Непрошеное Рождество (гет)

Сегодня с утра она пекла пироги. И ждала. Ждала Рождества, как это ни смешно. Предчувствие праздника накрыло ее внезапно. И не хотело покидать. Нежданное, негаданное, непрошеное — оно билось в груди, часто-часто дыша то ли от волнения, то ли от счастья.

Собственно, она никогда не отмечала этот праздник. Что за день такой — Рождество? Повод лишний раз побаловать котиков курочкой. Посмотреть какую-нибудь слезливую ерунду по телевизору. Почувствовать себя одинокой. Еще один день, когда можно не заниматься приборкой. Еще один день, когда можно всласть пожалеть себя. И вот сегодня впервые за Мерлин знает сколько лет она решила подготовиться. В смысле, нормально подготовиться, как все люди. К Рождеству. Испечь пироги. Помыть и расписать окна. Свечку зажечь.

До стерильного блеска операционной окно так и не отмылось. Поздно уже трепыхаться. Для этого окна надо мыть хотя бы раз в месяц. Нарисованная елка подозрительного синеватого цвета получилась на удивление кривой. А пирог чуть подгорел по краям. Слава Мерлину, что не в середине. Края эти она быстренько отрезала и запихала поглубже в мусорную корзину, чтобы никто не узнал о ее позоре. Свечу лучше зажечь позже. А то прогорит вся или пожара наделает. Теперь же самое время прихорошиться.

Ей никогда не нравилось собственное лицо. Она и в молодости-то не блистала красотой, а с возрастом и подавно. Выпуклые, не в меру большие глаза. Какой-то вздернутый нос. И волосы. Самое ужасное, пожалуй, волосы. Тонкие и легкие как пух. Ломкие. Они моментально становились грязными, а любая укладка на них держалась не дольше тридцати секунд. Она проверяла. Даже поход в парикмахерскую не исправлял ничего. Бесполезно. Магловскими средствами она пользоваться так и не научилась. А магические ей не давались. Само собой.

Сквибы не колдуют. Сколько раз она слышала эти полные презрения слова. Звучащие как окончательный приговор, жирный крест на всей жизни.

Может, будет лучше, если попробовать немного косметики? Она неуверенной дрожащей рукой провела карандашом вокруг глаз. Где-то в журнале, который ей подарила соседка Петунья, было написано, что большие глаза можно исправить, если обвести их по контуру, чуть удлинив у края. Карандаш не рисовал. Она послюнявила его и снова попыталась провести линию. Та стала ярче, но и толще. Не вовремя решивший приласкаться мистер Лапушка спрыгнул со шкафа к ней на плечи. Рука дрогнула, и от глаза по щеке поехала длинная черная полоса. Нет, все бесполезно. Так она выглядела еще безобразнее.

С трудом стерев черную полосу, перечеркнувшую лицо, Арабелла вздохнула.

Да и вообще, с чего она решила, что он придет? Ну, проводил он ее до дома пару раз. Ну, улыбнулся при расставании. Обещал заходить. Но когда это мужчину к чему-то обязывало? Ну и что, что он тихо и не к месту вдруг спросил, можно ли ему прийти на Рождество? Может, это ей вообще все послышалось. Рождество — не время ходить в гости к сквибам.

«Съем завтра сама все свои пироги. И кошек накормлю, — в отчаянье подумала она. А потом тут же поняла: — Нет, печеное вредно для кошачьего желудка. Лучше я эти злосчастные пироги соседке Петунье отнесу».

Отвернувшись от злополучного зеркала, она вернулась на кухню. В воздухе стояли ароматы корицы, ванили и надежды.

«Может, убрать уже праздничную скатерть? — подумала она, в нерешительности теребя угол яркой, неуместно оптимистичной материи. — Или нет, все же подожду до вечера».

Шелушащиеся от ветра пальцы с коротко подстриженными ногтями без тени маникюра так неуместно смотрелись на этом золотисто-зеленом великолепии. На руки тоже лучше было не смотреть.

За окном падал снег. На фоне черного глубокого неба это было бы даже красиво. Если смотреть вдвоем. Если чувствовать рядом чье-то теплое дыхание. Но и это Рождество, как и многие другие раньше, она, очевидно, будет встречать одна.

— Мярк, — возмущенно возопил мистер Вафелька.

И то верно: что значит одна? С ее разноцветными хвостами она никогда не оставалась в одиночестве. Всегда было кому посреди ночи улечься на голову или потоптаться на ногах. Провести волосатым хвостом по носу, поудобнее устраиваясь на ее груди. Коты наполняли одинокое жилище, согревая каждый уголочек пространства.

Соседи чистой приличной улицы с недоуменным презрением взирали на ее дом. Они были до глубины души возмущены появлением старой сумасшедшей кошатницы на их образцовой улице, являвшей собой пример чистоты и порядка. Да, если у вас пять кошек, то никогда не будут девственно чисты подоконники. И на полу и коврах будут вечно скатываться длинные колбаски волос. И да, самые новые шторы станут несколько потасканными уже через пару недель, так что смысла стараться следить за этим вовсе нет. И в саду вместо аккуратных ровных рядов подстриженных роз, выстроившихся как на военный парад вдоль дорожки в дом, будет красоваться пара чудом выживших кустов на фоне взрытой земли.

Зато ей всегда было кому улыбнуться. И этот кто-то неизменно улыбался ей в ответ. И пусть соседи и считали ее сумасшедшей. Сама же она тихонечко про себя считала сумасшедшими их. Ну посудите сами, как можно жить в огромном двухэтажном доме с гигантским садом вокруг — и без единой кошки? Хоть бы собаку завели.

Она рассеянно взбивала белок, ставший уже почти таким же белоснежно-белым и тугим, как на картинке в злополучном магловском журнале, полученном от той же Петунии: вывоз мусора необходимо оплачивать по весу — так не лучше ли отдать старые журналы соседям?

И тут раздался такой знакомый хлопок у калитки. Ее сердце дрогнуло и оборвалось. Ее, безусловно, подняли бы на смех даже волшебники, но она была абсолютно уверена, что хлопок его аппарации узнает из тысячи других.

Он никогда не аппарировал во двор или дом, хотя вполне мог бы так сделать. Рискуя Статутом о Секретности, каждый раз он материализовался прямо посреди улицы перед ее калиткой, поправлял съехавший шарф, плащ и неизменный портфель под мышкой и осторожно, как будто общался с живым, чрезвычайно пугливым существом, звонил в колокольчик у калитки.

И когда только она успела изучить все его повадки? И когда только эти сутуловатые плечи и тихая, мягкая улыбка стали настолько родными?

— Да-да, — прошептала она и выскользнула из двери во двор.

— Добрый вечер. Я вот пришел, если вы не против, — проговорил он, внимательно вглядываясь в ее лицо. А потом добавил: — Что случилось? Вы плакали?

Широкая ладонь бережно прикрыла калитку. Встревоженный взгляд был прикован к лицу Арабеллы.

— Я боялась, что ты не придешь, — просто сказала она.

И вдохнула морозного воздуха, и зажмурилась, чтобы тут же оказаться в теплом кольце рук, запахе вишневого табака, окунуться лицом в колючий шерстяной шарф. Хоть Мундунгус и не отличался высоким ростом, Арабелла все равно доставала ему только до подбородка.

— Прости, прости меня, старого дурака, — шептал он, целуя ее мокрые глаза, слизывая мягким шершавым языком подтеки туши на щеках, царапая растущей молодой щетиной нежную кожу ее щек. — Я просто подарок долго искал, — он помолчал, а потом с шумом вдохнул воздух и, как бросаясь вниз головой с моста, прошептал: — Нет, я просто боялся к тебе идти. Думал, вдруг к тебе подруги пришли или ты уехала куда. Все-таки такой вечер.

А потом засуетился, выуживая что-то из помятого своего портфеля.

— Вот, держи, их надо сейчас зажечь.

Его карие теплые глаза с шальными золотистыми искорками внутри подбадривали и обещали что-то волшебное. Она осторожно взяла в руку тоненькую длинную серебристую палочку. Конечно, она видела такие в магазинах.

«Настроение праздника вам обеспечено!» — гласили огромные красные надписи на упаковках. Толстощекий противный мальчик по телевизору приветственно махал рукой с такой вот палочкой и вопил что было мочи:

— Лучшее в мире Рождество с продукцией Индастрик Продакшен!

Ей никогда не хотелось лучшего в мире Рождества. Ни с продукцией, ни без. Только своего, теплого, домашнего. Ей казалось смешным и нелепым покупающая серебристые палочки одинокая старуха. Поэтому она их никогда не покупала.

А теперь вот легкая серебристая вещь лежала в ее руке.

— Я зажгу уже, да? — спросил он тихо, внимательно глядя ей в глаза.

На дне карих омутов плясали золотистые бесенята. С черно-синего неба валил густыми хлопьями снег. Белыми мимозами путался у нее в волосах. Ожиданием чуда притаился на дне ее широко распахнутых глаз.

— Давай, — еще тише прошептала она в ответ.

Мундунгус поднес обыкновенную магловскую зажигалку, чиркнул, и палочка взорвалась миллиардами звезд. Золотыми, зеленоватыми, белыми. Сколько раз она замечала, как он тактично избегал колдовства в ее присутствии, заменяя его, где только возможно, магловскими изобретениями или обычной ручной работой. И все равно умел подарить ей волшебство.

— Ух ты! — вырвался у нее возглас.

Глядя на рассыпающиеся щедрым потоком разноцветные искры, она словно ощущала магию в себе, чувствовала, как неведомые крылья вырастают у нее за спиной и уносят в неизвестные дали. Она видела отражение этой магии в его теплых любящих глазах. На нее никогда так не смотрели — с любовью и восхищением.

Поток искр все никак не иссякал, Мундунгус подносил новые и новые серебристые палочки. Со стороны, наверное, они представляли собой странную картину. Стояли посреди двора, огненными искрами выписывая в темноте какие-то несусветные кренделя. И при этом почти не выпускали руки друг друга. Крепко переплетенные пальцы: округлые, шершавые мужские и чуть помягче — женские. Но тоже обветренные и без единого следа маникюра. Обыкновенные, неказистые руки. Переплетенные сейчас как самое древнее кружево исполинских замков.

Слава Мерлину, их никто не видел. С громким шипением погасли в сугробах последние искры. В воздухе висел сизоватый дымок с запахом серы..

— Пойдем уже в дом? У меня пироги есть, — неуверенно сказала она.

И он улыбнулся ей широко, тепло, удивительно нежно. Наверное, в дешевом романтическом сериале он должен был бы подхватить ее на руки и внести во дворец. А она болтала бы ногами в воздухе, заливисто хохотала, и округлые щеки ее налились бы здоровым румянцем.

Но дворца у нее не было. Как и округлых щек. Да и комплекция была не подходящая для ношения на руках, а магию он у нее не применял. Поэтому он только осторожно поцеловал ее ресницы и макушку, вдохнул полной грудью запах ее волос и они, продолжая держаться за руки, вместе пошли на кухню. На белом, припорошенном черновато-серебристой крошкой снегу еще долго виднелась цепочка следов. Глубокие, размашистые — мужские. И совсем-совсем рядом — тонкая цепочка легких, едва заметных женских следов.

К утру во дворе было опять все бело. Снег падал всю ночь.

— Я решил подождать до упора, чтобы если ты ушла, то уже ушла, — рассказывал он ей уже громче и увереннее, сидя на теплой маленькой кухоньке.

Мистер Вафелька устроился у Мундунгуса на коленях. Ей почему-то становилось очень тепло и приятно от вида прочных, толстеньких, основательных пальцев Мундунгуса, уверенно забирающихся в густую шерсть за ухом у кота. Тот лишь жмурился от удовольствия да иногда бросал быстрые выразительные взгляды на хозяйку: «Не зевай давай, берем этого к себе!»

А она лишь возводила глаза к небу, мол: «Я и сама разберусь. И вообще такие вещи не котам решать». На что мистер Вафелька лишь презрительно фыркал: «Вечно вы, люди, все усложняете».

А потом она сказала:

— Не делай так больше, просто приходи сразу.

И накрыла подвижную ладонь Мундунгуса своей. Только что неутомимо расчесывающая кошачьи длинные волосы рука немедленно замерла. А потом он невероятно приблизился к ней, занял сразу все поле видимости и обнял. Крепко. Нежно. Так, как только он один мог это делать.

Она провела рукой по его затылку, ощутив пальцами курчавую жесткость его волос и тепло гладкой лысины.

«Господи, у него даже лысина милая», — как в тумане подумала Арабелла и потонула в мягком огне.