Бабочка (джен)

Тишина. Сопение. Библиотека — во все стороны, вверх и вниз, бесконечная, светло-пустая… И шорох. Скрежет. Растекшиеся по столу черные пряди…

Грифель карандаша оставил рвано-лоснящийся след — и еще, еще!.. — следы поверх него, около него. Они ложились трепетом. Восхищением. Теплым светом лампы из-под пыльного абажура — такого же гриба из бумаги и металла, как и полсотни вокруг него. А в нагромождении карандашных линий проступала мягко-живая челка, проступала бело-тонкая шея и полоска черной ткани на ней ("чокер" — рваное слово, ненужное слово). Проступали аккуратные брови, глаза. Глаза, чуть беспокойно дрожавшие сном под бледными веками — глаза, на месте которых карандаш размазывался в тень…

— Спи, Марк, спи… — сорвалось шорохом, прошло сквозь зубы. Натаниэль сдвинул с белого лба артериально-алую челку. Вдавил руку в лакированно-липкую столешницу, смял угол листа: словно бы пытаясь схватить, пытаясь удержать не бумагу, не дерево, но само время. Время, которого мало!..

…но так было нельзя. Но это было невозможно. И на белой шее, — той, дышащей и теплой, такой реальной, — вдруг проступили нитями жилы, легли тени, обрамляя судорожный вздох: Марк проснулся. Быстрая рука Ната судорожно перелистнула альбом, порвав и смяв его у переплета, бессознательно разглаживая бумагу, так же бессознательно листая альбом все дальше, дальше, все мелькая и мелькая уже бело-пустыми страницами… Марк поднял веки: в воздухе изумрудной влагой разлились глаза. Мутно-заспанные. Вечно грустные. Чем-то обеспокоенные. Он моргнул, фокусируя взгляд. И еще раз.

— Ба-боч-ка, бабочка... — Марк говорил все еще сонным тягучим голосом. Он потряс головой, приходя в реальность, — Ой, прости, я… Я сам не знаю, что сказал. Нат, ты... Что-то рисуешь, да? Я не хотел засыпать, правда, прости…

На щеке Марка остался красный горячий след: квадратное плетение ткани, выплавленное сном в коже. Он провел по нему. Как-то наивно. По-детски.

— Прости, правда, оно как-то нечаянно, и с чего бы…

Нат мотнул головой: "Не надо". Его руки сунули альбом в сумку — быстрее, чем надо бы; его руки собирали со стола листы, измазанные карандашом, накладывая их друг на друга, совмещая загнутые углы. Натаниэль говорил — тихо, против воли складывая аккуратные губы в улыбку:

— Брось. За что извиняешься-то, а?

— Ну, я, я не хотел… — мир (лак стола, пыль лампы, бумага) по краям его глаз начал виновато и жгуче размываться. Марк опустил голову: машинально, по давней привычке.

— Знаешь, а ты довольно милый, когда спишь.

Марк поднял голову, глядя доверчиво и удивленно. Но ничего не сказал. Натаниэль с пластмассовым жужжанием застегнул замок на сумке. Закинул ее на плечо. Кивнул в сторону выхода: "Идем". Но Марк не понял. Или не увидел.

— А?.. — кажется, даже не слышал. Он искал что-то. Небрежные мазки его глаз беспокойно обводили комнату, не находя чего-то, конечно, не находя… Марк выдохнул со странной смесью облегчения и разочарования: — Нет ее. Пока нет.

Натаниэль обернулся. Не нашел. Не увидел.

— "Нет"? Кого еще нет, Марк, скажи, о ком ты?

Марк молчал. На лице: "Не бери в голову, ни о ком".

— Да ладно тебе, мне-то ты можешь сказать, ну что ты в самом деле, — слова Ната слетали и смешивались с воздухом крупными хлопьями из его дыхания, его запаха, следов его кожи и крови под ней. Эти слова наполняли чем-то теплым такую светлую, такую пустую библиотеку. В раскрытое окно дышал ветер: сладкий, в который раз новый, с разбавленным счастьем в нем…

…столб осевшего на пыли света у потолка разрезали маленькие суетные крылья. Крылья бабочки. Марк видел их, снова, мучительно снова:

— Прости, Нат, я сейчас, — слова остались смазанным сипом.

А он сорвался, он побежал: туда, к маленьким крыльям.

— Эй, ты куда, подожди, Марк! — Нат схватил воздух за тонкой рукой. Но только воздух.

Марк знал, куда ему нужно: стеллаж, еще стеллаж, за ним — седой мужчина: белая рубашка, толстая оправа очков, ручка с красными чернилами, съехавший с пореза на руке бинт. Стол, заваленный рукописями в красных линиях и стрелках, перечеркнутыми и обведенными строками слов… Но ноги Марка вязли в густой полуяви, — опять, снова, в очередной раз, — а акума, напротив, легко и плавно резала крыльями воздух. Механически-четко молния на крыльях дергалась в судороге полета — все дальше и дальше от почему-то снова слабых рук Марка… Натаниэль уже не бежал вслед: он застыл в полуметре от него с широко распахнутыми глазами.

— Месье редактор! — тихий голос Марка перешел в крик. Седой мужчина вздернул голову: в глазах дрожали азарт и ярость. Снова. — Месье, не позволяйте себя обмануть, не поддавайтесь, это все ложь, не!..

Но в легких кончился воздух. Акума легко и плавно опустилась на тяжелую мужскую руку, скользнула под бинт — и растворилась в проступившей на свежей ране крови. И обратила красное в черный. Было уже слишком, было непоправимо поздно — в очередной раз.

— Месье, ну зачем же… — тихо сказал Марк.

Мужчину обволокло нечто темное и вязкое, вздыбилось пузырями — и прилипло к нему, легло по четко-изящному контуру: плавные, такие живые и плотные изгибы мышц спины, бедер, рук… Он стал Тенью. Раскрылись лишенные цвета глаза, губы разомкнулись, открыв черный провал рта:

— Вы… Все… Мои…

И Тень залил тонким слоем своей плоти пол, стол, забрал в себя листы рукописи, лизнул мертвым холодом кожу Марка, коснулся алых волос Ната… И исчез в никуда.

Натаниэль нервно-резко поднял руки к волосам, сжал их — они были такими, как всегда. Ни холода, ни мрака. Ничего. Это вернуло его в реальность: несколько шагов вперед, и вот — он сжал холодную руку Марка в своей.

— Откуда ты знал про акуму? — тихо спросил он.

Марк виновато втянул голову в плечи, глаза вновь смазывались и растекались соленой влагой... Он выдернул руку из руки Ната.

— Я сам не уверен… Но, кажется… Мне кажется, я сам написал это, мне кажется, я сам придумал это, Нат. Наверное, это ничего страшного, да? Наверное, все и так будет хорошо в конечном итоге, правда ведь? — Марк говорил тихо. Марк тонкими ладонями обвил, прижал к своей красной кофте тонкую руку Натаниэля. Тот кивнул: "Конечно, все будет в порядке". Потому что всегда все было в порядке — в конце концов.