, ведущий в ванную с туалетом, и кухня, похожая на современную своей простотой, но на самом деле древняя, как сами апартаменты. Раньше такая строгость в интерьере была уделом только заключённых, сейчас она в моде.

Он нашел посуду, постельные принадлежности, свободную одежду, зубную щетку и пасту с мылом, еду и более ничего. Достаточный минимум для того, кто должен разбираться с прошлым и думать о своих ошибках.

Пятый день после смерти

Джон стоял у окна и дул на стекло, а потом бездумно стирал пальцем конденсат. Он ожидал кэб. Нужно было вернуться на Бейкер-стрит, откуда он малодушно сбежал после гибели Шерейрена. Нехорошо бросать миссис Хадсон, да и не так много у него денег, чтобы ютиться по гостиницам. Можно бы поискать другой угол, но нет сил, нет желания — одна пустота и ощущение бессмысленности любых телодвижений.

* * *

Следующий посетитель заставил себя ждать. Узнику было интересно, кого сочтут достойным справиться с непростой задачей: часто сталкиваться с ним и при том верить в его несуществование. Он перебирал в уме старейшин — любой справится шутя, но мысль об обслуживающем заключённого Аркуэноне или Таурохтаре казалась просто смехотворной. Потому на лишенном имени, скорее всего, будут кого-то тренировать. Молодого и перспективного, нуждающегося в возможности доказать свое право на более высокое место в иерархии. Таких было несколько, и, вероятно, детектив, давно отмежевавшийся от своей родни и политики, знал не всех. Как долго Шерейрену придется пробыть тут — будет зависеть от толковости приставленного к нему эльфа. Остальные, знающие, что он жив, уже вычеркнули из памяти неудачливого сородича или старательно забывают его.

Шерейрен заранее злился на своего будущего попечителя, на то, как он ждал его, и старался выкинуть из головы ожидание, упорно отмахиваясь от слабой надежды на проблески чего-то живого в своих однообразных буднях.

Он лежал лицом к стене, из упрямства зарываясь в самые старые свои воспоминания в поисках дородовых — просто так, от бесполезности подобных размышлений, мрачное удовлетворение пополам со злорадством грело душу. Стать другим, избыть ошибки прошлого, отпустить окружающий мир, чтобы вернуться в него… выдумают тоже! Шерейрен не собирается каяться, его поступок был верным. Одного жаль — не успел поставить точку в финале.

Когда скрипнула дверь, пленник решил показать характер и ещё несколько секунд держал себя в руках и не шевелился. Наконец он резко обернулся. И увидел то, о чём догадался по дыханию, легким движениям, мимолетным ощущениям родства: попечителем, эльфом, который будет носить ему еду и проверять состояние, назначили его родного брата. Лучший из возможных выборов — брат умён и талантлив. Худший из имеющихся — отрицать столь близкую связь тяжелее всего.

— Тебя высоко ценят, братец. Надеюсь, ты гордишься поручением.

— У меня нет брата, — серьёзно ответил Мейкорфитес и прошел в кухню, где стал выгружать с подноса увеличивающиеся на глазах блюда с законсервированными изысками. Старший явно решил не ограничивать младшего в еде.

Шерейрен последовал за ним, обшаривал брата взглядом, делал выводы о том, где тот был и чем занимался последнее время. Разумеется, был с семьей, бросив дела среди людей, много общался с прочими эльфами; ему, похоже, предлагают пост министра или вот-вот предложат. Неплохо для его возраста. Потом с иронией спросил:

— Да ну? Прямо ни одного брата? А я кто такой?

— Ты — не определившееся существо. Учти, в дальнейшем я буду к тебе обращаться — существо, — эльф, отказывающийся от родства, резко развернулся к собеседнику, собранные в хвост длинные рыжеватые волосы не поспели за движением и ударили его по лицу. Мейкорфитес мотнул головой и холодно посмотрел на пленника. — Должен ли я объяснять тебе, что так нужно и должно поступать в нашей ситуации?

Шерейрен поднял брови:

— Будто мне когда-либо нравились твои нравоучения. Но я с удовольствием полюбуюсь, как ты попытаешься поверить самому себе.

Он оскалился, изображая веселость, а брат ответил:

— Уже верю. До встречи, существо.

Он подходил к двери, когда Шерейрен наконец-то решился задать тревожащий его вопрос:

— Как там Джон?

— Как разумный, лучший друг которого на глазах у него покончил жизнь самоубийством. У него был удар, — судя по тону, Мейкорфитес удивлялся недогадливости брата.

— Он в больнице? — Шерейрен не стал скрывать волнения. Зачем? Брат знает о его привязанности к хоббиту.

— Нет. Заставь врача лечиться…

Мейкорфитес набрал воздуха, будто собираясь разразиться поучительной тирадой, но, взглянув на Шерейрена, лишь покачал головой и вышел.

Узник снова улегся на кровать, повернулся лицом к стене и укутался в сползший было халат.

Восьмой день

Джон протирал пробирки, придирчиво рассматривая пыль и раздумывая, не включить ли яркую магическую лампу, повешенную Шерейреном над их кухонным столом, чтобы удобнее работалось. Когда эльф вернется, Джон обязательно упрекнет его за слишком быстро пылящиеся стекляшки, по которым чёртовски легко заметить, что ни один маньяк-алхимик не пользуется ими. Хотя Шерейрена таким не проймешь. Он пожмет плечами и скажет:

— Ты давно мечтал о порядке на кухне, Джон. Надо было воспользовался случаем и убрать всю алхимическую посуду.

— И поверить в твою смерть? Не убирая твои вещи, легче было верить, что ты жив, знаешь ли,— ответит Джон.

Пробирка будто сама вырвалась из рук и разбилась с неприятным звоном. Джон осторожно осмотрелся и отошел на цыпочках, как по минному полю: он привык дома ходить босиком, но даже грубую кожу ступней хоббита можно было рассечь этими острейшими осколками. Подметая кухню, он дал себе слово зайти в магазин и купить взамен разбитой две пробирки. Иначе Шерейрен оскорбится, сколько раз он возмущался, стоило Джону прикоснуться к его вещам. Хлам и мусор — на взгляд хоббита — с точки зрения эльфа-детектива были важными уликами или материалом для опытов. Но две — нет, три — новых пробирки, его задобрят? Да хоть пять! Скорее вернись, Шерейрен!

* * *

Самым слабым местом в планах Шерейрена было то, что он не принял во внимание мысль о том, как переживет случившееся Джон. Не до того было, когда ставил на кон свою жизнь. Не до мелочей. Чувства друга эльф отнес именно к такой категории. И сейчас Шерейрен продолжал считать, что был вправе рискнуть собой.

Почему же сейчас Шерейрену кажется, что он заблуждался? В чём ошибка? Он всё сделал правильно, даже отправил Джону сообщение по мессинджеру, как обычно делают. «Предсмертную записку», где просил себя не винить. Что не так?

Девятый день

Миссис Хадсон зазвала Джона к себе, и они пили скотч, не чокаясь. Она уговаривала его поплакать: мол легче станет. Джон не мог понять: о чём плакать? О Шерейрене? Этот сверхъестественно везучий сукин сын наверняка выкрутился. Как обычно.

Но, несмотря на самоуговоры, Джон зачем-то пил безвкусный и оглушающий алкоголь. Он давно практически перестал ощущать вкус еды.