Первый снег (гет)

Ей нравился перестук собственных каблуков по длинным, отделанным под мрамор, залитым солнцем коридорам Горного Института. С неизменными рядами бодрых фикусов вдоль стен. Да, вполне возможно, она хотела бы такой же фикус к себе домой. Когда у нее будет дом. А пока что — она была одной из самых молодых сотрудниц кафедры, и у нее в подчинении, на одном только потоке, на лекции было сто студентов. Причем девяносто из них были мальчишками. Горняки же. Как правило, потоков было два. Или три. Она же была самая молодая, и везти ей приходилось больше, чем заслуженным преподавателям.

Темно-синие форменные пиджаки делали студентов немного более подтянутыми, и все это море слушателей становилось даже будто бы пикантным. Это если не вглядываться в глаза. А не вглядываться она не умела. Живые глаза были в резком контрасте с общественно приемлемой формой. Заказ социума мало когда совпадал с потребностями личности. На ком-то форма сидела слишком уныло, подавляя остатки интереса к жизни. Кому-то была вечно мала, ерзала на слишком могучих плечах, куцыми фалдами не могла прикрыть широту натуры.

И хоть у нее самой как у преподавателя на плечах красовались погоны с веселыми пушками, а с каждым повышением в звании преподавателя вокруг пушек должно было прибавляться гномов, смотреть на себя в форме было очень тоскливо. Она надевала под пиджак самую короткую для остающихся в рамках приличий строгую прямую юбку, и красила коротко стриженые волосы в какой-нибудь особенно рыжий цвет. А туфли надевала на десятисантиметровом каблуке. Да, безусловно, чтобы казаться немного серьезнее. Ведь она была старше своих самых молодых студентов лет на шесть. Но еще и для подавления форменного духа, и внесение в синие унылые ряды горных служащих небольшой безуминки неформальных студенческих сборищ.

Мальчишек было жалко. Имена греческих и римских богов никак не хотели задерживаться в их лопоухих круглых головах, а ей самой хотелось расплакаться, когда очередной мученик на полном серьезе не мог вспомнить столицу Римской империи или хотя бы современной Италии. Зачет принять у него было невозможно, с другой стороны, перспектива наблюдать его мучения еще и в каникулы радовала не больше зубной боли.

Томные дамы на кафедре покровительственно учили ее, а студенты на переменки жаловались на отсутствие тепла в общежитии и запойного преподавателя по основам шахтостроения. С теплом в общаге она ничего не могла поделать, сама жила почти так же, а вот на препода жалобу составили они вместе. Она помогала с официальными оборотами и классификацией деяний преподавателя, «срывающего учебный процесс». По последовавшему ору заведующей: «Кто-то научил этих паршивцев качать права» можно было сделать вывод, что жалоба произвела впечатление. Какая жалость. Ведь эти две кафедры, традиционно состоявшие из одних женщин и одних мужчин соответственно, издревле были в теснейших дружеских отношениях.

Почему-то с первых дней она ощущала свою ответственность за этих смешных разношерстых мальчишек, и хоть и строила их на лекции, нещадно выгоняя с занятия за поглощаемые на уроке булочки, но и прикрывала их, где могла. В институте был строжайший запрет на верхнюю одежду, ее требовалось сдавать в гардероб, однако номерков там не хватало на всех, да и очереди были гигантские. За опоздание же на занятие или за наличие с собой верхней одежды студентам выносились многочисленные выговоры, в результате которых они запросто могли лишиться стипендии. Для некоторых их них это было критично. Так что в начале занятия она молча открывала свой стол, и те, кому не повезло освободиться от куртки в официально отведенном для этого месте, быстренько запихивали улики туда. Ни одна проверяющая комиссия не могла обнаружить в классе следы преступления.

Небольшое количество студенток, посещающих занятия, яростно ненавидели форму и иногда носили пиджак на голое тело, по крайней мере, так казалось при беглом взгляде на вырез оного на их юной девичьей груди. А уж юбок из-под пиджака и вовсе не было заметно. Возмущенные дамы на кафедре писали петиции, а она рассеянно говорила, что не заметила ничего непристойного. Сама же лишь улыбалась на милых протестующих подростков. В этих непристойных кружавчиках, торчащих в разрезе, ярко накрашенных губах, качественно наштукатуренных ресницах было столько детского, наивного, до невозможности трогательного и милого. Не важно, какая была разница в возрасте, все эти студенты для нее всегда оставались детьми. Зоной ответственности и заботы. Поводом для улыбки и головной боли.

Именно поэтому принятое вчера решение далось ей особенно нелегко. Она все-таки назначила свидание.