Кабаре «Бешеная Лошадь» (джен)

— Только давайте не будем предавать дело огласке, — проигнорировав внушительную, запечатанную сургучом зеленую пачку, которую хозяин сунул ему буквально в нос вместо рукопожатия, детектив Джеймс Бьюкенен Барнс перешагивает порог клуба с вывеской «Le cheval enrage?»* над входом. Пружинящей походкой он безошибочно шагает на место преступления, скользя цепким, внимательным взглядом по напуганным лицам работников, что расположились по обеим сторонам прохода, образовав живой коридор. Чувствуя себя звездой кинематографа, детектив с угрюмым и гордым видом пересекает заведение, толкает щербатую деревянную дверь и на долю секунды застывает на пороге. Позади он слышит шёпот, сдавленные крики и чей-то всхлип под самым ухом. Барнс снимает кепи и ищет в широких карманах коричневых, видавших виды, твидовых брюк стальной портсигар…

Густая копна волос, протравленных перекисью до соломенной сухости, цветом напоминала топлёное на медленном огне молоко, которое готовила мать чёртову уйму лет назад. Волосы, как всегда аккуратно уложенные в крупные кудри, прикрывали посиневшее, опухшее лицо некогда прекрасной женщины, тонкой и грациозной танцовщицы, местной звезды, изящная шея которой теперь была насмерть перетянута верёвкой.

— На колготках! Представляете?! Итальянских! — мужчина в котелке, с густо подведёнными чёрным угольным карандашом глазами, и с бородкой, которую детектив тут же обозначил для себя «козлиной», просовывается в дверь следом за ним.

— Кто вы, сэр? — не разделяя его возмущения, сухо спрашивает Барнс.

— Антонио Старкони, конферансье и балетмейстер этого чудесного заведения, — Старкони, едва достававший детективу до подмышек, снимает котелок, отчего становится ниже еще дюймов на пять, и делает книксен. — Но можете звать меня просто Тони.

Конферансье и балетмейстер лукаво ухмыльнулся и игриво подмигнул Барнсу, отчего тот закатил глаза и отошёл от греха подальше вглубь гримёрной.

«Ещё пидарасов мне на службе не хватало».

— Мистер Старкони, извольте подождать снаружи, я осмотрю место и задам вам пару вопросов.

— Да хоть десять, детектив! — балетмейстер бесшумно, исполнив батман тандю, выскальзывает из помещения, оставив Джеймса один на один с телом.

«Жертва Натали Романова, русская эмигрантка, бывшая балерина, экзотическая танцовщица кабаре «Бешеная Лошадь» — средоточия разврата, контрабанды и бутлегерства, в котором помимо всего вышеперечисленного проводятся бои без правил, а так же… Нет, такого в рапорте не напишешь. Хотя кого я обманываю, я сам погряз в этом по самое горло. Буквально на прошлой неделе пропивал здесь свою получку, слюни пускал на неё. Эх, Наташа, Наташа, кому же ты перешла дорогу, девочка?»

— Это самоубийство, — детектив вздрагивает, его утянуло в размышления так, что он не заметил, как едва слышно в комнате появился хозяин клуба и прикрыл за собой дверь. — Начальник полиции со мной согласен.

Брюс Бэннер, владелец заведения, сын итальянской эмигрантки и разорившегося промышленника, лениво опирался на спинку стула, на котором как попало валялись пелерины и горжетки из меха и цветных перьев. Он небрежно и многозначительно подбрасывал в воздух свернутую в тугую толстую трубочку пачку долларов.

Бэннер двигался бесшумно и грациозно, напоминая детективу громадного зелёного аллигатора, и зачастую ощущал он себя рядом с ним не иначе, как кроликом. Безупречный белый костюм сидел на нём идеально, пошитый точно по фигуре, начищенные ботинки блестели, а ногти на крупных мягких его руках были чисты и отполированы. Трудно было представить, что парень хлебнул горюшка, когда ровно через полгода после «чёрного четверга» часовой завод и всё имущество его семьи обратилось в прах, а он сдирал руки в кровь, работая в порту вместе с отцом за пол-доллара в час…

— Я понял, — процедил Барнс, старательно избегая смотреть ему в глаза. — Но мне нужно осмотреть место преступления и опросить всех, кто с ней работал. Ведь жалование не вы мне платите…

Хозяин скривился в усмешке. Неуместная дерзость детектива была ему, что здоровенному сенбернару тявканье болонки, скорее забавляла, чем раздражала.

— Хорошо, только поскорей. Я открываюсь через час. Мои гости и без того будут крайне разочарованы, когда узнают, что номера с перьями и крылышками сегодня не будет, — Брюс глубоко вздыхает и разворачивается к двери, бросив на стул пачку наличности, которую тут же поглотила бездна цветных перьев. — И, кстати, начните со Старкони, это он её нашел и отвязал от двери шкафа.

«Самоубийство, как же?! А номер с перьями и крылышками был ничего…»

Детектив Барнс помотал головой, отгоняя некстати возникший волнующий образ, предусмотрительно забросил дверной крючок на петельку, сделанную из тонкого длинного гвоздя, подергал дверь, шагнул было к комоду с зеркалом и тут же задержался.

«Крючок был сорван, и кто-то наспех сделал новый. Хотя такой хлипкий замок вряд ли удержит даже пидераста балетника».

Барнс вспомнил громадного негра Сэма Уилсона, прозванного Громилой Сэмми, который встретил его у входа. Любимчик хозяина, лучший боец, вышибала и личная охрана. Бэннер любил наряжать его в дорогие тряпки и таскать с собой по городу, собирая удивленные, а то и вовсе ошарашенные взгляды.

«Ещё бы опахало ему вручил, придурок».

В гримерной Наташи было чисто. Разбросанных вещей, следов борьбы, грязи на полу он не находил. На столике в полном порядке располагались духи, крема, помады в несметном количестве, тени в палетках, блестки и пуховки, приспособление, похожее на ножницы, бутылочки и баночки, о назначении которых детектив мог только догадываться. Зеркало было чистым, без единого развода, а блестящие маленькие тряпочки, что назывались концертными платьями, аккуратно висели на спинках многочисленных стульев. Под комодом чисто, под софой — тоже, даже пыли нет. Барнс насторожился.

«Слишком чисто для женщины, которая собиралась себя убить. Да и вообще для женщины. Неряшливые они создания».

Отложив до лучших времен воспоминания о неудачном опыте совместной жизни, Барнс открыл ящик комода. В нём такого порядка не наблюдалось, вещи были измяты и втиснуты наспех как попало, детектив вытащил первую тряпицу, оказавшуюся кружевным корсетом цвета розового фламинго, смутился и поспешно сунул его назад.

«Наташа. Милая Наташа».

Он вздохнул и дотронулся до холодного, бледного запястья, на котором фиолетовым пятном расплылся синяк, под рукавом легкого халатика, на плече красовался ещё один, а бороздки следов от веревки, что представляла собой пару прочных женских чулок, были направлены назад, а не вверх…

«Или показалось… Самоубийство, так самоубийство, всё равно ж тебя не вернуть, красавица».

Детектив прошёл через кухню на улицу, остановился на хлипком, железном крылечке и вытащил, наконец, из кармана стальной портсигар, который своим острыми углами уже наметил в подкладке дыру. Барнс с наслаждением затянулся. Хорошая кубинская сигарилла, подарок сослуживца, офицера Рамлоу, уроженца солнечной Гаваны, который неплохо так организовал скромную поставку хорошего табака с исторической Родины своей прямо в Штаты, взяв в долю начальника таможни. Рамлоу собирался оставить службу, посвятив себя «любимому делу», которое даже в таких скромных масштабах превышало его жалование в десятки раз, обещав товарищу вечную дружбу и хорошие сигары за молчаливое покрывательство.

«Барнс, в дерьме ты по самое горло, друг».

Дым оставлял гадкий привкус на языке и мерзкий осадок на душе. Девчонку было жалко. Жалко так, что хотелось напиться. Напиться, оставив в баре чёртову кучу денег, и залить ту мерзость и подлость, что прописалась в его душе, утопить в стакане хорошего, непалёного виски подыхающую совесть, корчившуюся в муках где-то на задворках души.

«Я лишь винтик в этой чёртовой системе. Барнс, что ты можешь? И идти к Старкони совсем не хочется…»

Джеймс дёрнулся от мысли о противных, холодных пальцах балетмейстера на своем плече и от его тонких, гнусных намёков, бросил недокуренную сигариллу точно в канаву, где её мгновенно подобрал ободранный мальчишка, стремглав бросившись наутёк по подворотням, и спустился с крыльца.

— Детектив Барнс! — его окликнули сзади.

«Стоптанная обувь, замасленная фуражка. Единственный выходной костюм, да и то с чужого плеча — размер маловат. Наверняка, отца. Старик думать не думал, что сынок вымахает таким здоровяком. Из портовых? Нет, не местный. Лесоруб?»

Незнакомец стягивает фуражку, изначальный цвет которой определить было довольно трудно, прячет её за пазуху и протягивает детективу руку. Барнс пожимает грубую, громадную, мозолистую ладонь, борясь с желанием следом вытереть руку платком. Лесоруб смотрит на него почти прозрачными, голубыми глазами, в которых сквозняком мечется тоска и отчаяние, но сам он ведёт себя сдержанно и скромно, стоит прямо и смотрит открыто, будто в душу глядит.

«Непробиваемый деревенщина, первый раз в большом городе».

Так окрестил его про себя детектив, в очередной раз пропадая в размышлениях. Где-то он этот взгляд уже видел…

— Меня зовут Стив Роджерс, я брат Натали, — огорошил он.

— Стив Роджерс? Русский эмигрант? — Барнс удивился, вопросительно изогнув густую черную бровь.

— Не-е-ет, мы американцы, — улыбнулся Роджерс. — Выросли на лесопилке в Тексбери, Натали уехала от нас, когда ей исполнилось семнадцать. Мечтала стать балериной, восхищалась Павловой…

«А стала задирать ноги на потеху кабацкой швали».

— Что вы хотите, мистер Роджерс, — устало протянул Джеймс, в надежде отделаться от невесть откуда взявшегося братца, как можно скорее и предаться, наконец, разврату и пьянству.

— Я хочу поговорить о моей сестре…

— Дело ясное, она повесилась, — он грубо обрывает лесоруба на полуслове, натягивает кепи и шагает через двор на улицу.

— Она не могла этого сделать!

— Ну отчего же? — Барнс нарочито зевает и объясняет увязавшемуся за ним спутнику, как малому ребёнку медленно, с расстановкой. — Разгульная жизнь, кабак, танцульки вместо балетной сцены, вечные домогательства…

— Нет, вы не понимаете! — Роджерс выбегает вперед и преграждает ему путь. — Ей нравилась эта жизнь. Звучит ужасно, но… Она была счастлива. Она не могла этого сделать.

Мерзкая искалеченная совесть снова издала предсмертный хрип, и Барнс опустил глаза, не в силах выдержать умоляющий взгляд здоровенного детины напротив. Сомнения, что надеялся он утопить в бутылке хорошего виски, который теперь найти можно было лишь в баре у Дум-Дума и здесь, в «Бешеной Лошади», снова роем гудели у него в голове. Со дна души поднималась мутная мерзота, что давным-давно покрыла её чёрной, скользкой копотью изнутри, презрение к себе самому, служителю закона, что продавал этот закон за хороший алкоголь и кубинские сигары, убеждая себя раз за разом, что просто стоит в стороне, ни в чём не участвует, просто не мешает...

«Не могла. Ясное дело, ей помогли. Дураку понятно. Только, что я могу?! Мне что, больше всех надо?!»

— Я хочу нанять вас, — выпалил лесоруб, заметив секундное замешательство во взгляде Барнса, и детектив оторопел от такой простодушной прямоты.

— Я не занимаюсь частным сыском…

— Вы хороший человек, мистер Барнс! Я знаю, вы не верите, что она убила себя! Мне больше не к кому обратиться, я тут никого не знаю, мне никто не поверит, — он тараторил без остановок, и Джеймс не знал, куда себя деть. — Я проделал такой путь! У меня есть деньги! Пожалуйста…

Детектив потёр ладонями небритое лицо, тряхнул головой, в надежде, что этот чёртов деревенщина растворится в сизом, пахнущим помоями и нужником воздухе, как призрак, как очередное навязчивое размышление.

— Пойдём, поговорим о твоей сестре, — он произнёс это, прежде чем подумал, за что тут же отвесил себе мысленно крепкий подзатыльник.

* * *

Christina Aguilera — Candyman

Пить лесоруб Роджерс не умел совершенно, ровно, как и развратничать. Разговор по существу быстро перерос в пустой пьяный трёп, а Барнс опрокидывал в себя стакан за стаканом, успевая в перерывах щипать за крепкие зады официанток и смеяться в голос над красным до ушей Стивом, который, казалось, впервые в жизни видит голую женскую грудь. Когда из смрадного веселья опьянение перешло в стадию горькой тоски до Джеймса, наконец, дошло, кого ему так напомнил увалень-деревенщина. Его также звали Стив, они дружили ещё мальчишками, играли в бруклинских подворотнях, где юный детектив проводил свои дни после смерти матери, в то время как отец его доживал жалкую свою жизнь, парализованный наполовину, однажды нахлебавшись досыта палёного виски. Тощий Стив, как его называли ребята, астматик с больным сердцем, детдомовец с обострённым чувством справедливости.

«Эх, Стиви, как же я огребал из-за тебя!»

— Баки! — грянул Джеймс и стукнул пустым бокалом по барной стойке, требуя повторить.

— Что?! — стеснённый с обеих сторон двумя пышными девицами, с видом обречённого на каторгу, произнес Роджерс.

— Для друзей я — Баки! — именно тогда, с лёгкой руки Тощего Стиви, к нему привязалась эта дурацкая кличка.

Его младший друг однажды пропал. Расспросив, как следует пацаньё, Джеймс узнал, что тот подхватил воспаление легких и сгинул. Он не видел тела, не был на похоронах, которых, может, и не было вовсе, и только тоскливое одиночество, пустота и ненужность заняли место лучшего друга в мальчишеском сердце, что не по годам испытало горя. Тощий Стиви мечтал работать в полиции — помогать, спасать и защищать, и после его ухода только глупая мечта лучшего друга помогала юному Баки оставаться на плаву и не пропасть следом за ним. Мечту его Барнс исполнил за него и теперь, нося гордое звание детектив, он понимал, как чудовищно далека была она от реальности, и благородные цели двух друзей подыхали на дне души, придавленные грузом прогнившей насквозь совести…

Спустя ещё два стакана, детектив самолично готов был посадить в тюрьму самого Гувера, если тот был причастен хоть каким-то образом к гибели его сестры, клялся оплатить ему самых лучших девочек Эмпайр Бэй и ящик шампанского в придачу, даже если придется продать свою почку.

На сцене в виде громадной катушки, наспех накрытой бордовым вельветом, вертелась Джин Харлоу и Джоан Кроуфорд в одном лице, блондинка с крепким задом, обтянутым атласным кюлотом и поясом для чулок. Позади от самых бедер до щиколоток по чулкам, еле заметно штопанным, змейкой струились соблазнительные стрелки, пропадая в изящных, но уже стоптанных лодочках. Танцовщица кокетливо прикрывала полуобнажённую грудь и лукавое премилое личико горжеткой из белых, под цвет её волос, перьев, изредка подмигивая детективу. Изогнувшись в очередном вульгарном па, девица открывает лицо, и Барнс давится сигаретным дымом. На него в упор смотрит Натали, а на теле её белом и нежном, как по волшебству появляются красные и фиолетовые синяки, на шее — иссиня-чёрный след от чьей-то пятерни, а глаза, полные озорного блеска, вмиг стекленеют и проваливаются.

Мысли улетучиваются из головы, детектив осушает свой стакан до дна и только потом набирается смелости взглянуть на девушку ещё раз.

«Надрался», — установил для себя Джеймс.

Видение рассеялось, но страх склизкой поганью оседал на его душе. Мелкая дрожь в пальцах и липкий от холодного пота ворот рубашки раздражали, а спиртное больше не вызывало блаженного облегчения, лишь злобу и отвращение к самому себе…

* * *

Барнс просыпается у себя дома в одних трусах и подтяжках. Память подсовывала мутные картины вчерашнего вечера. Роджерса он потерял где-то по дороге, та самая блондинка с лукавой улыбкой дотащила его домой, сгрузила на диван, раздела и уселась на него верхом, надеясь на продолжение вечера. Детектив, только лишь коснувшись головой подушки, уложил распалённую спутницу рядом, неверными движениями накрыл её одеялом, пожелал спокойной ночи и провалился в сон. Крепкую пощёчину, ругательства, громкое цоканье каблучков разочарованной леди и грохот входной двери он уже не услышал.

С треском в голове и горечью на языке Джеймс тащится на кухню, почёсывая щетину на помятом лице, чтобы заварить покрепче редкий и дорогущий кубинский кофе, подарок Рамлоу за очередное молчаливое пособничество, с отвращением вспоминая, что сегодня должен наведаться к Старкони…

*«Le cheval enrage?» — фр. «Бешеная Лошадь».

«Crazy horse» — реально существующее заведение в Париже.