Покорение Михримах (гет)

Покорение Михримах

Любовь женщины гибнет, когда ее лишают права на выбор

Любовь мужчины гибнет, когда его лишают права на отказ

Часть первая

Для тех, кто не знаком с каноном. Достаточно просто посмотреть небольшой отрывок: https://vk.com/video133521113_171517947

«Я не знала, что с этого дня

Начиналась дорога моя

К настоящему счастью»

(мюзикл «Анна Каренина»)

Глава первая. Давящая хна

* * *

Я думала, ничего не может быть хуже той боли, которая страшным темным чудовищем поглотила все мое существо в этот ужасный день.

Но нет. Оказалось, что самое страшное было впереди.

Унижение.

Я чувствовала себя бесконечно, непоправимо униженной в этот страшный бурый вечер, когда на меня накинули легкое полотно невесты, а я даже не могла поправить его, чтобы не запачкать этой омерзительной хной.

Я Михримах-султан, госпожа, повелительница солнца и луны, дочь властелина мира! И — что теперь? Покорная, беспомощная, придавленная, в ужасе жду шагов, которые возвестят о прибытии господина — мужчины, которому я продана как последняя рабыня!

С трудом я подавляла дрожь, не в силах справиться с этим немыслимым, давящим, глубочайшим унижением, против которого я не имела прав бороться — я должна была подчиниться.

От напряжения нервы мои закручивались во все более тугой клубок, сжимались, давили на меня; мне казалось, я не выдержу, закричу, начну биться об эти землистые стены, не в силах вынести своего положения! Лишь присутствие служанок удерживало меня на краю взрыва: я не могла унизиться еще и неподобающим госпоже поведением. Не перед ними. И пусть моя горькая судьба сейчас не лучше их, они — рабыни, я — госпожа. Это та калфа может суетливо искать проржавевший ключ от какого-то ларя, испуганно оглядываясь на меня, — а я не могу себе позволить ни суетливых движений, ни нервической дрожи, ни испуганного взгляда.

Когда раздались его шаги и удар двери, я подумала, что сойду с ума. Я не смогу взглянуть на него. Я, которая совсем недавно гордо проходило мимо, не желая замечать его! Я, которая поклялась, что не буду его женой!

Служанки торопливо вышли, спеша оставить нас наедине.

Стыд волной затопил все мое существо, стыд — и унижение.

Я никогда не прощу ему этого мига. Я отомщу. Я — султанша, и никто не смеет так обращаться со мной!

…медленно, так медленно, не касаясь меня, он поднял покрывало — хрупкую преграду между нами.

Я рассматривала охряную вышивку на его темном кафтане и, вконец придавленная отчаянием, не смела поднять глаз: мне казалось, я умру, умру от унижения!

И все же — я дочь Хюррем-султан, отважнейшей из женщин, и повелителя мира! Я должна. Я сильная. Я справлюсь.

Я подняла глаза.

Он стоял передо мною — слишком близко, чтобы я могла чувствовать себя в безопасности, — чуть наклоняясь, потому что он был гораздо выше меня (1), а ему, видимо, хотелось заглянуть мне в лицо — лишь только я подняла глаза, как встретила его взгляд. Кроткий и почтительный, как будто я не была продана ему сегодня, а по-прежнему оставалась госпожой. Это придало мне сил.

— Госпожа, — обратился он ко мне, — много лет я ждал этого мгновения. Этого счастья. Вы даже не знаете, как сильно я мечтал, что однажды вы станете моей!

Мое и без того хрупкое спокойствие было разрушено этими словами, как ударом. Да! Он прекрасно понимает истинную суть моего унизительного положения! Я теперь его жена, его вещь, его собственность! И он прямо признает это и называет это счастьем!

О Всевышний! Я не найду в себе сил преодолеть это! Я не смогу, не смогу…

— Я благодарен Создателю за то, что он исполнил мечту. Помните, что как-то мне сказали? — его слова еще больше пробудили во мне стыд и униженность, и я малодушно вернулась к разглядыванию охряных рваных узоров, не в силах этого выносить. — Но я верил, что моя мечта сбудется. Не сомневался в этом, — постаравшись взять себя в руки, я в который раз напомнила себе, что я — госпожа, и снова взглянула на него. — Вы тогда еще не знали о моих чувствах. Однако сегодня узнаете.

Он сказал это так, что я поняла: сейчас. Сейчас свершится то, чего я более всего боялась в этом браке, одна мысль о чем вызывала у меня отвращение и трепет ужаса.

Конечно! Он получил наконец меня в свою собственность — и нечего ждать пощады!

Шехзаде уходят в походы и готовы жизнью своею защищать великое государство Османов; не такова роль девушек из семьи султана. Мы не рискуем своей жизнью в битве; за благо страны мы платим своим телом по-другому. Вот и мое тело отдано теперь в уплату за спокойствие моих братьев и матери.

Вопреки моему сжавшемуся тугим ожиданием сердцу, Рустем-паша не тронул меня, а достал из своего одеяния какой-то странный землистый флакон. Что это? Что он собирается делать?

— Это яд, госпожа, — ответил он на мой невысказанный вопрос, вызвав еще большее недоумение. Он что, отравить меня хочет?! — Очень сильный. Достаточно выпить несколько капель, и сердце разорвется, изо рта хлынет кровь, и ничто уже не поможет.

Да нет, судя по всему, тут дело в другом!

Он неожиданно встал передо мной на колени — слишком близко, и я попыталась отодвинуться. Я чувствовала полное смятение. Он что, хочет убить себя прямо у меня на глазах?! В чем смысл всех его действий?!

— Я отдаю вам свою жизнь, госпожа моя, — проникновенно продолжил он. — Мне не важны ни власть, ни земли, ни должность, ни деньги. Только скажите — и я покончу с собой!

Мое горькое смятение еще усугубилось. Неужели матушка ошиблась? И дело не в политике? Она так верила Рустему! И теперь, когда она исполнила его желание и продавила этот никях со мной — он готов обмануть ее доверие и просто умереть?

Я не способна была понять, что происходит, почему он поступает так. Но то, что происходило сейчас передо мной, было слишком страшно: я видела в нем решимость убить себя, я видела, как он решительно сжимает флакончик.

Я не могла допустить его смерти; не для того я заплатила столь дорогую цену. Он должен жить и должен быть гарантом безопасности моей семьи!

Я успела удержать его руку, не давая принять яд — ненавистная хна запачкала и новоявленного супруга. Кажется, он неверно расценил мой жест и разглядел в нем согласие принять его любовь; он сжал мою руку и приник к ней с длинным поцелуем. В этот страшный миг донельзя нелепая мысль давила на меня: из-за хны мои руки сейчас пахнут склизким, кислым запахом, который я и сама ощущаю — как он может целовать эту хняную кожу, не испытывая отвращения?

Я не стала его отталкивать: такова была цена. Таков был мой долг. Я не могу позволить себе ни движения, ни стона, выражающего всю мою боль, все мое отчаяние. Я — госпожа. И я сделаю то, что должно.

Я не могла позволить себе ни просьбы, ни мольбы о пощаде. Лишь один умоляющий взгляд не сумела я подавить в тот момент, когда паша поднялся и притянул меня к себе, — лишь секунда слабости и безволия, но этой секунды оказалось достаточно, чтобы все погубить.

Он слишком внимательно смотрел на меня; и он увидел этот вырвавшийся у меня взгляд, эту предательскую мольбу о пощаде.

Он остановился; отпустил меня, и темный взгляд его стал проницательно-ищущим, что заставило меня отвести глаза, которые, как я теперь знала, могли выдать мои чувства.

Молчание сдавливало нервы с минуту, и я пыталась набраться сил и мужества, чтобы достойно принять то, что готовит мне эта ужасная ночь. Босыми ногами я ощущала холод, тянущийся вдоль пола. Скорее бы все закончилось!

— Госпожа, — я успела собраться и смело посмотрела на него, — я… Вам не надо бояться меня, госпожа.

Возмущение поднялось во мне сильной волной. Что он себе позволяет? Чтобы я — и боялась?!

Я открыла было рот, чтобы высказать ему это; но его торопливый жест заставил меня сжать зубы, и он продолжил сдавленным голосом:

— Я не обижу вас, госпожа. Верьте мне.

В который раз за эту горькую ночь я испытала потрясение: правильно ли я понимаю его? Он… он не тронет меня, не будет настаивать на близости? Это звучало слишком хорошо, чтобы быть правдой!

И все-таки жгучая надежда мгновенно прорвалась сквозь отчаянный страх: брак этот станет вполовину менее чудовищным, если… но нет, это, правда, слишком хорошо, чтобы быть правдой. Не он ли минуту назад рассказывал, как много лет он мечтал обладать мною? Он не отступит — теперь, когда я в его власти. Мужчины не отступают.

Пока надежда внутри меня боролась с трезвым расчетом, он мягко взял меня за руку; я вздрогнула от неожиданности и страха. Он склонился к моей руке с поцелуем, и я неосознанно сжала его ладонь в поисках поддержки.

Он выпрямился и пожелал мне доброй ночи; наверно, он и вправду хотел уйти, но я все еще машинально держалась за его руку — так крепко, не в силах разжать. В этом нашли себе выход мои перемученные сегодня нервы (2). Я вцепилась в его руку, как в последнюю точку опоры; если бы не это — я бы упала без сил прямо сейчас.

К моему ужасу и стыду, от него не укрылась моя слабость; он понял, что я еле держусь. Деликатно, не сказав ни слова, он помог мне преодолеть короткое расстояние до кровати, где меня укрыл от света свечей пыльный болотный балдахин.

И эта его немыслимая в такой момент деликатность добила меня: плотина прорвалась. Я больше не могла справляться с собой; вцепившись в его руку намертво, я разрыдалась самыми постыдным образом, сглатывая горечь собственных слез.

Я не знаю, сколько это продолжалось; в какой момент он сел рядом со мной; когда я прижалась к его груди. Когда я пришла в себя, весь его темный кафтан потемнел еще больше от моих слез, а охряные цветы приобрели неприятный землистый оттенок.

Я в ужасе сжалась. Какой позор! Как я могла настолько забыть себя! Видела бы меня сейчас матушка! Какое жалкое, неподобающее госпоже поведение!

Больше всего я боялась, что Рустем-паша сейчас заговорит, и я услышу в его голосе презрение или унижающую жалость. Что он теперь подумает обо мне!

О Всевышний! А если он скажет матушке?!.. Я не смогла сдержать дрожь; теплые руки мужчины ободряюще сжали меня, и я так сильно нуждалась в этой поддержке, что не смогла оттолкнуть его.

Вдруг он заговорил; нет, не заговорил: это была песня, тихая и спокойная песня на каком-то незнакомом мне языке. Мне вспомнилось детство, когда мама обнимала меня и пела; мои эмоции поблекли и немного успокоились. Когда он допел, я отстранилась; он не удерживал меня. Взглянуть на него я не посмела. Все мои силы ушли на попытки выдержать этот день достойно; больше никаких сил не осталось.

— Госпожа, не сочтите за дерзость, — вдруг заговорил он мягко, — но позвольте мне побыть с вами, пока вы не уснете.

Это было ужасно, но он словно прочитал это в моем сердце; я боялась остаться одна, боялась, что сойду с ума, что всю ночь проплачу.

Я кивнула и забралась под душное одеяло; из-под ресниц смотрела, как он тушит лишние свечи. Одна с неприятным стуком упала. В комнате стало совсем темно, но последняя свеча позволила мне разглядеть его коричневатый силуэт. Он сел прямо на пол рядом с кроватью и, поколебавшись, взял мою руку. Я сжала его ладонь, еле слышно, одними губами прошептала: «Спасибо!» — и закрыла глаза.

Сон накрыл меня почти сразу; тяжелый, мутный сон, проникнутый отвратительным запахом хны, от которого во рту стоял кислый привкус.

…когда я проснулась, комнату уже вовсю заполняли золотистые рассветные лучи, заметные даже сквозь прикрытые веки. Я не чувствовала себя отдохнувшей, но мне стало немного меньше страшно и больно, чем было вчера. Мой брак начался не так, как я ожидала и боялась, и теперь я не знала, как вести себя. Одно можно было сказать наверняка: Рустем-паша удивил меня. Не такого поведения я ждала от него.

Со вздохом я открыла глаза.

И первое, что увидела, — Рустем-паша так и не ушел этой ночью и так и заснул на полу, прислонившись к моей кровати. Я еще подумала, что, наверно, это не очень-то удобное место для сна, наверняка у него все тело затекло.

Пользуясь тем, что он спит, я решилась порассматривать его получше: благо, сейчас он находился достаточно близко. Раньше я никогда не смотрела на него так; это было бы неприлично, да и зачем мне? Сейчас же я хотела понять, что он за человек, почему он поступает так, как поступает?

Мне казалось, что он уже совсем старый, но сейчас по лицу его не заметно было, чтобы это было так. Морщин не видно, борода и усы не седые. Складка у сжатых губ ни о чем не говорит. Я принюхалась: говорили, что у него вши, что в принципе не редкость, но чистоплотных людей минует. Ничем неприятным не пахло — но проклятая хна могла просто перебить запах; вроде и одежда, и видимая часть кожи были чистыми. Может, к свадьбе помылся? Впрочем, он вхож к султану, едва ли его бы пускали, будь он нечистоплотен?

Пока я размышляла, ресницы его затрепетали; он просыпался. Я резко закрыла глаза и стала дышать ровно и спокойно, притворяясь спящей.

Раздался резкий выдох, почти стон — видимо, и впрямь у него все затекло и при первом же движении отозвалось болью. Я не решилась подглядывать за ним из-под ресниц — вдруг бы он заметил, что я не сплю? Я не желала говорить с ним; я не была способна встретить его взгляд.

Не знаю, что он делал так долго, — пытался ли размять мышцы, разглядывал ли меня, — но вот, наконец, раздались шаги, стукнула дверь, и он вышел. Я с облегчением вздохнула.

Не представляю, как теперь смотреть ему в глаза.

1. Здесь и далее в случае расхождений между сериалом и историческими фактами предпочтение отдается версии из сериала.

2. Здесь и далее автор позволяет себе немного осовременить стилистику, отступая от свойственного Османской империи XIV века пафосного и тяжеловесного для современного читателя слога.

* * *

Не так мне виделась моя мечта.

В какой момент я ошибся? Почему не сумел трезво оценить ситуацию?

Возможно, это вкоренившаяся привычка видеть женщину покорной судьбе и мужчине. Мыслимо ли, чтобы женщина приняла свой брак иначе, чем с радостью? Мыслимо ли, чтобы муж пришелся ей не по нраву?

Но я не простую женщину взял себе в жены, а дочь падишаха, дочь Хюррем-султан — эта девушка и не могла быть обычной, такой как все. Я и не полюбил бы ее, будь она обычной. В ней сильный характер, в ней воля, не уступающая мужской. Моя гордая луноликая госпожа! Конечно, безропотная покорность не свойственна ей. Она как бушующая стихия, как солнце, не знающее преград своему свету, как луна, не подчиняющаяся никаким законам и разгоняющая своим светом любую тьму. Любимица падишаха, даже с ним она дерзка и упряма! Конечно, она и не могла принять брак так, как это делают все женщины. Почему я не подумал об этом раньше?

Но если бы и подумал — что бы это изменило? В силах ли я отказаться от моей госпожи?

Нет!

Она будет моей. Я добьюсь ее благосклонности.

Действовать надо тонко; я уже невольно оттолкнул ее от себя. Я напугал ее, а любовь плохо сочетается со страхом. Не говоря уж о том, что она болезненно горда, и страх еще и ранит ее гордость.

Надо успокоить ее; перво-наперво нужно поставить дело так, чтобы она не боялась меня. Не страх хочу я внушать ей, а любовь — любовь, нежную и тонкую, мягкую и согревающую.

Празднества опять разлучили нас, и только к вечеру я сумел вновь увидеть мою госпожу, когда мы встретились в нашем дворце за ужином.

В нашем дворце!

Прекрасная, нежная, луноликая госпожа моя — теперь моя супруга! Можно ли быть счастливее?

Можно! В тот день, когда она ответит на мои чувства, — тогда свершится торжество счастья вполне!

Мне никак не удавалось завязать разговор с ней: она односложно отвечала на любые вопросы и явно избегала моего взгляда. Все ее внимание было приковано к кисловатым передавленным ягодам и пестику, которым она их размазывала по тарелке. Временами она гордо вскидывала подбородок, отчего тугие пряди ее волос колыхались, отражая в своем блеске пламя свечей и становясь каштаново-золотистыми. Я был заворожен ею.

— Праздник очень утомителен, — вдруг впервые за вечер прямо посмотрела она, — Я очень устала. Лягу пораньше, — и собралась уходить.

Я успел поймать ее руку; она гневно взглянула на меня, а я тихо попросил:

— Останьтесь еще ненадолго, госпожа. Сердце вашего раба отравлено этой небесной красотой, и лишь ваш светлый взор способен излечить его. Позвольте мне любоваться вашими прекрасными глазами!

Можно было подумать, что она смутилась; гнев в ее взоре пропал; она опустила глаза и забрала у меня свою руку. Что-то привлекло ее внимание, она стала нервно тереть собственные пальцы, пробормотав: «Проклятая хна!» — потом все же взглянула на меня. Я не мог без улыбки глядеть на ее нежное, восхитительное лицо.

— Хорошо, я посижу еще, — приняла решение она. — Но ты ответишь мне на один вопрос, Рустем!

И снова гордо вскинула подбородок, дразня меня дерзким взглядом.

— Спрашивайте, госпожа, — склонил я голову, любуясь ее тонкой рукой, на которой и впрямь еще были видны слабые коричневатые разводы.

— Скажи мне, паша, — потребовала она, вновь привлекая мое внимание, — кому принадлежит твоя верность?

— Я верный слуга династии, госпожа, — столь странный вопрос меня удивил.

— Я не об этом, — обворожительно улыбнулась она, выбирая с блюда темный плод инжира. — Моя матушка полагает, что ты предан ей.

— И это так, госпожа, — ответил я, не в силах оторвать взгляд от белых тонких пальцев, рельефно и очаровывающе выделяющихся на фоне темной кожуры.

— Однако вчера ты был готов предать ее и нарушить все ее планы по одному моему слову.

Кажется, я стал понимать, к чему этот допрос.

— Если однажды, — продолжила она, — тебе придется выбирать между матушкой и мною — кого ты выберешь, Рустем? — и наконец попробовала выбранный плод.

Я залюбовался ею.

— У Хюррем-султан нет причин сомневаться в моей верности. Но у моего сердца одна госпожа, и это вы. Я выберу вас, госпожа.

Она явно была довольна моим ответом.

— Ты вступил на опасный путь, паша. Если матушка узнает — не сносить тебе головы!

Она снова откусила кусочек инжира; легкий, цвета насыщенного крепкого кофе рукав ее платья сполз, обнажая тонкую руку по локоть.

— Она не узнает, госпожа, — улыбнулся я, — если ей не скажете вы. А если моей луноликой госпоже будет угодно предать меня на смерть — гнев Хюррем-султан уже не будет иметь для меня значения.

Она задумалась, чуть склонила голову, постучала ножкой по полу, снова посмотрела на меня:

— Ты опасный человек, паша, — чуть прищурилась, — умеешь сладко петь. Говоришь вещи, которые я хотела бы услышать, — но много ли в них правды? — недоеденный плод стукнул о поднос.

— Вы сомневаетесь во мне, госпожа? — наклонил я голову, вглядываясь в нее.

Помолчав, она произнесла:

— Я склонна тебе верить, — и, вставая, добавила: — но помни, паша, что я умею столь жестоко карать предателей, как и награждать верных мне людей.

Я встал за нею:

— Страшнее вашей немилости нет для меня наказания, госпожа.

Она ушла к себе.