Приказа верить в чудеса не поступало (гет)

В баре было сумрачно и накурено; пахло свежелакированным деревом и дорогим алкоголем. Голоса сидящих за столиками сливались в негромкий мерный гул; приглушенно звякало стекло пивных кружек и винных бокалов; ненавязчивым фоном лилась тихая музыка. Из всех мест, заполненных народом в костюмах — от тематических народных до образов каких-то киношных супергероев — свободным оставался лишь один столик, за которым в одиночестве скучала фигура в длинном темном плаще с капюшоном. Ему на ум почему-то сразу пришли ведьмы и колдуны — именно в таких нарядах они изображаются обычно на обложках каких-нибудь дурацких книжек в жанре фэнтези. Скорее всего, посетитель вовсе не собирался выделяться в этом параде буйных фантазий, просто принял правила игры — без костюма и маски посетителей сюда не пускали.

Опускаясь на свободный стул, усмехнулся — невольный образ и впрямь оказался подобран весьма удачно: и выбивающиеся из-под капюшона рыжие завитки, и тонкие пальцы в кольцах, и насмешливый мимолетный взгляд темных глаз... В каком-нибудь Средневековье этой дамочкой определенно заинтересовалась бы святая Инквизиция. Дурацкие какие-то мысли...

Его отпустило только после второй порции виски. Внутри разлилось приятное теплое жжение; дикое напряжение, замешанное на сжимающем тисками страхе, что преследовали его весь сегодняшний день, постепенно начали отпускать. Алкоголь всегда ему помогал — расслабиться, разгрузить мысли, отпустить кровавую муть происходящего. Алкоголь и...

Невольно подался чуть вперед, изучающей цепкостью отмечая отрывистые детали — выступающие косточки изящных запястий, слегка обветренные, чуть пухлые губы, и снова этот взгляд — чуть снисходительный, немного усталый, с затаенной спокойной горечью — такого взгляда не бывает у молоденьких глупых девок, беззаботно впорхнувших во взрослую жизнь.

А крылья вам, видимо, в свое время обломали конкретно.

И следом пришла вдруг странная, незнакомая робость — спутавшая мысли, прохладным волнением обдавшая подреберье. Как будто решился на что-то невероятно дерзкое даже для него, как будто осмелился на что-то запретное, никому не дозволенное. А может, да ну ее? Не проще ли вызвать к себе в номер элитную шлюху и наконец отпустить сегодняшний тягостный день?

Пламенной вспышкой взметнулись рыжие пряди, мазнув по бледному мрамору кожи; с тихим шуршанием шелохнулась матово блестящая ткань наряда.

Она пахла дорогими духами и февральской простудливой сыростью.

Здесь, в теплой, ленивым дождем умытой Венеции, от нее волнительно-терпко веяло чуть заметной сладостью пряного парфюма и снежной, насквозь прокуренной смогом Москвой.

И что здесь такого?

Но ладонь уже накрыла прохладные пальцы в безмолвном, но более чем ясном жесте.

Она не отдернула руку в злом возмущении — притворном, а может быть настоящем. Только чуть приподняла голову, насмешливо-понимающей пристальностью взгляда ввинчиваясь в его зрачки. И от этого взгляда, прямого, открытого, все-понимающего, кровь морским прибоем загрохотала где-то в висках.

И впрямь — ведьма.

* * *

Он впервые не горел желанием изливать душу первой встречной; он впервые так сильно горел.

Не понимая совершенно, какого хера с ним происходит. Какого хера все... так. Так правильно, что ли. Так бесстыдно и искренне, так открыто и чувственно, но впервые, черт побери, без этого опостылевшего привкуса откровенного блядства.

Просто — красивая, нереально притягательная, крышесносительно страстная женщина. Просто — чернильный сумрак уютного номера; ее предупреждающий жест, когда потянулся было стянуть эту чертову маску; беспорядочным комом сброшенная одежда; ее чуть спутанные волосы, тонко пахнущие чем-то трогательно-чуть-сладковатым; свои странно подрагивающие пальцы, расстегивающие крючки белоснежного кружевного — он и не помнил уже, когда в последний раз сам раздевал женщину. Не помнил, как это — упоенно и жадно целовать, изучать — губами, руками, и впитывать, впитывать — этот прохладный, терпкий аромат, тонкую шелковистость кожи, бархатисто-размягченные негромкие стоны, хрипотцой навылет бьющие вскрики...

Она ушла, когда блеклое золото предрассветных сумерек топленым молоком заливало номер. А он, неподвижным взглядом застыв на предельно прямой спине, где под лопаткой тонкой ниточкой вился уже изученный едва заметный шрам, почему-то до спазма в горле хотел попросить ее задержаться.

Но он не попросил.